«Матильда». 80-летию Победы в Великой Отечественной войне посвящается…

Мне вспомнилось, как однажды руководители нашей местной ячейки коммунистической партии, не имея возможности повлиять на мою мать, обратились ко мне, комсомолке, с просьбой провести, так сказать, разъяснительную работу. И, что самое ужасное, я согласилась, хотя заранее знала: если уж авторитетные убеждения агитаторов не возымели на нее действие, то слова дочери-подростка и вовсе будут пропущены мимо ушей.

Как сейчас помню этот день. Я пришла со школы и пригласила ее пройти в кухню, где за круглым столом мы обычно собирались всей семьей: обсуждали планы, делились новостями и просто говорили по душам.

– Мама, – обратилась я к ней. – У меня к тебе есть серьезный разговор.

– Про що?13 – спросила заинтригованная мама.

– На собрании комсомольской организации мы обсуждали тлетворное влияние религии на человека, «опиума для народа». И мне поручено поговорить с тобой об этом, как с человеком, который все еще придерживается пережитков прошлого, – убежденно закончила я, цитируя затверженные коммунистические постулаты и с интересом наблюдая, как на мамином лице появляется не возмущенное, а скорее насмешливое выражение.

Так, значит, не отругают, но и спасу не жди.

– И хто це у нас такий розумний дітей до батьків посилати? – сказала она, распаляясь. – Знайшлися розумники. Господа!14

Ох, лучше б молчала. Когда кто-то доводил ее до белого каления, как я в тот день разговорами о религии, она всегда говорила «господа». Для нее это было самое уничижительное слово, высшее оскорбление. Наверное, она произносила его в память о досоциалистических временах, которые помнила, а не изучала по учебникам. И тогда в народе «господ», действительно, недолюбливали. Дальше было высказано несколько ядреных малоросских поговорок, повторить которые… совестно. Больше религиозную тему я не поднимала – себе дороже. И пусть мне тогда изрядно досталось, сегодня я вспоминала этот случай с улыбкой. Даже в такой ситуации было столько родного, домашнего, довоенного, чего мне сейчас сильно не хватало.

Поезд замедлял ход, размеренное чуханье слышалось все с большими промежутками времени. Кажется, мы почти достигли цели нашего «путешествия». Сколько мы уже едем: неделю, две? Наверное, две, если считать по попеременно темнеющим и светлеющим щелям в досках вагона.

Наконец, железнодорожный состав совсем остановился. С хрипловатыми окриками, стуча тяжелыми металлическими засовами, немецкие солдаты начали открывать грохочущие двери вагонов. Слыша, как справа и слева от меня посвистывают раздвижные конструкции, я сделала вывод, что поезд с пленными довольно длинный. Наш вагон открыли одним из последних: впервые за две недели мы увидели яркий свет теплого дня ранней осени, и в затхлое прямоугольное пространство ворвался приятный свежий ветерок.

Подталкивая в спины автоматами и выкрикивая короткие, не требующие перевода фразы, чтобы мы не медлили, военизированная охрана направила колонну пленных пешим ходом прочь от старых бревенчатых вагонов и незамысловатого вокзала вдоль по довольно узкой, хорошо утоптанной земляной дороге. С каждым шагом нас словно обволакивала, приглашая в тишину узких витиеватых улочек размеренная тихая обстановка провинциального немецкого городка, с его невысокими серыми и светло-бежевыми домиками, украшенными прямыми и косыми коричневыми линиями.

Нашему взору предстали уютные прямоугольные строения, издали напоминавшие гномов из сказки из-за своих остроконечных крыш и маленьких, окаймленных коричневыми и белыми прямоугольниками окон. Вдалеке я заметила темно-коричневые конусовидные крыши двух узких башен суровой, но величественной католической церкви. Вся эта волшебная, умиротворяющая картина так не вязалась с ужасами войны, объявленной нам проживающими здесь люди, и колонной изможденных пленных, шедшей нестройным сбивчивым шагом по центральным улочкам поселения.

