Сказ про Заказ

Природоохранному прокурору

…ской области

Петру Сергеевичу Феоктистову

От охотника-промысловика

Калакина Романа Игнатьевича

ПИСЬМО

Уважаемый Пётр Сергеевич!

50 лет занимаюся я промыслом соболя на Севере нашего региона, имею большой опыт рыбалки и охоты, почитаю закон и полагаю, что сфера природопользования требоват социальной справедливости так же, как и все другие областя. Однако существуют силы, которые сводят на нуль подобные убеждения, выверенные трудовыми годами в предельно суровых условиях и на фоне могучей природы, которую люблю всем сердцем.

Посему прошу принять меры против моих собак: Серого, Аяна и Нюхчи. Данные субъекты охотничьего собаководства занимаются самозахватом объектов животного мира и предметов, обеспечивающих промысел. Считаю, что они ничем не отличаются от двуногих, оккупировавших наши реки и организовавших на них поточный рыболовный туризм, в котором безо всякого уговору с населением и властью используют народный ресурс для личной поживы.

Уж не знаю, дурной ли пример оказался столь заразительным или дело более глу́боко, но и моих в кавычках питомцев отличает редкая полобрюхость до дармового, склонность к получению сиюминутного барыша и наплевательское отношение к владельцу участка, который право считать себя хозяином заработал своими перемороженными соплями, ломотой в хребте и бескорыстным житьём в тайге, которую ни на какие ватружки не променяю и за которую отвечаю пред сыновьями, внуками и протчим грядущим.

Но сейчас о настоящем. Уже многие годы указанные собаки осуществляют следующие виды безобразий.

В частности, собакой Серым при подельничестве Нюхчи за период только текущего промысла уничтожено: 2 (два) кг сливочного масла, пакет мороженых пельменей, мешок макаронных изделий из твёрдых сортов пшеницы, не упомню название, но что-то на подвид ракушек. А также пачку дрожжей, два киселя брикетированного и три упаковки майонеза-провансаль. Пачка растворимого кофе была искусана вкрах, но не на пробу, а за ради вандализму.

Не имея документов на мою территорию и используя технические преимущества как то: наличие 4 (четырёх) ног и повышенную нюховитость, они незаконно используют природную кладову. В частности, кобель восточно-сибирской лайки Аян повадился давить на лунках глухарей. С подходу нападает на угревшуюся птицу в момент взлёта, прогрызает спинное покрытие и выуживат ливерны части, бросая остальное на съедение прочим обитателям таёжных угодьев. Таким образом, не только губя здоровую птицу, но и расповаживая соболя, который жиреет от подобных биотехнических потачек и хрен забивает на капканья, становясь сытым и довольным, как Мотька Пупков апосля удачной афёры.

Что касается Нюхчи – это отдельный разговор, который я оставляю на послед. Данная сучка, в одностороннем порядке вступив в период гона и сознательно выбрав для этого единственные в году две недели ружейной охоты, вывела из производственного циклу обоих моих кобелей (и без того далёких от идеала). Убежав по путику и увлеча с собой данных фигурантов, особа эта заночевала под ёлкой и валялась там два дня, в то время как два мохноногих Ромэуса, лежа рядом, делали ей недвусмысленные предложения, склоняя к временному сожительству. Пока не приехал хозяин и не использовал все рычаги воздействия. В частности, пруток арматуры на 12, дрын еловый неошкурёный, ремень вариаторный от снегохода «Тайга-патруль» и как крайнюю меру – рычаг раздатки от трактора МТЗ-82. Арматуры извёл полпучка, и всё напрасно, что вдвойне досадно, так как планировал употребить последнюю на благое дело охраны водного объекта Эмбенчимо от незаконных туроператоров.

Такая вот выходит история…

Шибко вам доверяющий – охотник-промысловик и гвардеец промысла Калакин Роман Игнатьевич.

