Я, Художник и Ванечка

Анна Ердакова

Я, Художник и Ванечка

Встреча была случайна. Выкриком, всхлипом, обоюдным вдохом, поглотившим нас.Мой маленький комочек счастья, я хочу помнить о тебе. Навсегда сгоревший в топке моего самолюбия и тщеславия – будешь со мной.

Твои глаза, два омута, затягивали в бездну, где растворялось мое "я", и рождалось нечто новое, доселе неведомое. Мы сплелись в танце теней, где каждое движение – исповедь, каждое касание – откровение. Ты – мой личный "Memento Mori", напоминающий о бренности бытия и мимолетности счастья.

Ты держал меня в руках, словно хрустальный шар, боясь разбить неосторожным движением. Я была твоим секретом, твоей тайной молитвой, которую шепчут лишь в самые темные ночи. Ты гладил мои волосы, чувствуя, как сквозь пальцы утекает время, а вместе с ним и надежда на вечность.

Но однажды ты увидел не мое отражение, а лишь свое раздутое эго. Мой свет, такой чистый и невинный, начал меркнуть под напором твоей гордыни. Ты задушил меня, как душат бабочку, плененную в банке, из страха потерять.

Теперь я – пепел, который ты бережно хранишь в шкатулке памяти. Каждый раз, открывая ее, ты чувствую укол вины, и понимаешь, что потерял не просто меня, а частицу самого себя. Я – твоя незаживающая рана, твой вечный укор, напоминающий о том, что самое ценное в жизни – это умение любить и отдавать, не требуя ничего взамен.

И все же, я знаю, что я всегда буду с тобой. Не как живое существо, а как отголосок прошлого, как эхо смеха, как тень на стене. Я – твой маленький комочек счастья, навеки запечатленный в камерах моего сердца, сгоревший в топке, но не забытый.

****

Ты талантливый художник с кучей не израсходованных идей, с телом, рельефно струившимся в свете старого кованого фонаря из эстетических соображений, позаимствованного с центральной площади у здания администрации.

Кисти твои то и дело ныряли в палитру, в этот бурлящий котел страстей, где багровый спорил с лазурью, а охра шептала нежные сказки изумруду.

Холст, девственно чистый, трепетал в предвкушении, как юная невеста перед алтарем, готовый принять на себя бремя моей одержимости. В голове роились образы, калейдоскоп мыслей, бушующий, как шторм в океане, норовящий вырваться наружу, воплотиться в зримую форму, застыть навечно под пристальным взглядом восхищенного мира.

Этот фонарь, трофей твоей художественной дерзости, отбрасывал причудливые тени, пляшущие на стенах мастерской, словно демоны вдохновения, нашептывающие на ухо секреты бытия. Он был не просто источником света, он был порталом в иные миры, где краски звучали музыкой сфер, а линии танцевали в ритме вселенского пульса. Ты видел в его свете отблески титанов Возрождения, слышал эхо гения Да Винчи и Микеланджело, чувствовал их незримое присутствие, подталкивающее к новым свершениям.

"Красота спасет мир," – шептал Достоевский сквозь века, и эти слова, как набат, звучали в твоем сердце. Ты, жалкий смертный, возомнивший себя творцом, должен был оправдать это высокое предназначение, должен был извлечь из хаоса гармонию, из тьмы – свет, из обыденности – вечность. Твоя кисть, послушный инструмент в руках судьбы, жаждала запечатлеть мгновение, остановить время, подарить миру частичку моей души.

И вот, первый мазок – дерзкий, уверенный, как вызов обществу, как манифест свободы. За ним второй, третий – краски сплетались в причудливый узор, рождая на холсте новый мир, полный страсти и боли, любви и ненависти, надежды и отчаяния. Фонарь, твой верный спутник, продолжал источать свое тусклое сияние, словно свидетель рождения новой вселенной, выкованной в пламени моего вдохновения.

Ты был одержим. Ты был в трансе. Ты был самим искусством.

Каждый день художник просыпался с первыми лучами солнца, которые пробивались через мутное стекло мансардного окна. Свет был его первым вдохновением, ведь именно он превращал обычные предметы в нечто волшебное. В тусклом свете утра старый стол становился морем, а кисти – кораблями, плывущими по волнам воображаемых приключений.