Нас в очередной раз разделили. Меня, других женщин и подростков направили дальше пешком, а остальных отправили грузовыми машинами в соседние немецкие города, где так же, как и здесь, нужны рабы.

Около получаса мы шли по узкой уходящей вправо улочке, вдоль зданий с маленькими окнами, разделенными на шесть совершено ровных квадратов, в которые с огромным любопытством на нас глазели взрослые и дети. В конце пути нам открылась небольшая, почти идеальной квадратной формы площадь, с магазинами, уютными торговыми лавочками и витринами. Возле них беззаботно прогуливались люди, играли дети, как будто в нескольких сотнях километров отсюда и не было войны. Местные жители с неподдельным интересом разглядывали колонну изможденных бледных людей и о чем-то живо переговаривались.

Нам приказали остановиться в центре площадки. Немецкий солдат выстроил всех в шеренгу – так окружающие могли лучше нас рассмотреть. А поглядеть было на что. В торговый район привезли новый товар. И этим товаром были мы.

Глава 8. Плен

На ярком полуденном, пусть и осеннем, солнце я простояла уже больше часа, но никто из моих будущих хозяев так меня и не забрал. Рослых, коренастых и загорелых женщин и подростков уводили сразу, а меня недоверчиво разглядывали, качали головой и проходили мимо. Да и на что смотреть? На узкие плечи и худые руки? Да, такими много ведер не потаскаешь и гектары полей не вспашешь, но убеждать, что я все это не только умею, но и делала каждый день, я была просто не в состоянии. Мне было все равно: заставят ли меня работать или расстреляют.

По другой стороне улицы, вдоль редеющей колонны пленных славян шел невысокий коренастый мужчина с темными волосами и удивительно чуткими глазами, так констатировавшими с пустыми и нагловатыми взглядами фашистов. На мгновение мне показалось, будто он не хотел участвовать в этом позорном рабовладельческом балагане, а на площадь зашел просто по пути. Окинув взглядом стоящих людей, его сосредоточенный и чуткий взор остановился почему-то на мне: мужчина резко повернулся в нашу сторону и направился к колонне.

– Я заберу эту девушку, – недовольно проговорил он стоявшему рядом со мной вооруженному солдату. Темноволосый мужчина хотел жестом показать мне, что пора идти, но я уже прижала свой узелок посильнее к груди и вышла вперед. Он удивленно приподнял брови.

– Пойдем, – обратился он ко мне, указывая рукой направление. Я отправилась следом.

Мы шли около получаса: построенные почти стена к стене небольшие провинциальные серые и светло-бежевые домики с коричневыми полосками стали редеть, и моему взгляду открылись распростертые вокруг города, освещенные ярким солнцем поля и фермерские угодья. Мы подходили к довольно большому серому дому с маленькими аккуратными окнами, очень похожему на те, что я видела в центре города. Темноволосый мужчина открыл двери и жестом пригласил меня войти. Навстречу ему, вытирая руки о фартук, вышла невысокая рыжая женщина с маленькими глазами на как будто вырубленном топором лице – внешний признак, как я уже успела заметить, свойственный большинству скуластых немцев. Наверное, это была хозяйка дома, а, значит, и моя новая хозяйка.

Женщина растерялась, увидев незнакомку, и с беспокойством спросила:

– Вольфганг, кто это?

Я оказалась права. Брать рабов эта семья не собиралась.

– Эту девушку я увидел на площади в толпе русских пленных. Просто не смог пройти мимо, – будто оправдываясь, сказал он. – Пусть поживет у нас, да и лишние руки в хозяйстве не помешают.

– Господи, – всплеснула руками женщина, – она совсем истощена и измотана.