Постскриптус. Обращаюсь к вам, обломав весь имеющийся в посёлке прут, но так и не добившись эффекту, поскольку вышеописанные четвероногие не только не меняют политику, но и ведут себя вызывающе, не страшась взыску и, по-видимому, имея лапу в министерстве Экологии региона.

5. Норка знат, чо ись

Выезд на материк каждый раз вызывал у Андрея сильнейшее волнение, а город казался неким полным надежд рассадником женского. Это женское, конечно, и в посёлке водилось, и даже искало Андрюхиного внимания, и ждало и переживало, но из-за Андрюхиного, по выражению Петра, «привередства» отклику не имело. Зато материк так и будоражил. И это было ещё одной причиной, почему Андрей собрался не лететь, а ехать на машине – сливочно-белом крузаке, подаренном Карпычем. Конечно, надо было и машину «подшаманить-обслужить в городу», кое-что привезти-увезти, но главное, что «с колёсьями» ему казалось, будто «все девки евоные».

Месяц народился к Андреевой дороге. И с погодкой пока везло настолько, что Андрей даже засомневался в Щучкиных «не-не-не, только дровишки», – уж больно ко времени пришлось это ровное безветрие, мутные утренние звёздочки и ласковые двадцать пять градусов.

Перед дорогой не спалось. В шесть Андрей вышел с налобным фонариком в черноту ночи. Неподвижно и оцепенело поблёскивали огни посёлка. Звёздочки горели ясно и словно в полсилы. Градусник показывал 27. На машине лежал тончайший слой снежной пыли.

До города было полторы тысячи вёрст, что при исправно работающей технике занимало три дня дороги. Тысяча проходила по зимнику, и расстояние это располовинивал посёлок Докедо́ таким образом, что выходило два пролёта по пятьсот, на каждый часов по пятнадцать. День до Докедо, ночёвка и снова день. А дальше почти материк: ру́дник, где добывали «золотьё», от него двести пятьдесят по широченной грунтовке с серым снегом до небольшого, но важного городка, и от городка двести пятьдесят по асфальту.

От города до Кандакана по воде выходило под три тысячи километров. По весне сюда ходил караван. Огромным и непосильным казалось расстояние по рекам – бесконечные берега, меняющиеся навязчиво долго, несколько порогов, горы, какое-то тягучее преодоление карты. Поэтому, когда открывался зимник – расстояние спрямлялось, как резаком. Реки ложились под шипованные колёса сахарными ледовыми переправами, и было что-то странное в перекрестии стихий, царствий. И в том, что речная жизнь продолжается и подлёдные токи так же сосудисто соединяют огромные реки.

Первые двести вёрст шли по Кандакану. Сверху, с радиорелейки, Кандакан хорошо виднелся меж гор, сизо-серых, полого и мощно сходящих к реке, а зимник в оторочке отвалов выглядел не по-дорожному ши́роко – как взлётная полоса. В этом году Кандакан сильно заторосило, и зимник пустили поздно – пробивали бульдозерами, сбривали то́рос. И срезанные черенки льдин были вмурованы в полотно и зеленели, как спиленные цельные бутыли, огромные четвертя. И ты нёсся по ним под шестьдесят, замедляясь на буграх и не уставая глядеть на горы по берегам. А они стояли, прекрасные – то длинными грядами, то треугольниками и, если отвлечься от окрестности – казалось, едешь вдоль байкальского берега. Бирюзовые наледи выплавлялись под распадками из ручьёв и, как парафин, нарастали слоями…

Чудны и по-сибирски могучи были горы – белые в складках и штриховке лиственничника. У вершин ворсик совсем беспомощный, в распадках погуще. А полосу берегового скального подножия перепоясывало кристаллической цепью, грубой, слоистой и свирепо заснеженной. Особенно грозный вид был у зимника в Ямбуканском Пороге, где торосняк громоздился по всему руслу особенно мощно и огромно – мешаниной белого с зелёным, торчащими козырьками, плавниками, в то время как берег за ними выглядел как сплошная длинная и почти отвесная гора со скальным поясом посередине.