Мастерская была похожа на лес из картин. Стены были увешаны полотнами, каждый из которых рассказывал свою историю. Здесь были и бурные моря, и тихие леса, и города, утопающие в сумерках. Но больше всего художника привлекали лица людей. Ты любил рисовать глаза – в них ты видел целые миры, полные надежд, страхов и мечтаний. Каждое утро ты брал новую чистую палитру и начинал творить. Краски смешивались, создавая удивительные оттенки.

Но, несмотря на всю красоту, которую ты создавал, художник оставался одиноким. Твои работы никто не видел, кроме старого кота, который иногда приходил погреться у камина. Кот смотрел на картины мудрыми глазами, будто понимал каждую деталь. Возможно, он был единственным, кто действительно ценил искусство художника.

Однажды вечером, когда солнце уже спряталось за горизонтом, художник решил создать что-то особенное. Ты взял большую белую холстину и начал рисовать портрет женщины. Её лицо было таким знакомым, но ты не мог вспомнить, откуда. Может быть, это была та девушка, которую ты встретил много лет назад? Или же это была лишь мечта, созданная твоим воображением?

Кисть двигалась легко и уверенно, оставляя на холсте тонкие линии и яркие пятна. Глаза женщины смотрели прямо на зрителя, словно приглашая в свой мир. Художник работал до глубокой ночи, пока наконец не закончил. Когда ты отошёл от мольберта, чтобы взглянуть на своё творение, то почувствовал странное волнение. Портрет был настолько живым, что казалось, женщина вот-вот заговорит.

*****

Ты рисовал меня, сидящую на растерзанной кровати в груде измятых простыней. Я обхватывала колени молочно-белыми руками, волосы цеплялись, лепились к шее, застревая в капельках пота. Расщеплённое сознание, шатаясь, томилось в ожидании и не спешило обрадовать меня своим поздним возвращением, решив дать отдых измотанным нервам.

Наша встреча была прыжком…

Вечером я шла по набережной Невы, подставляя лицо влажному ветру, который нес запахи осени – сладковатый аромат опавших листьев и терпкий привкус сырости от старых мостовых плит. Я была погружена в собственные мысли: жизнь казалась ей серым калейдоскопом событий, бесцветным потоком дней и ночей, лишенных красок и вдохновения.

– Простите! Вы случайно потеряли своё отражение?

Я вздрогнула, услышав тихий голос откуда-то сбоку. Обернулась и увидела мужчину среднего роста, худощавого телосложения, в потертом пальто, широкополой шляпе. Твои глаза сверкали загадочным блеском, полированные чёрные жемчужины, мерцающие лунным светом среди сумрачных теней вечернего города.

– Что вы имеете в виду? – недоуменно спросила я.

Художник улыбнулся чуть насмешливо, слегка поклонившись, держа руки за спиной, будто скрывая какую-то тайну.

– Вижу ваше изображение здесь, на воде… Но оно пустое внутри. Может, позвольте мне оживить его красками?

Я посмотрела на гладь реки и действительно заметила собственное бледное отражение, тусклое и безжизненное. Внутри шевельнулось чувство непонятной тревоги и одновременно любопытства.

– Почему именно моё отражение нуждается в красках? Разве нельзя выбрать кого-нибудь другого?

Ты снова усмехнулся, поглаживая кончиками пальцев тонкую щетину на подбородке.

– Потому что ваши черты говорят сами за себя. Они молят о жизни, хотят ожить в красках. Ваша душа жаждет творчества, вашей истории нужно продолжение…

Я замерла, поражённая глубиной понимания, которое прозвучало в словах незнакомца. Казалось, он проник прямо в её сердце, угадал самые сокровенные желания.

Нерешительно кивнула головой.

– Хорошо… Пусть будет так.

С лёгкой небрежностью вскинул голову, всматриваясь в тёмную поверхность воды, где дрожала смутная тень. Аккуратно взял воображаемые краски, смешал цвета с удивительной ловкостью рук. Постепенно появились оттенки голубых волн, золотистых бликов солнца, фиолетового неба, яркие вспышки оранжевого и розового цветов отражались в водах реки.

Каждый мазок был наполнен страстью и эмоциями, казалось, будто он вплетает нити души своей модели в полотно природы. Каждый штрих раскрывал новую грань красоты, каждая линия подчёркивала индивидуальность и внутренний мир девушки.

