Сказ про Заказ

– Бывший Звирин муж, директор заповедника, федеральная уже контора, под Москвой ходит. Большой жук и старый дурак. Жадный на деньги, хочет туристов возить на тайменя, но не в свой заповедник, а рядышком. Со Звирой удивительно дружит по деловой части. Подозреваю, что развод для «виду фихтивнова». В общем тот ещё звироящер.

– Всё так. В общем, есть такое понятие «охранная зона заповедника…» Вот они и подсовывают её в виде заказника.

– Да т-ты чё! – вскрикнул Андрей. – Они хотят к заповеднику кусок прирезать? Буферну зону! И сказать: «Просили заказник? Вот и получите!» А какой кусок?

– Ничего не знаю пока…

– Опупеть! Хотят на нашем горбу въехать!

– В общем, будет совещание в городе, и тебя пригласят, и Звиру, и Кустова. Да, и ещё учти, что в министерство кто-то пишет, что вы против заказника, мол, и «так со всех сторон обложили», рыбачить-охотиться не дадут, дескать, родовые угодья, «прадеды ишо ходели». И что в посёлке обсудили и чуть не сход был.

– Какой сход?

– Ну такой. Что местное население против.

– Мы сами бучу затеяли – и против?! Хорошая, кстати, тема для рассказа: человек сам на себя пишет в прокуратуру!

– В общем, надо что-то делать. У тебя в какой поре-то всё?

– Ждём решения в регионе.

– Три года ждём. «А воз и ныне там».

– Ты прямо как мой брат.

– Меня вот слушанья беспокоят… Вы должны обсудить в посёлке заказник. А ведь многим плевать вообще на всё. Зато тебя да охотников милое дело поподозревать в выгоде…

– Милое дело.

– Вроде вы тех выгоните, а сами тайменьим туризмом займётесь. Я вот Налима послушала, как он тут на лососёвых попёр! У вас, похоже, тоже каждый на себя тянет.

– Да па-ста-янно… – с жаром говорил Андрей. – Постоянно какие-то Лебедь, Рак да Щука.

– Щука-то как раз куда надо тянет. Только ты не думай, что у нас там единство какое-то… Хе-хе… И та же глупость есть, и ограниченность, а уж тщеславия! Есть такие, что «заради патрету» на плаху пойдут! На полном серьёзе думают, что их ради фотографии ловят. Надоело так… Иногда думается: да провались всё пропадом… Эх, уйти во хрустальну колыбельку и стоять там в ключах… Жаберки мыть… – Щучка помолчала. – Ты же лучше нас знаешь, что такое истоки…

– Да-а, я уж про них столько передумал… Родник под скалами, где ручей рождается, и обязательно скалка, вогнутая стеночка защитная…

– Как ладошка… Не то орга́н из каменных стволиков… не то…

– Не то… Что-то совсем… священное… Да-а-а… И если глядеть сверху – словно алтарьки стоят по верховьям…

– Хм… Хорошо про алтарьки… Н-да. В общем, тебе надо в город ехать.

Андрей поморщился.

– Пишите письмо с мужиками: что не было никакого схода. Пусть глава посёлка подпишет. И думай, как на совещании заказник отстоять и Звиру с Кустовым сконтропупить.

Андрей покосился на посёлок.

– Так, я поняла. Стирка эта… Давай-ка по матчасти теперь, чтоб и у Настасьи дело не встало… Только сам отдавай распоряжения, привыкай.

– Ну что, «черпай, ведёрушко» сказать?

– Ну а что? Ведь черпать надо. Или нет? Значит, таковые слова и говори.

– Таковые слова. Хм. Хорошее выражение…

– Конечно, хорошее.

Андрей снял ведро с крючка на бочке и поставил на край пролубки. Щучка на время заглубилась.

– Черпай, ведёрушко! – сказал Андрей.

Ведро очень сноровисто и быстро начерпало бочку и ещё умудрилось сверху положить льдинку, чтоб не плескалось, и вспрыгнуло дужкой на крючок. Ходило очень хватко, красиво – не как в картинах с комбинированными съёмками, где оно двигается с неестественной и будто потусторонней пошаткой…

– Готово? Теперь Бочке скажи, чтоб ехала. Мол, езжай, не жди меня.