Под капот летел зимник в продольной и стремительной штриховке, в следах колёс, лучах, уходящих в один, ведомый дали пучок, а по бортам разбегались две грубые стены, два грейдерных отвала, за которыми громоздились торосные горы.

В этот раз Андрей шёл в паре с тёмно-зелёной Серёгиной «дэликой», очень овалистой, высокой, с кучей фар и задней лесенкой на крышу к багажнику. В «дэлике» тряслись пассажиры – тот самый Москаль с приятелями, которые с самого начала взяли курс на гулянку и всё пытались останавливаться, фотографироваться и пить по методу Москаля через трубочки из льдин.

Спарка с таким экипажем вроде бы расслабляла и превращала поход в забаву, но и портила, сводила на нет могучую природу, таинство и труд дороги, да и надоедали остановки, выскакивания до ветру и потрата времени.

Торос отступил, залёг, и дорога пошла по синему пласту льда. «Дэлика» остановилась, вывалился Москаль с коньяком и трубочками, проковырял лёд и попытался выпить из огромной гладухи с криком: «Назар, ты ляж! Ляж и горизонт возьми!» Мощно тянуло простором, синевато вставали горы, и смешным, маленьким казался ножичек в руках Москаля, с игрушечным хрустом ковыряющим лёд. И коньяк в ледяном блюдице гляделся инородно жёлто и жалко.

Андрей даже вылезать не стал и не удержался, достал и протёр зеркальце, и оно прозрачно-чётко прозрело, и показалась Щучка, но не мордочкой, а целиком: она стояла на течении, нежно и очень красиво работая тельцем, хвостиком, так что плавники колыхались мягко и расходисто:

– Здравствуй, Андрей, что случилось или невзгода какая?

– Да нет, сударыня Щучка, вот еду, погода хорошая… Есть, правда, невзгода – аргиш с пассажирами. Один тут, из Кандакана, всё выпить силится, будто это стопка какая… Честно говоря, стыдно за них перед этими просторами…

– Да вижу я всё… Не кручинься, стопка – не сопка! А Кандакан – не стакан! Его не опрокинешь. С берегами сросся – не оторвешь… Ты сам, главное… не оторвись… В город особенно приедешь… Там у Карпыча погребец-то подходящий… Помни, у нас на тебя вся надежда! Доброго пути тебе.

– Всё нормально с машиной, если – через три дня в городу буду! Видишь, зима-то путя спрямлят! Зимник прямой, как стрела, режет, как алмаз по глади стекла!

– Не всяк укорот – рывок до ворот! Ну да езжай с богом!

На двухсотом километре зимник уходил на берег и, поднимаясь на плоскогорье, шёл строго на юг. В начале подъёма стоял обшарпанный синий щит с надписью: «Движение по автозимнику только автомобилям высокой проходимости (типа «Урал», КамАЗ, «Нива»). Скоростной режим не более 30 км в час. Максимальная полная масса т/с 25 тн. Движение в колонне числом не менее двух единиц».

Солнышко серебряно светило сквозь дымку, и по сторонам от него числом в две единицы семицветные скобки стояли в полнеба.

Горы были выше у рек, а на водоразделе припадали, и Андрей очень любил гору, которая стояла на границе этого спадания – с таёжным подножием, сабельно выгнутым склоном и белым нависающим лбом. Она стояла над лесотундрой, покрытой чахлыми свечеобразными лиственя́ми. И за этой горой уходили в горизонт ещё несколько сопок, таких же долгих и лобастых к северу – словно стадо белух, арктических белых дельфинов.