Постепенно мое отражение приобрело новый облик: стало ярче, глубже, сильнее. Оно наполнилось жизнью, сияло радостью и вдохновением. Я чувствовала, как моя собственная сущность преобразуется вместе с изображением на холсте.

– Теперь ваша история началась заново, – тихо сказал художник, аккуратно закрывая палитру. – Я дал вам возможность почувствовать вкус настоящей жизни, теперь дело за вами – продолжить эту историю.

Мне захотелось сказать ещё много всего тебе, узнать больше, выразить благодарность за этот неожиданный подарок судьбы. Однако художник уже растворился во мгле осенней ночи, оставив лишь шлейф таинственности и лёгкое дуновение ветра. Ты, как всегда, был очень необычен.

Когда я пришла к тебе во второй раз, ты встретил меня на площадке, перед своей дверью в экстравагантном наряде: тапочки и ярко малиновый плащ. Над тапочками, кроме природной растительности, вьющейся дикими зарослями, ничего не было.

Квартира была обильно напичкана картинами, висевшими, лежащими, прислоненными, наваленными и любовно сложенными в стопочку.Мой внутренний голос шипел: «Маша, беги быстрее». Но я осталась.

Ты переоделся, и перестал отличаться от остальных смертных. Только бешеные глаза и руки, живущие казалось отдельной жизнью, несли «клеймо гениальности».

Чай мы пили на кухне, утопающей в хаосе банок с красками, кистей и полусъеденных бутербродов – археологи раскопали стоянку богемного племени. Каждый предмет, казалось, вопил о своей уникальности, о своей роли в этом безумном спектакле.

Ты говорил, захлебываясь словами, о цвете, о форме, о "божественной пропорции" в кривом изгибе окурка. Твои руки взлетали и падали, очерчивая в воздухе немыслимые фигуры. Я сидела, завороженная этим потоком сознания.

– А почему ты рисуешь именно так? Почему этот цвет здесь, эта форма там?

Голос был нежный, слегка дрожащий от волнения.

– О, моя дорогая Маша! – ответил художник, поворачиваясь ко мне с улыбкой. – В природе есть особая гармония, которую мы называем «божественная пропорция». Когда ты смотришь на дерево, видишь ли ты лишь ветки и листья? Или же ощущаешь нечто большее: движение ветвей вверх, к небу, переплетение стволов и корней в бесконечном танце жизни?

Я задумалась, пристально глядя на картину. Мои глаза блестели от восторга и любопытства.

– Я вижу красоту… Но не понимаю, почему одни цвета вызывают чувство радости, а другие – грусти…

– Ах, Маша, искусство – это магия! Каждый оттенок имеет свою душу. Красный – страсть и огонь, синий – спокойствие и мудрость, зелёный – жизнь и рост. Всё дело в балансе между ними. Взгляни на эти деревья: жёлтые листья символизируют тепло уходящего лета, красные оттенки напоминают нам о пламени костра, который согревал наших предков зимой. Золотые лучи солнца проникают сквозь ветви, создавая игру света и тени. Разве это не чудо?

Я кивнула, очарованная словами мастера.

– Значит, красота заключается в равновесии всех элементов?

– Именно так, Маша. Гармония достигается тогда, когда каждый элемент дополняет другой, подчёркивая его лучшие качества. Если бы мы видели мир исключительно серым цветом, он казался бы унылым и бесцветным. Но природа щедро дарит нам разнообразие оттенков, заставляя сердце биться чаще и вдохновлять нас творить.

– Как будто музыка играет где-то далеко-далеко, и её мелодия наполняет тебя изнутри… – прошептала я мечтательно.

Ты посмотрел на меня с теплотой и уважением.

И вновь погрузившись в работу, ты продолжил рисовать

В твоих глазах плескалось безумие, но безумие творца, безумие человека, увидевшего больше, чем позволено простым смертным. Ты был похож на Прометея, укравшего огонь у богов и теперь обреченного вечно нести его бремя.

Я видела в тебе и гения, и шута, и ребенка, впервые увидевшего мир. Ты был квинтэссенцией творческой энергии, необузданной, первобытной, готовой вырваться наружу и затопить собой все вокруг.

Ты водил меня по комнатам, представляя каждую картину, как живое существо, рассказывая истории их создания, как истории твоих детей.

– Вот, смотри, – говорил ты, указывая на полотно, залитое багровыми мазками, – здесь я видел восход солнца в аду, а здесь, – показывал на картину с переплетением серых и черных тонов, – здесь я слышал тишину космоса.