Жестом хозяйка поманила меня в кухню, я покорно пошла за ней. Рыжеволосая женщина указала мне на стул, а сама достала из шкафа тарелку, кружку и ложку. Она наложила перловой каши, налила молока и поставила это все на стол, молча показав, что я могу поесть.

Я положила узелок на пол и буквально накинулась на еду, не замечая, что ем. Мой живот, отвыкший от нормальной человеческой пищи, начал болеть, но остановиться я не могла. Мне невольно вспомнился тот день, когда в нашем доме появилась Марийка, как она, пережившая убивающий голод, схватила хлеб и не могла его выпустить из своих худеньких детских ручонок. Наверное, как-то так сейчас выглядела и я.

Все время, пока я ела, хозяйка сочувственно смотрела на меня.

– Интересно, сколько лет этой девочке? Четырнадцать? Пятнадцать? – спрашивала она сама себя.

– Шестнадцать, – ответила я, заканчивая есть. – Спасибо большое.

Женщина ахнула от неожиданности.

– Ты говоришь по-немецки? – спросил удивленным тоном хозяин.

Я согласно покачала головой и спросила:

– Где я?

– Ты в Хёкстере – городок в Германии, маленький и уютный. Мы не любители столичного шума, предпочитаем уединение и сельский труд, – ответил Вольфганг. – Я местный фермер. Меня зовут Вольфганг Виц, а это моя супруга Мария. Мы держим довольно большое хозяйство. Будешь нам помогать. Работы хватит. Семья у нас большая: подрастают четверо детей. Скоро ты с ними познакомишься. А тебя как зовут?

– Матильда, – ответила я.

Вольфганг и Мария многозначительно переглянулись.

– Ты немка? – напрямик спросил Вольфганг. – Говоришь на нашем языке очень чисто, почти без акцента.

Я задумалась. Я вполне могла им солгать, и мне бы поверили, но так не хотелось вводить в заблуждение людей, которые впервые за столько времени отнеслись ко мне с добром. И ответила честно:

– Нет, я русская, язык выучила по школьным учебникам.

Вольфганг вздохнул и сказал:

– Если хочешь выжить здесь, то не сильно об этом распространяйся. А теперь пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Мы с Вольфгангом зашли в довольно тесное, почти квадратное помещение с небольшим окошком, разделенным на шесть абсолютно ровных квадратов – как я уже успела заметить, так выглядели почти все окна домов в немецком городке. В углу стояла кровать, напротив – небольшой шкаф из массивного темного дерева с зеркалом. После двух недель в переполненном товарном вагоне, в котором я ехала на правах скота, это место показалось мне маленьким раем.

– Умойся, отдохни, Матильда, завтра приступишь к своим обязанностям, – сказал хозяин. – Встаем мы рано, в пять утра. Я разбужу. В жизни наша семья придерживаемся довольно строгих правил: все по времени, по заведенному распорядку, ему мы никогда не изменяем. Сельскохозяйственный труд тяжелый, от зари и до заката, отдохнуть будет некогда, зато он нас кормит, мы не жалуемся.

Надо же, говорит со мной, как с человеком, а не как с подопечными своей сарайки.

– Не беспокойтесь, я привычная, – успокоила я. – Как ухаживать за животными, работать в поле и огороде знаю.

– Хорошо, тогда разбужу утром, а ты пока отдохни, наберись сил, – сказал Вольфганг, закрывая дверь.

Через минуту в комнату, тихо постучав, вошла Мария, передала мне немного одежды взамен моей истрепавшейся и калоши – мои совсем стоптались, просвечивая крупными дырками. Но больше всего меня порадовал, пусть и старенький, но такой нужный в холода темно-синий ватник. Я сложила свое новое богатство и привезенные из дома вещи в шкаф. Последним на полупустую полку поместила аккуратно сложенное свое любимое белое платьице – мою связь с домом и мирной жизнью.

Завершив приготовления, я дошла до кровати и почти упала на постель, впервые за две недели заснув крепким сном.