– Так, погоди… погоди… – Андрей не успевал за событиями: – А если кто увидит в посёлке?

– Не увидит, – твёрдо сказала Щучка. – Если только Пятьсот у.е. Но решит, что по белой привиделось.

Пятьсот у.е. был один тунгус, прекрасный когда-то охотник, но, к сожалению, наглухо спившийся. Он всё боле к телевизору прилегал и был подкован политически. И во всяких торгах образованный. Мог поймать кого-нибудь на улице и спросить на опохмелку. На вопрос пойманного «сколь?» отвечал, подмигивая: «Пятьсот у.е.» и показывал пальцами знак бутылки.

Андрей опешил от такой осведомлённости.

– А ты откуда в курсе?..

– Работаем, Андрей, – с холодком сказала Щучка, вроде и объяснила, откуда всезнайство, и поторопила в работе.

– Погоди, водилину подвязать надо, чтоб не врезалась.

– Ну подвяжи… Верёвочка-то есть?

– Чё-чё, а верёвочки всегда с собой, – весело сказал Андрей, шаря по карманам.

Буро-ржавая бочка стояла на железных санях – таких же буро-рыжих из вдрызг мокрого ржавого железа, отдающего кислинкой. Андрей отцепил бочку, отогнал снегоходину, промял разворот, два круга сделал, чтоб бочке легче было набрать разгон. Всё-таки первый раз такое дело… Подвязал водилину.

– Чё, пробую?

– Давай! Не волнуйся только. Они это чувствуют… Начнёт тоже дёргаться. Ей главное – без рывков стронуться. Спокойно скажи. Но твёрдо.

– Говорю? Чё, давай пошла, родимая! У крыльца нашего встанешь. Ведёрком звякнешь погромче. Смотри не гони там, особенно на взвозе, – скомандовал Андрюха. – А то вам дай волю… Начнёте фестивалить… Хе-хе… Стопудняк за бугром скроется и там даст топи…

Бочка стронулась легко и ушла в шоркотке полозов. Да брякнула ведёрком, висевшем на крючке.

– Да. Но это при мне только работает, я тебе просто показала…

– А без тебя если?

– В свой черёд… Не торопись… И соберись. Я тебе помогу. Освобожу, так сказать, от хозяйственных забот, только работай… Если что для дела понадобится – пожалуйста. Но в рамках, так сказать, полномочий. Ты, по-моему, не слушаешь.

Андрей и вправду задумался, смотрел всё куда-то вбок. Потом медленно сказал:

– А ты мне поможешь с финалом?

– С каким финалом? Финал у нас один – победа Заказника.

– Да для книжки. Замучился тут…

Андрей всё писал повесть про тайменя с позывным «Батя», которого поймали семь раз. Батя был самый главный в рыбьем Царстве. Огромный, лиловый, с умными человеческими глазами.

– Аааа. Не-не-не! – быстро сказала Щука. – Я же сказала: ведёрки, дрова… В печь пирожок… Бочки на бережок… А с финалом – по собственным каналам!

– Да почему?

– Смысл теряется.

– Да как так-то?

– Да так. Ты пишешь, чтоб лучше стать. Путь пройти да измениться в пути. Это даже у нас, по-языческу, так скть, сторону льда, понимают… Поэтому извини, дорогой, дровишки тебе в печечку сами покладутся, рубахи в мыле поплещутся, на реку сбегают и на верёвку сами заскочут. И чернила в гусино пёрышко зальются. А слова – уж твои, и тут тебе один Бог подмога. Но зато, чтоб они в строчку поскладней попрыгали – от те пожалуйста рифмочки словарьком! Свеженькие! Чистенькие! Подлёдной, можно сказать, промывки… Да ещё с эвенкийским приложеньицем.

– То есть ты Муза!