Картина – загадочная женщина в тёмно-синем платье с едва заметной улыбкой, пристально смотрящая прямо сквозь меня.

Ты внимательно наблюдая за моей реакцией.

– Почему именно такой образ? Что вдохновило тебя создать эту картину?

– Видишь ли… – начал ты, задумчиво проводя рукой по подбородку. – Эта женщина пришла ко мне сама. Я увидел её однажды во сне: сидящую на берегу реки, окружённую светом лунного сияния. Она была спокойна, прекрасна и немного печальна одновременно. Проснувшись утром, я понял, что должен запечатлеть этот образ на холсте.

Я слушала внимательно, не сводя глаз с картины. Женщина на полотне действительно казалась живой, почти настоящей. Казалось, ещё мгновение – и она оживёт, выйдет из рамок и заговорит с ними обоими.

– А почему ты выбрал синий цвет платья? – поинтересовалась я, указывая пальцем на полотно.

– Синий цвет символизирует глубину чувств, спокойствие и мудрость. Мне хотелось передать через него внутреннюю силу этой женщины, её способность переживать трудности и оставаться верной себе. Этот оттенок также напоминает ночное небо, полное тайн и загадок, скрытых от посторонних взглядов.

Я задумчиво посмотрела на картину снова. Теперь мне казалось, что женщина смотрит на неё с пониманием и сочувствием, будто знает все её секреты и тревоги.

– Какое название у картины? – наконец решилась спросить.

– Я назвал её «Тихий свет». Именно так я ощущал присутствие этой женщины во сне. Тихо, спокойно, мягко освещающая мой внутренний мир своим существованием.

– Я бы еще хотела узнать об одной истории…. – прошептала я бережно.

Художник распрямился в кресле, глянул внимательно сквозь дым сигареты:

– О какой истории ты говоришь?

Я подошла ближе, осторожно положив ладонь на край стола, где стояла необычная картина: старые потрёпанные шины лежали хаотично одна на другой, словно случайная груда мусора среди улицы.

– Эта картина… Она притягивает меня с первого взгляда. Что скрывается за этими шинами? Откуда взялась эта история?

Художник опустил глаза, вспоминая давно забытые моменты своей жизни:

– Знаешь, когда мы рождаемся, перед нами простираются тысячи дорог, каждая ведёт нас куда-то своё. И вот однажды, гуляя по старому району города, я увидел эти шины – грязные, запылённые временем, ненужные никому больше. Они казались такими одинокими и потерянными посреди тротуара, который уже забыл их назначение.

Художник замолк ненадолго, пригубив кофе из чашки рядом:

– Тогда мне вдруг стало ясно, что моя задача заключается в том, чтобы рассказать их историю миру. Ведь каждый предмет имеет свою судьбу, своё прошлое, полное событий и чувств, даже самые обыденные вещи. Я начал рисовать эту картину ночью, вдохновлённый тишиной старого двора, ароматом мокрой травы после дождя и шумом проезжающих машин. Эти шины стали символом нашей быстротечности, мимолетности наших путей и хрупкости человеческих желаний.

– Ты понимаешь искусство гораздо глубже многих людей, девочка. Пусть твоя дорога будет светлой и наполненной смыслом, каким были мои старания подарить новую жизнь старым шинам.

Ты заставлял меня видеть то, чего не видела, слышать то, чего не слышала, чувствовать то, чего не чувствовала.

Потом ты сел за мольберт, и я увидела, как хаос в твоей голове начинает обретать форму на холсте. Твои движения были стремительными и точными, и немного колдовскими. Вспыхивали и гасли, линии переплетались и расходились, рождая нечто новое, нечто живое. Я смотрела, затаив дыхание, как из-под твоей кисти рождается мир, мир, увиденный глазами гения.

Ты провел меня в святая святых – мастерскую, где пахло скипидаром и выдохшимся вдохновением. Пыль веков, казалось, осела здесь, укутав холсты саваном безвременья. На мольберте, как на алтаре, стоял недописанный портрет – женщина с глазами, полными то ли мольбы, то ли проклятия. Ее губы, словно надтреснувшие лепестки, шептали невысказанные слова.

Ты говорил, много говорил, захлебываясь словами, как будто боялся, что они задохнутся в тебе. Речь твоя была подобна калейдоскопу – осколки правды и вымысла, боли и восторга складывались в причудливые узоры.