После заезда на коренной берег ехали медленно, переваливаясь по таёжным кочкам. Зимник был продран до полу грейдером – до ерника, до багульника – и повторял всю неровность таёжного пола. Ерник – карликовая берёзка, наклонённый, продранный ножом, проволочно торчал над снежным полом. Выскобленность до дна давала странную такую-то осаженность – и если ступить, спешиться, то почувствуешь себя как без подмёток…

Два комковатых отвала тянулись по бокам. Ехали медленно, самое большое – тридцать в час. Бесконечные нырки, клевки носом и тут же подскакивание, пятнадцатичасовая курсовая качка. Устав от бесконечного ныряния, вдруг разгоняешься на ровном куске, но тут же машина подпрыгивает на очередном валике, оглушительно громыхнув всячиной в багажнике. А греметь есть чему – канистры, бензопила, ящик с инструментами и ещё куча всего, пласт рыбы в пластиковом ящике, оленина, укрытые одеялом.

На ледовой переправе через речку Авдукан «дэлика» остановилась, и из неё высыпала пышущая хмелем компания. Разгорячённые, краснолицые, в одежде нарастопашку. Достали термоса, столик выволокли – и как не пополдничать, раз лёд так светится под накатанным снежком.

Для Андрея это было чистой потерей времени, кражей у самого себя запаса бодрости, который понадобится вечером, когда так нудны будут последние километры до Докедо и надо, доехав, ещё и выспаться перед завтрашней дорогой – как можно быстрей уйти в сон под фарную раскачку нырков, зимничных волн…

Москаль бросился копать ножичком лёд, но кто-то из друзей оттолкнул его и начал лупить топором. Москаль, отплёвываясь от колких ледяных брызг, закричал: «Ты куда яму размахал! У нас столько водки не будет!» В ответ ещё один из его друзей, некий Назар (хозяин рыболовного магазина и, видимо, Назаров), вытащил из машины бур и хлябающую пластиковую бутылку с тёмно-жёлтой жидкостью. Под общий хохот, выбрав буром во льду цилиндрик с круговыми рисочками, плесканул туда из бутыля… Ну и коли бур достал, то сходил и за удочкой и взялся бурить, пыхтя и потея – полный, с несколько поросячьим, но жёстким лицом и капризным ртом.

Назар пробурил уже третью лунку и, как поршнем, работал буром вверх-вниз, вычищая шугу, которая собиралась мокрым воротником вокруг лунки. Москаль схватил и свой бур и, когда Назар повернулся к нему спиной, незаметно забросал первую назаровскую лунку снегом, а рядом пробурил новую, но до половины. Потом позвали Назара, пили за столиком, уже из стопок, а потом ржали над Назаром, который всё пытался «утопить блесёнку», а она не топилась, а потом чистил лунку буром – и не мог понять, почему тот упирается. Москаль же комментировал на телефон: «Смотри, он попёр буром! Хорошо ещё, что бур на 9, а если бы на 13! Смори, сколько рыбы набилось! Протолкнуть не может!» Назара вернули к закускам.

А к столику подбежала норка, видимо, уже прикормленная на зимнике. Чёрненькая, длинная и, как мостик, подсогнутая в спинке, как все куньи. Норка и так самая непугливая из куньей братии, а тут и вовсе потеряла страх, и горе-рыбаки, ничего не поймав, стали предлагать ей шпроты из банки, на которые она не прельстилась.

– От скотина, зажралась!

– Назар, ружьё неси – на шубу жене возьмёшь!

– Ха-ха-ха!

Серёга подневольно улыбался. Ему и стыдно перед Андрюхой за таких друзей, но он и зависел от них по делам.

– Обожди, дай теперь, я угощу нормальной рыбой! – сказал Андрюха и вытащил из багажника баночку-шайбу с мороженным тугуном – выковырял ножом плоско улежавшуюся ломкую рыбинку, бросил норке, и та мгновенно закуску схватила и утащила. Тут уже Андрюха победоносно глянул на компанию и перемигнулся с Серёгой. «Знай наших!» А Москаль орал: «Ну всё! Всё! Твоя взяла!»