– Да уж… – вдруг грустно сказала Щука. – Скользкая и зелёная…

– Слушай, – докапывался Андрей, – ну а с бочкой не то же ли самое? Ведь помчалась же! И столько воды повезла! Хрустальнейшей! Для промывки, так сказать, жизни нашей нательной!

– Нет, конечно. Не то же! Бочка – штука подсобная. Ты пойми: я женщина, могу, грубо говоря, чашки-ведёрки, ну и… – Тише совсем сказала: – Ну и по личному направлению… Там приворожить-отворожить… Всё. Выше лёду не прыгнешь. А лёд нынче о какой толстый!

– Погоди, как-то непонятно. Вёдра-бочки – да. Допустим. А приворожить-то-разворожить? Это уже другое! Это как книгу! Я же меняюсь… По пути сердечному идучи…

– Да ничего не другое! Эх, дитё и есть дитё. Такие же чашки-ведёрки! Уж поверь мне… Те же тарелки… Особенно как летать начнут… По кухонну пространству… Держись варочна поверхность… А вот книгу написать, человека вылечить или рыбам помочь… в общем то, что требует от человека отдачи, судьбы так сказать – тут я бессильна. Тут и по обе стороны льда все понимают, что так оно не делатца. Что, если души в дело не вложено, путя ему не будет. Так что думай, что там ещё по дому надо. Сани, дрова там, печка.

– Да не знаю я… Подумаю.

– Подумай, я всё-таки настроилась. – Щучка сосредоточилась: – Что, тогда одно ещё дело держим? Наготове. Оно как в подвесе будет. В здешней привязке. По дому-хозяйству. Да?..

Снова помолчала.

– Ладно… – снова заговорила тихим голосом. – Мы очень на тебя надеемся. – И задумалась. – У тебя зеркальца нет?

– Ну нет… Лещ если только… – сострил Андрей.

– Нет уже, спасибо… Лучше нож.

– Ну вообще… на снегоходной агрегатине-то есть, давай отвинчу. Там на крест, по-моему, отвёртка…

Зеркальце надевалось на стекло сбоку – чёрная пластиковая шайба с прорезью, а само зеркало круглое и очень выпуклое. Их два должно стоять, справа и слева, но Андрей одно снял в запас, чтоб об кусты не сломать. Оставил правое.

– Не-не! Не отвинчивай. Не надо… – проговорила Муза, – на крест… Ко кресту… – И вдруг сказала почти вкрадчиво: – А ты отнеси меня к зеркальцу…

– Как?

– Так, возьми на руки меня, Музу-то… И неси к зеркалу… Может, я теперь крест твой…

– А тепловой ожог?

– Это у лососей. А мы, бабы, щуччи-живуччи!

– Давай прям агрегатину подгоню…

– Нет, – твёрдо и тихо сказала Щука, – ты уж понеси…

Андрей аккуратно взял её на руки. Лежала она как-то очень… прикладисто, несмотря на склизкость… Живое облегало живое…

– Сильные руки, – так же тихо проговорила Щука, – неси, не бойся… Так…

Андрей поднёс к снегоходу.

– Ну-с… И признайся, Свет-Зеркальце… – Щука помолчала. – Н-да… Кошмар. – И бодро-собранно произнесла: – Ну ладно…

– Всё? Уносить? – Андрей покосился в сторону посёлка, где со взвоза с рёвом катился на Кандакан снегоход.

– Да погоди. Давай вместе…

Андрей в очередной раз замер:

– Что вместе?

– Посмотримся…

В круглом зеркальце была Щучья морда и выжженное зимним солнцем дикое Андреево лицо – оба неестественно вывернутые выпуклым стеклом.

– Запомни этот день… – тихо молвила Щука, – теперь неси…

Он отнёс и аккуратно, с двух рук, опустил её в горную воду, всё продолжавшую медленно ходить, дышать дымчатой синевой.

– А с этими что делать? – Он кивнул на мешок.

– Да забирай, забирай! – замахала плавниками Муза… И возмущённо добавила: – Ещё чего… Сам разберёшься с этим эстетом заморским и…

– Сепаратистом поморским… Ково поморским! – Андрей схватил полегчавший мешок: – Он удрал! Удрал, пока мы в дивильце смотреться ходили!