Глава 9. Хёкстер

Встав с рассветом, я впервые за все время после первой бомбежки, оккупации и отправки в Германию подошла к зеркалу. Увиденное удивило меня: лицо стало худее, узкие глаза теперь казались больше, сквозь кофту проступали острые плечи и ключицы. Но самое странное – мои кудрявые волосы. Еще совсем недавно имевшие каштаново-рыжеватый оттенок, теперь они покрылись какими-то белыми брызгами, идущими от корней и по всей длине моих пышных крючковатых прядей. Седина. В свои шестнадцать лет я начала седеть. Стараясь не думать об этом, я отвернулась от зеркала и отправилась работать в свой первый трудовой день немецкой пленной.

Вольфганг провел экскурсию по своим немалым фермерским угодьям, полям, хозпостройкам, показал дом и домашнюю скотину. Он был внимателен и терпелив. Хозяин с радостью отметил, что я быстро все схватываю и без промедления осваиваюсь. Днем меня познакомили с хозяйскими четырьмя детьми: шестилетним Гельмутом, восьмилетней Софией и четырехлетней Анной, а в кроватке сидела пухленькая и улыбающаяся полугодовалая Гретхен. Немецкие дети отнеслись ко мне так же добродушно, как и их родители, увлекли в свою игру, не желая отпускать, даже когда мне пора было приступить к другим обязанностям по дому – стирке и уборке.

За первый месяц в семье Виц я совершенно освоилась. Нормальная еда и спокойная обстановка сделали свое дело: я стала выглядеть менее истощенной, неестественная худоба проходила, появились силы работать. Только волосы продолжали седеть, и с этим ничего невозможно было поделать.

Теперь вместе со всеми я соблюдала заведенный в этой строгой католической семье распорядок, работала на совесть, привыкла следить за временем, как и мои пунктуальные практичные хозяева. Меня поразил их строгий уклад: все было подчинено традициям, заведенным, по моим предположениям, еще родителями хозяев, а, может, их бабушками и дедушками. Вольфганг и Мария много работали, приучая к труду и детей, перед каждым приемом пищи – обязательная молитва. Старшие ребятишки, кроме обязательного похода в школу, в определенные часы читали религиозную литературу, а в воскресенье, когда вся семья отправлялась на службу в церковь, то брали с собой даже полугодовалую Гретхен. Выходить в воскресенье разрешалось и мне. И хоть церковь я не посещала – не католичка, но в эти моменты я была свободна, и тратила это время, чтобы познакомиться с городом и новым для меня образом жизни среди немцев.

Вольфганг и Мария быстро ко мне привыкли и без опасения отправляли в город за покупками и по другим поручениям. Мое знание немецкого и здесь сослужило хорошую службу: торговцы в местных лавочках быстро меня запомнили, спрашивая «как дела» и «как я поживаю», передавали в руки продукты, которые мы не выращивали, хлеб и ткани. Мария хорошо шила сама, и в покупке вещей мы не нуждались. Местные звали меня «Матильда» – это имя было им близко и знакомо, а о русском ко мне обращении и национальности я по совету хозяев не распространялась. Мария же взяла за привычку, выходя в город по делам и встречаясь с соседями, старательно распускать слухи о том, что у нее в доме живет и работает «девочка-немка из России».

За первый месяц моей жизни в Хёкстере я имела возможность на собственном опыте убедиться, насколько немцы разные, и как неодинаково они относятся к пленным. Работник хлебной лавки Карл Беккер встречал всех с улыбкой – не важно, пленные к нему заходили или свободные. Он вежливо кланялся, спрашивал о жизни, а подросткам, которые приехали со мной в том самом эшелоне, старался выдавать побольше ароматных горячих булок со словами «излишки оставь себе», заговорщически при этом улыбаясь. Вежливой и кроткой в общении с нами была и фрау Шрёдер, у которой я покупала ткани, она же была и первой в городе портнихой. А вот сапожник Вилли Ланге всегда что-то недовольно кричал и ругал по любому поводу. Могу себе только представить, каково это работать у такого человека: уверена, на своего пленного он не только повышает голос, но и бьет.