– Искусство – это крик души, Маша, – ты хрипел, сжимая мои плечи до боли, – крик, рожденный из бездны отчаяния и вознесенный до небес надежды!

Ты водил пальцем по холсту, как по ране, и я видела, как дрожит кончик кисти, словно осиновый лист на ветру.

– Она – моя муза, моя погибель, мой вечный долг, – шептал ты, и в голосе звенела такая обреченность, что мороз пробегал по коже.

Женщина на портрете смотрела сквозь меня, пронзая душу невидимыми иглами. В ее взгляде читалась трагедия, равная гибели Помпеи, и в то же время – надежда, тоненькая.

В мастерской стояла тяжелая тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием старого камина. Ты, точно одержимый, мерил шагами комнату, твоя тень металась по стенам, как призрак безумного художника. Ты был похож на Фауста, продавшего душу за мгновение гениальности, за возможность оставить след на полотне вечности.

– Вдохновение – это дьявольский дар, Маша, – ты внезапно остановился и вперил в меня безумный взгляд, – он сжигает изнутри, оставляя лишь пепел и горстку безумных воспоминаний!

– Ты сегодня опять поздно вернулся? – тихо спросила я, глядя сквозь густые ресницы на стремительно тускнеющий закат над крышами домов.

Художник молча прошел мимо меня, бросил сумку на пол и рухнул в кресло, вытянув длинные ноги вперед. Тени медленно заполняли комнату, словно невидимые руки рисовали тени углем прямо на стенах.

– Опять работал всю ночь?

Ты тяжело вздохнул, поглаживая щетину, давно переросшую рамки небритости.

– Да… Снова искал эту чертову линию горизонта. Кажется, она куда-то исчезла…

Я улыбнулась уголком губ, взяла карандаш и набросала несколько штрихов на листе бумаги.

– А может, горизонт прячется внутри тебя самого? И ты сам его никак не найдешь?

Художник удивленно вскинул брови, внимательно всматриваясь в рисунок. Стрелки от сердца расходились лучами во все стороны, будто порыв ветра разбрасывает лепестки розы по ветру.

– Никогда бы не подумал услышать философские размышления от моей скромной музы!

Я слегка покраснела, спрятав глаза за прядью волос.

– Знаешь, твои картины заставляют задуматься даже меня, простую девушку из провинциального городка.

Мы долго сидели молча, слушая шум города, пока уличный фонарь не зажегся мягким желтым светом. В комнате снова стало уютнее.

– Я нарисовала тебе чайник, чтобы ты согрелся после работы, – тихо произнесла, указывая взглядом на плиту.

– Как мило! Но знаешь, рисовать твою душу мне гораздо приятнее, чем чайники.

Я рассмеялась звонким смехом, заставив тебя почувствовать тепло дома, которого он раньше здесь не замечал.

– Тогда покажи свою новую картину.

Художник осторожно развернул холст, украдкой наблюдая за реакцией любимой.

На картине был изображён город: здания растворялись в тумане, облака превращались в цветущие сады, а небо сияло золотым свечением вечернего солнца. Художник вложил в этот пейзаж каждую частичку своей души.

Я подошла ближе, дотронувшись пальцем до холста.

– Это волшебство… Здесь есть та самая линия горизонта, которую ты искал. Она между небом и землёй, где мечты становятся явью.

– Значит, теперь я должен написать портрет твоей души, верно?

– Только сделай это быстро, – попросила я, присаживаясь рядом с ним, – потому что душа моя постоянно меняется.

Ты схватил палитру и начал яростно смешивать краски, пытаясь воскресить умершую любовь. Краски текли по холсту, как кровь из ран, превращаясь в бурные реки страсти и отчаяния. В каждом мазке кисти чувствовалась сила, способная сокрушить горы, и в то же время – хрупкость, подобная крыльям бабочки.

– Мы все – лишь марионетки в руках судьбы, Маша, – ты прорычал, не отрывая глаз от портрета, – танцуем под ее дудку, пока не оборвется нить!

Запах скипидара становился все сильнее, опьянял, как дешевое вино. Я смотрела на тебя, как на обреченного, на человека, идущего по краю пропасти, готового в любой момент сорваться в бездну. В твоих глазах отражался ад, и я понимала, что искусство для тебя – это не просто ремесло, это – жизнь, смерть, и воскресение одновременно. Ты был художником, истерзанным собственным гением, проклятым и благословенным одновременно.