– От те и зануда! Ну и слава богу!

– Да главно, аккуратно так и в сеть-то не залез… Да… Чё-то я такое спросить хотел…

– Погоди. Ты там про крест-то говорил?

– Крестовая отвёртка…

– Да, отвёртка… Так вот зеркальце сними со «скандика» и в кармане всегда носи – если невзгода какая или по хозяйству понадоблюсь – глянешь меня, Щучку. Только обязательно рукой проведи. Иначе не привижусь. Как зеницу ока береги зеркальце, в чужие руки попадёт – беда будет…

– Принято. Да… И ты сказала, решим, как… что б ну, дрова сами в печку клалися.

– Ну да… Зеркальце в руке сожми, но не до хруста… Просто держи… И говори. Меня не вызывай. И про домашнее дело помни. Оно за мной… в любом случае…

– В каком любом? – насторожился Андрей.

– Ну мало ли. Вдруг меня… выудят.

– Ну что ты говоришь такое?! Не выудят. Ты вон какая умная.

– Спасибо. Только тут не в уме дело.

– Ну, не знаю, – сказал Андрей сосредоточенно. – Да! Вспомнил! Вот ты говоришь, с финалом нельзя – от душевной покражи бережём, значит, меня. А здесь-то, – он на реку кивнул, – никакой покражи, одни нерьвы… Почему нельзя, чтоб заказник-то… сделался… Только молвить: «Вступись в силу!» И всё.

– Ну знаешь ли, это уж какое-то «По щучьему велению»… – холодно сказала Муза и, вильнув хвостом, ушла в дымчату глубь.

* * *

А с бочкиным автономством выглядело так.

Соседка:

– Дак постой. А бурановски-то где следья?

Настасья, черпая ведром:

– А? Леший их разберёт. У писателей этих всё через …одно место.

– Наверно, «Буран» сломался – он и его вытолкал.

– Дак следы должны быть.

– Дак погода смотри какая. Передуло.

– Хрен там передуло… Чё-то он кружат.

«Кружат» Настасья взяла с ангарского наречия – в смысле «путат», «привират».

* * *

Андрей вернулся, бросил мешок в сенях. Настасья попалась навстречу и потрогала мешок:

– Чё, и вся до́быча? Не густо… Вон Семён приехали – щука и налим хороший… – И пошла на улицу. – А у нас как обэчно. В своём репертуаре… Зато романы пишем…

4. Собрание

Пришло письмо из Министерства с приглашением на совещание. Андрея раздёргало: поездка выбивала, несмотря на важность, расшатывала сосредоточенное и спокойное житьё. Он умел жить полосами – мог ишачить на стройке, копаться со снегоходом, в тайге неделями помогать Кириллу, но когда расчищал время для «писанины» – тут уж муха не гуди! Забуривался на Печку, где и лампа была и даже поставец для книг и аналойчик под тетрадку. И тогда покой должен был стоять над Восточной Сибирью, а если морозяки или пуржит – самое счастье. Никто не гремит моторами, не дёргает водой… Но если вдруг менять подшипник в снегоходе – «стихийно бедствие».

– Не пойму, чё ты дёргаесся… Я бы работал спокойно, – говорил Петро – до обеда отписал, после часок на массу приплющ-щ-щил и на подшипник.

– Да не могу я так! Я те чё, подшипник? Хочу – в снегоходе кручусь, хочу – писанине учусь. У меня настрой.