Серёга с Андреем закруглили застолье и загнали компанию в «дэлику». Андрей ехал замыкающим.

Пошли тундряки, балок дорожников с «Уралом»-вахтовкой: с тундры давило воду, и чтоб наледью не стопило дорогу, мужики прорубали в ней канавки. Так и тянулись – редколесья, далёкие сопки, а потом лесок кое-какой подсобрался, и Андрей пронаблюдал ещё один пример живого бытия зимника. Ехал, подотпустив Серёгу, и в одном невыносимо бугристом месте, совсем сбавив скорость, вдруг увидел тёмный овальчик, пересёкший дорогу. Даже не перебежавший – у мышей не видно лапок, – а именно проскользивший, прокатившийся на какой-то магнитно-мышиной подвеске. И пытающийся забраться на крутой и высокий бортик дороги и как-то странно замедляясь. Мышь, видимо, изголодалась и уже замерзала, бежала, пытаясь зарыться, – но ни промёрзлое дно зимника, ни бугристые отвалы не давали. А перелезть через бортик сил не хватало. Тут расширяли дорогу и наворотили отвесный окаменелый вал с неряшливыми кусками грунта, какими-то заиндевелыми корнями, отщепками стволов.

Андрей выскочил из машины и подобрал мышку, уже беспомощно собравшуюся в комочек и готовую испустить дух. Это была красно-серая полёвка, пушистая, с уже прикрытыми глазами. Андрей принёс её в машину, отогрел, пока блестящие чёрные бисеринки не засияли на пушистой мордочке, а потом вышел, держа за пазухой, перелез через бортик и выпустил её в пухляк, в котором она мгновенно исчезла. На всякий случай сыпанул он и горсть кедровых орехов из кармана.

Потом была плоская сопка с гарью – столбами лиственниц, полностью залепленные снегом и вида абсолютно фантастического – словно из нанизанных сплющенных шаров.

Потом «дэлика» снова остановилась. Оказалось, что гуляки умудрились заметить белую куропатку. Она сначала бежала, а потом застыла на комковатом бортике дороги, и её белый силуэтик виднелся на фоне лесной стены. Мимо серой тенью пронёсся ястреб-тетеревятник. В «дэлике» шла какая-то возня, заоткрывались окна и показался ствол назаровской «беретты». Андрюха, давя на гудок, еле успел въехать меж «дэликой» и куропашкой:

– Мужики, хорош хреновиной заниматься! Серёга, они чё, с голоду помирают, полмашины олениной забито.

Назар попытался возмутиться, но тут и Москаль встал на защиту «фау́ны», и на этом попытка охоты закончилась. Потом бригада, видимо, утомилась и заснула, болтая бошками.

И снова потянулась дорога, и запредельная строгость дали по края наполнила душу. Начался прямой, как стрела, кусок профиля, уходящий в сопку – вдали на вершине он выглядел как прорезь прицела – галочка среди тайги на фоне вечереющего неба.

Долго ехали, пока сгущались сумерки, и всё ярче проступал на снежном полотне дороги фарный свет, пока пространство не сузилось до сияющего коридора, освещённого фарами, и не стало условней, домашней без этих выматывающих душу сизых просторов. На градуснике упало до 35. Звёзды приблизились, засияли, и последний раз сверкнул драгоценной желтью закатный пласт неба. И настала давнишняя, знакомая обстановка огней, значков, лампочек и гуляющий на нырках сноп света перед капотом и сдвижные тени от комьев на горных цепочках отвалов… И туманное зарастание стёкол в углах. И музыка, которую он всегда слушал в дороге – сейчас он который раз гонял песню на стихи Андрюхи Антипина из Усть-Кутского района, его друга, тёзки и собрата по доле. Глубокий женский голос пел несколько на цыганский манер и под аккомпанемент гитары и гармони. А в припевах балалайки подхватывали монументальным и разлётно-долгим порывом.