– В искусстве нет правил, Маша, – прошептал ты, роняя кисть на пол, – есть только боль и красота, слитые воедино. И если ты не готов отдать все, до последней капли крови, – ты никогда не станешь настоящим творцом.

И в этот момент я поняла, что мастерская – это не просто комната, это – портал в другой мир, мир безумия и гения, мир, в котором ты был царем и пленником одновременно.

В тот вечер ты рисовал меня снова. Не на холсте – в своем сознании. Каждым взглядом, каждым жестом ты сдирал с меня кожу, обнажая суть. Я чувствовала себя бабочкой, приколотой к стене его гения, трепещущей в агонии самопознания. В твоих глазах я видела себя – и это зрелище было одновременно пугающим и завораживающим.

Ты закончил сеанс внезапно, как обрывается сон.

– Уходи, Маша, – прошептал ты, отворачиваясь, – уходи, пока я не сломал тебя.

Когда я уходила, ты снова надел свой малиновый плащ. Он развевался на ветру, как знамя безумия, как символ свободы. Я знала, что больше никогда не смогу забыть этот вечер, этот безумный дом, этого гения в тапочках.

Мой внутренний голос больше не шипел. Он пел гимн красоте, хаосу и свободе.

Я ушла, оглушенная тишиной твоей мастерской, с ощущением, что часть меня навсегда осталась там, в этом лабиринте красок и теней, в плену у безумного гения.

Но уйти от себя – невозможно. Твой взгляд преследовал меня, как навязчивая мелодия, въедался под кожу, отравлял каждый вздох. Я бродила по городу. Мир вокруг казался плоским и безжизненным, лишенным тех искр, которые ты так щедро рассыпал в своей мастерской. Я жаждала этой боли, этого обнажения, этой мучительной красоты, что ты дарил одним своим присутствием.

Мне казалось, что я стала холстом, на котором он писал свою жизнь, и каждая его новая картина – это новая рана на моем сердце. Я знала, что он опасен, но я не могла сопротивляться этой тяге. В его безумии я видела отражение своей собственной потерянности, свою жажду чего-то большего, чем серая повседневность.

Я вернулась.

Ступила на порог твоей мастерской, зная, что за этим шагом последует лишь боль и разрушение. Но эта боль была живой, настоящей, в отличие от той мертвой тишины, в которой я существовала без него. Твоя мастерская встретила меня гулом инструментов, запахом краски и металла, эхом твоих собственных мыслей и чувств. Каждый уголок здесь хранил воспоминания, которые я пыталась забыть, но которые теперь снова всплывали в моей памяти.

Ты встретил меня взглядом, полным тьмы и отчаяния, и в этот момент я поняла, что мы оба – пленники своих собственных демонов, обреченные танцевать на краю пропасти. Твои глаза – бездонные, как ночное небо, полное звезд, которые давно погасли, но все еще светят призрачным светом. В них я видела отражение своих собственных страхов и надежд, которые давно утратили смысл.

– Ты знаешь, что я сломаю тебя, Маша, – прохрипел он, словно зверь, загнанный в угол. Его голос был полон боли и гнева, но в нем также слышалась и мольба, которую он пытался скрыть.

– Я знаю, – ответила я. Мои слова звучали спокойно, но внутри меня бушевала буря. – Но я уже сломана. И только ты можешь собрать меня заново, даже если это будет уродливая, искаженная копия.

Ты шагнул ко мне, и в его глазах я увидела не гения, а безумца, готового уничтожить все, что попадется под руку. Твои движения были резкими, почти агрессивными, но в них была и какая-то отчаянная необходимость. Ты напоминал мне скульптора, который пытается высечь из камня нечто прекрасное, не замечая, что сам камень уже давно мертв.

Твои руки коснулись моего лица, как кисти, касающиеся холста. В этом прикосновении было что-то первобытное, почти жестокое, но в то же время оно было наполнено страстью и болью. Ты начал рисовать меня заново, не красками, а болью, отчаянием, страстью. Твои пальцы, как ножи, разрезали мою кожу, оставляя на ней глубокие раны, которые, казалось, никогда не заживут. Но в этих ранах была и жизнь, была та самая какофония чувств, которую ты пытался превратить в симфонию.