– У тебя хоть с настроем, хоть всяко – а всегда раскоряка… – Петро качал головой, – не-е-е, ши́роко шагать – штаны порвать…

Не успел замаячить поход в город, как пришлось ехать за Кириллом, у которого сломался снегоход. И снова Андрей поймал себя на растыке с братовьями: для Кирилла поломка – трагедия, а Андрей видел своё: Кирилл был нужен в деревне как главный и понятный мужикам закопёрщик в истории с Заказом. Сам Андрюха со своей писаниной уже «из доверия вышел», стал непонятен своими устремлениями, а Кирюха был непререкаем. Пока. А у Петра и тут свой вердикт был: «Тут как? Живёшь без лоску, сидишь втихмолку, будешь свой – хоть в доску, хоть в целую ёлку, а чуть нос за засов – всех повешают псов! Хе-хе…»

Деревня делилась на три лагеря. Охотники – раз. Просто здравомыслящие мужики и их жёны, которые задумку Заказа поддерживали – два. А три – жители, которые никогда не ездили выше сотого километра по Кандакану и не интересовались, что там творится, но подозревали охотников в корыстных целях, дескать, «те ишо росомахи, хотят туровозов-то выжить, и самем же турьё и возить. Вот под себя и делают».

Тем более один кручёный паренёк так и метил, мечту имел и размахом Эльвиры восхищался. Вот Андрея и подозревали в тайном союзе с этим парнишкой – здоровенным малым по фамилии Бах. Которого, понятно дело, все звали Моцартом. Из ссыльных немцев экибастузских, очень грамотный, собранный, умеющий строить отношения и по-городскому мягко-холёный на облик: всегда в незамасленных куртках и тёмных дорогих очках. Народ и роптал: «чужими руками жар гресть хотят, мы подпишем, а имя́ прибыток».

К Андрюхе и вовсе вопросы копились – у него объявился благодетель с города, меценат-подвижник, некий Карпыч, который то мотор ему дарил, то снегоход.

В общем, намечалось собрание охотников – в гостевой у Петра, в отдельном домишке, где, бывало, и пушнину принимал заезжий приёмщик, и просто гулеванили мужики. Там рога и щучьи бошки висели по стенам – на лиственничных овальных срезах, и стоял огромный камин, в который была всунута железная печка. Камин этот взялся делать залётный один строитель. Петро приволок кучу камней, помогал, а тот всё пыхтел и говорил про «дымовой зуб». Зубок он не подрассчитал, и дым повалил наружу, а каминщик улетел, так и не сладив с тягой, но войдя в поселковую летопись как Дымовой Зуб.

Всех охотников обзвонили, объехали, но выяснилось, что главного вдохновителя и выразителя промыслового духа-то как раз и не будет. Был у них такой Роман Игнатич Калакин, здоровенный мужик, кругломордо-щетинистый, шумный, весёлый, а главное, таёжник от бога со всей глубиной погруженья в дело. Большинство мужиков по большей сосредотачивались на устройстве снегоходных путиков и довольно механической проверке ловушек. Ромку же интересовало и много «бесполезного»: как зверь-птица живёт, чем и когда «питатца», куда и зачем ходит. Особенно его увлекала и восхищала своей силой и наглостью всеми ненавидимая росомаха. Петро звал его «юный натуралист» и уважал особо, а Ромка любил экзаменовать товарищей на знание повадок, с горечью отмечая, что «ниччо-то вы» в науке звериной не смыслите.

За два дня до собрания Андрюха к нему заехал.

– Мужики, конечно! Какой разговор! Я с вами! – с порога закричал Ромка – Мне только тут отъехать надо. Там волки оборзели… Хочу следы посмотреть, куда они ушли… – говорил Ромка. Ромке этому было под семьдесят, но здоров он был, как бычара, и поражал Андрюху тем, что в совместной работе умудрялся настолько сноровисто и чутко всё делать, что ты ощущал себя вечным школьником на подхвате.

– Игнатич, обожди, какие волки, у нас собрание. Подпись нужна.

– Рома, ничо не подписывай! – певуче раздалось из глубины дома.

– Да не про то! – кричал он жене. – Это про речку! Про речку! – И объяснил: – Боится, когда я подписываю… Бабы эти… – покачал головой и залыбился до ушей. И снова загремел:

– Да ради бога, давай вези бумагу, подпишу. Или несколько, несколько бумаг! А то я вас знаю, напортачите, переписывать придётся. Погоди! Нина, у нас есть бумага? – крикнул в глубь дома.

– Да вот два рулона относила же!

– Да нет, писчая! – заржал, весело блеснув глазами. – Туалетная! В санэпидстанции писать! Пс-с-с… Бабы дают… И ручку!