Жутко в поле, в лесу ещё жутче,Жёлты листья на чёрной воде,Осыпаются с треснувшей кручиКамни сами собою – к беде.Старый бор кособок и нестроен,Взгляду колко от снежной крупы…То глухарь, то обугленный кореньПромелькнёт на изгибе тропы.Улететь бы отсюда немедля —Тесно в небе от пущенных пуль.И на шею кидаются петлиНа изюбров, лосей и косуль.Всё ольшанники, гари, болота —И по гарям седой иван-чай…Хоть бы песенный встретился кто-то,А не то пропаду невзначай.

Певица или тот, кто с ней записывал песню, видимо, желая придать больше гладкости в рифмовке, заменили в стихотворении Антипина две строки – во второй и в последней строфах. В оригинале стихотворение Антипина выглядит так:

Жутко в поле, в лесу ещё жутче,Жёлты листья на чёрной воде,Осыпаются с треснувшей кручиКамни сами собою – к беде.Старый бор кособок и нестроен,Где дубы, что пойдут на гробы?То глухарь, то обугленный кореньПромелькнёт на изгибе тропы.Улететь бы отсюда немедля —Тесно в небе от пущенных пуль.И на шею кидаются петлиНа изюбров, лосей и косуль.Всё ольшанники, гари, болота —Этот Богом затерянный край…Хоть бы песенный встретился кто-то,А не то пропаду невзначай.)Пошёл проигрыш, и Андрей запел в тон:И на зимнике та же пропажаНет покоя ни после, ни до…Я б, Серёг, без твово экипажаПодъезжал бы давно к Докедо!Я наелся бы там до отвала,Дрых бы, вытянув обе ноги.А пока только ночь у штурвалаДа тоннель обступившей тайги…

Андрей ехал, то подотпустив Серёгу, чтоб не слепить ему по зеркалам, то догоняя и видя залитый светом сахарно-меловой задок «дэлики» с горящими сквозь снежный налёт фонарями. В Докедо приехали звёздной ночью, когда ушёл морочок, звёзды засияли очень близко и ясно, и нарождающийся месяц светился яркой и недвижной синевой. Был разбитый КамАЗами отрезок с колеями, потом очень накатанный и широкий кусок и, наконец, спуск. И красный огонь антенны, и запах дымка, и огни внизу, горящие ярко и равноправно-родственно со звёздами, словно звёзды были такими же здешними, как окна кочегарки и лавчонка с надписью «Фактория».

Следующий день был не менее трудовым. Утро началось с картины, показывающей странное притяжение зимника. Едва поднялись в гору, как увидели прямо на зимнике двух глухарей, один из которых улетел, а другой продолжал смешно перебираться по комьям отвала, опустив хвост и голову и сделавшись по-куриному длинно-обвисшим. Потом чёрные, как капли, косачи сидели на зимнике и, взлетев, расселись на берёзе. «Дэлика» остановилась, Андрей поравнялся с ней, открыв окно и слыша, как необыкновенно громко и отчётливо скрипят его колёса по крепкому снегу. Никто не хватался за оружие, не гремел стопками. Серёгины пассажиры сидели с бледными скучными лицами, говорили мало и с холодком и готовились к встрече с жёнами, приходя в себя и с кряхтением выдерживаясь в трезвости.

Зимник ближе к материку был более людный, укатанный, с песком на подъёмах. На одной плоской вершине стоял пикет со связью – ребристый контейнер с тарелкой, а ближе к Руднику встречались аварийные стоянки: лежащая на боку бочка с тлеющими чурками и рядом поленница. Под вечер выкатились из их привычных длинных сопок в другую горную систему – зачернели на закатном небе горбатые сопки с чернолесьем. Вдали, в темноте, слева направо, как по нитке, пронеслись фары. Через несколько минут зимник упёрся в широкую трассу.