Нина, не показываясь, протянула в дверь пачку бумаги и ручку.

– Так-то хорошо бы, чтоб ты прочитал. Мало ли чё мы напишем!

– Я вам верю! – веско сказал Рома.

– Да ты бы хоть спросил, про чё бумага-то!

– Чё спрашивать? Вы попусту не станете писать.

– Короче, Кустов хочет под нашу затею оттяпать себе охранную зону!

– В смысле – зону?

– Ну к своему заповеднику ещё кусок прижучить… Ну, типа буфер. Причём непонятно, с какой стороны!

– Хрен ему, а не буфер. Ещё этого барыги не хватало! В общем, составляйте что надо, я подпишу! Давай, мне ещё заправляться. Нина, там мне стряпанного собери в дорогу!

– Тебе с клюквой или с малиной?

– Обои́ и с брусникой! Да, иду! – Было слышно, как она готовила стол, аппетитно звякая посудой. – Будешь с нами обедать!

– Не, пойду!

– Ну всё, давай!

Он уже садился на снегоход, когда на крыльце раздался громотоп.

– Стой! – жуя, крикнул Ромка. – На вам для связки мыслей! Путём пишите! – И протянул бутылку самогона. Тёмно-жёлтого, на орехах…

* * *

Петра как самого общественно-капитального Андрюха отправил к главе посёлка с запиской о том, что «схода по заказнику в посёлке не проводилось», и глава подписал. Собрание охотников назначили в шесть вечера у Петра в гостевой. Письмо на главу региона Андрей составил, всё изложил о притянутой за уши «прирезки» к Восточно-Сибирскому Заповеднику. Собрание было неофициальным и затевалось, чтоб не кататься по посёлку и не искать вечно занятых мужиков. Все быстро расписались, и дальше образовалась многозначительная заминка, к которой кстати пришлась Ромкина самогонка:

– От ить хитряк! Он типа откупился от нас.

– Главно, когда ему само́му надо, он и в налоговую, и Звире такие письмена пишет!

– А помнишь, как он карабин списывал!

Отличная была история: обычно мужики, чтоб списать оружие, однотипно сообщали в рапорте, что перевернулись в пороге, еле выжили и всё утопили. Роман же написал целое сочинение, как ствол уволокла росомаха, и участковый потом рассказывал это уже анекдотом: «Всё слышал! Но что росомаха эскаэс спёрла – это только у Ромки бывает!»

Едва выпили самогонку, в собрание ввалился только приехавший из тайги Генка Бушенин, худощаво-седобородый, геологического вида охотник. Он закричал, что тоже хочет подписать бумагу, а на самом деле соскучился по компании и выставил бутыль самогонки, наперво спросив:

– А Ромка Игнатич где?

– Изволят отбыть смотреть волков. «Я, мужики, с вами, но мне тут проскочить надо»…

– Именно сегодня?

– Ну как обычно. Помнишь, когда Звира-то прилетала, в межселенку переводили, он за гусями упорол.

– Даёт… – покачал головой Генка, – и ведь повернёт так, что он всё устроил.

– И всегда, чё сказать, найдёт!

– А вот не всегда! – выпалил Кирька. – Не всегда. Мужики, вы про Ромкину арматуру знаете?

– Чё за арматура?

– Уж время, как гритца, прошло, можно и… рассекретить. Короче, когда была первая атака на Кандакан, Ромка сидел ровно, ну и как обычно – то гуси, то волки, то медведя́. А потом вдруг на Эмбенчимо к нему заехали «подушки», и он врывается такой: «У тебя арматура есть?!» – «Чё такое?!» – «Копец им!» В общем, лежала на дизельной арматура – сначала целый пучок, а потом остатки. Дак Ромка, который чужого гвоздя не возьмёт, настолько взбудоражился и башку потерял, что зарыскал и туда занырнул.