Повернули и поехали по смеси щебня со снегом – и вот посёлочек светится огнями, и сияет ярчайшая материковая заправка с кассой и магазинчиком. И пистолет в баке, и порыв ветра, какого-то промозгло-тёплого, и запах соляры от КамАЗа, и ощущение, что пик преодоления позади, и вот он – размен, сброс высоты и внезапность прощания с морозным безлюдьем, ещё недавно таким напряжённым, трудовым, а теперь недосягаемо дорогим.

И, словно почуяв принадлежность Андрея уже к этому дымному миру, зазвонил телефон и раздался голос журналистки из Новосибирска, запутавшейся в часовых поясах и пытавшейся уточнить, будет ли Андрей летом на Шукшинских…

6. В городу

Последние 250 км по асфальту утомили Андрея больше двух дней зимника. Оттепель навалилась на юг Сибири. На заправке постыло и рвано дул ветер, тягачи стояли вереницей, изгвазданные смесью мазута с переработанным дорожным песком, с зимней дорожной, непонятно откуда берущейся сажи. На подъезде к городу обнаружилась пробка, о существовании которой Андрей забыл напрочь, и въезд растянулся на три часа. Карпыч встретил на объездной – «чтоб тебе не пурхаться по темнянке».

Карпыч был из сельскохозяйственных дельцов, но совсем на них не похожий, никогда не ходивший в костюмах и не ездивший на больших чёрных машинах – вечно передвигался на микриках и пикапах. И вечно пышущий жаром, в жёлтом тулупе, который вот-вот расстегнется. Лицо круглое, розовое, с золотцем щетины по красному… Подбородок даже не двойной, а туго уходящий к шее, и по налитому полю – нижняя граница бородки. Шея словно утягивающая подбородок и рот всегда приоткрыт. На шее цепь с большим, словно вырубленным из листа, крестом. Глаза серые, веки домиками. Сияя, вкатывался в магазин, глядя восторженно и обожая привлекать внимание, цепляться к продавщихам – те хохотали, едва он открывал рот. «Девочки, а чё мы сразу хихикаем?»

Всё интересное, самобытное, идущее от созидания, любви, придумки, подмечал, собирал. Без конца открывал то в Кемерове мастера по ичигам, то в Красноярске балалаечника несусветного. Обожал зверьё, собак держал. Индюков каких-то редчайших разводил. Вот и сейчас дверь микрика отъехала, и там, в мешках, обнаружились гуси огромные. Они не рвались, не рыпались и сидели как приколдованные.

Карпыч увёз Андрюху к себе в посёлок за шлагбаумом – в громоздилище разнофасонных строений, замко- и тортообразность которых иногда объединялась в одно чудище.

У самого Карпыча был двухэтажный дом из кедры́, срубленный по тогдашней моде с подчёркиванием утолщений, с нарочитой игрой бугров вокруг сучков, и сохранённым с помощью специальной пропитки сливочно-жёлтым цветом.

Валящегося с ног Андрюху Карпыч усадил за стол, но тот быстро поужинал и «пошёл отбиваться». Утром отогнали Андрееву машину к знакомым Карпыча в автомастерскую – «ребята отличные, всё сделают на самую ять!». Как обычно, в сибирских и дальневосточных городах все самые нужные и отличные ребята сосредотачивались на противоположном краю, в самой, по выражению Карпыча, «запендре́». Если бы вдруг Карпыч переехал в район той самой Мясокомбинатно-Телевизорной Запендри, ребята бы оказались мгновенно переброшены в Юго-Западный, к кедровому особняку Карпыча.

Большая часть окраин городов таких представляли собой несусветное роево дорог меж складами, разборками, автомастерскими и монтажками, наполненное машинами с необыкновенно серьёзными мужиками, рыскающими по колдобинам разбитых проездов и проулков. И снование это по Котельниковым, Семафорным и Снеговым имело значимость, во много раз превосходящую саму обстановку этих раздолбанных Запендрей.