А Мотька Пуп, он тогда на дизельной работал, сам давно арматуру приглядывал, ждал и как раз на эту ночь и наметил. Тут ворвался Рома среди бела дня, в обед, когда никого не было, и открыто забрал прут. После чего Мотька написал объявление на сельсовете…

Андрей запоминал и записывал такие объявления и это помнил хорошо:

«Уважаемые жители и гости села! Кто взял арматуру, поимейте совесть, ведь сами у себя крадёте. Хочется напомнить старинную поговорку: воровством каменных палат не наживёшь. Просьба вернуть на место. Будут применены меры, не думайте, что не найдут концов и всё сойдёт с рук!».

Кирилл продолжал:

– В общем, мы нарезали прутка, заточили и воткнули на Еловом мысу, где «подушки» режут кривун и идут вдоль галечного примыска. Прямо встречь течению. Торчат как копья. А вода была большая. Никто на нашу насторожку не попал, вода потом упала, а потом приезжает Ромка с рыбалки… А на берегу Мотька Пупков выгружает его арматуру. И вот, мужики, представляете, картина. Мотька прекрасно понимает, что это Ромка забил прутки, что спёр их от дизельной, и поэтому только молчит и желвачьё катат!

Поржали.

– А я слыхал, на Витиме один мужик ставил на них поплавки с крючками, ну, на под вид самолова, только большие, – сказал ещё из мужиков таким тоном, что «подушки» были разновидностью промысловой живности.

– Подушка, она чё – дура на голый прут идти?! Всяко-разно приваду надо.

И все снова грохнули.

– Да, конечно, она понимат всё, – сказал было вздремнувший один Мишка. – Вот возьми собак на медведя травить: когда они его в петле чуют или когда вольный…

– А взять на зимнике – там зверь вообще себя по-другому ведёт.

– Да они прикормленные!

– Вот возле Курумкана лиса-попрошайка. Всё останавливаются, кидают ей. Поедешь – увидишь, Андрюх.

Завалился ещё один их товарищ, Серёга, со своим приезжим знакомым, очень свойским малым и большим любителем «северов» по фамилии Москалёв, которого все звали Москаль. Серёга зашёл уточнить, едет ли Андрей в город, чтоб ехать вместе. А балагуристый Москаль достал мёрзлых омулей, бутылку коньяка и пачку трубочек:

– Так, мужики, ща упадёте! На Байкале был – меня мужики одной штуке научили.

– Чё за трубы припёр? На отопление маловаты!

– Лёд есть?

– Какой лёд?

– Да кусок обычный. – Москаль показал размер тарелки.

– Да есть, торосины, вон во дворе лежат – сказал Андрей, привозивший на чай голубой курумканский лёд.

– Тащи!

Андрей принёс торосину, Москаль выковырил в ней ножом углубление, расколотил омуля, разложил его вокруг ямки, а в ямку налил коньяка и раздал трубочки:

– Налетай, мужики!

Мужикам, кому нововведение понравилось, кто счёл это материковыми штучками, но главное – чтобы положить льдины, пришлось сделать на столе приборку, и обнаружились уже ненужные чистые листы с Ромкиными подписями:

– Оп-паньки! – закричал Кирюха. – Так-так-так! А чё это у нас такое?

– Не по-хозяйски! – заорали остальные. – Чё это такое – подпися есть, бумага потрачена!

Час прошёл в стараниях, предложениях, прерываемых взрывами ржанья и питьём через трубочки коньяка и самогона. В результате под руководством Андрея появился некоторый документ.

Вообще, письма были Андрюхиным самым рас-коньком, и у него все герои – и люди, и собаки, и налимы с тайменьями писали депеши в «разны инстанции», а корни дела сидели в Ромке, который был законодателем письменного дела в посёлке и вёл долгие тяжбы с налоговыми инспекциями и пенсионными фондами, сутяжничая из-за каждой копейки – ради принципа и удовольствия одновременно. Эффект его посланий состоял в сочетании въедливейшего бюрократического стиля с оборотами вроде: «мине с тремями классами образования», «поморозьте-ка к с моё сопли в тайге» и «ихтиологическа экспертиза». Особенно удавались ему концовки в духе: «шибко на вас надеюсь». Теперь его же оружие было «супротив ево и направлено».