Моя языковая практика с каждым днем росла: я узнавала все новые и новые слова, запоминала интонации и уже в первые месяцы начала ловить себя на мысли, что иногда, забывшись, думаю по-немецки. Наблюдая за моими речевыми успехами, Вольфганг как-то сказал:

– Матильда, ты говоришь очень сложно, правильно что ли. Как будто учила язык по книгам. Прислушайся к тому, как мы разговариваем. Постарайся не выделяться, – посоветовал он.

Я приняла критику и стала внимательнее следить за своей речью, стараясь еще больше походить на местных.

Следуя своим домашним привычкам, я каждое утро слушала радио. Правда, здесь, в Германии, восторги диктора вызывали фронтовые успехи немецкой армии, щедро удобренные пафосными словами о геополитических планах Гитлера. Я с нарастающим ужасом узнавала о том, что враг все ближе подходит к Москве, быстро и вероломно продвигается вглубь моей родины, захватывая все новые территории. В моей памяти при этих словах вставали яркие картинки нашей оккупации, и тело пробирала дрожь.

Диктор с восторженными интонациями предрекал полный разгром и скорую капитуляцию Советского Союза. Слышать это было невыносимо: где-то там, на одном из фронтов борется за мир мой отец, в Куйбышеве живет Марийка, а мама… О маме думать было еще тяжелее. Если она жива, то находится в оккупации, или в плену трудится на хозяев.

Очередные восторженные художественные обороты диктора, описывающие великие достижения Третьего Рейха и планы по захвату мира, сменились включениями с крикливых митингов на берлинских площадях, с воплями сотен и тысяч голосов: «Sieg Heil!»15 и надрывной ораторской речью фюрера. Мне захотелось выключить радиоприемник, но за меня это сделал поморщившийся Вольфганг. Похоже, войну здесь ненавидела не я одна.

…В декабре 1941-го тон радиосводок стал меняться: в нем чувствовалось растущее нетерпение от того, что Москву быстро захватить не удается, первоначальные планы рушились, и даже сквозь буффонаду восторгов о героизме немецких воинов ощущалось нарастающее разочарование от затяжных боевых действий. Значит, советские войска удерживают позиции, обороняются, не дают врагу подойти к столице. Слушая радио, впервые – с зарождающейся надеждой – я узнавала о затянувшихся боях, длительных месяцах обороны и с огромной радостью о начавшемся наступлении наших.

Машина нацизма, чувствуя растущее сопротивление, впервые встретив отпор после легких побед, оккупации в несколько дней европейских территорий, произошедших, порой, без единого выстрела, обескураженная отчаянным противостоянием Красной армии, с удвоенным усилием раскручивала свои механизмы, отправляя на войну все новые мобилизованные силы. Я часто наблюдала, как по центру города ровными колоннами шли все новые и новые полки будущих солдат. Они направлялись на фронт – убивать наших ребят, и осознавать это было невыносимо. Кто-то из них мог выстрелить в моего отца, моих одноклассников, моих соседей… Но солдаты все шли, их было так много, как будто этот поток не иссякнет никогда.

Я смотрела на лица провожающих их горожан, но восхищение и восторг были написаны далеко не каждом из них: скорее беспокойство от того, что война никак не закончится, требуются все новые ресурсы, а, значит, мобилизовать в скором времени могут и их подрастающих детей. Малыши же воспринимали размеренный строевой шаг колонны, скорее, как диво, способное развлечь в небогатой событиями провинции.

Глава 10. Новая работа

Зима 1942-го, гораздо более теплая, чем те, к которым я привыкла у нас, на Украине, с частыми дождями, ночными заморозками и невысоким снежным настом, запомнилась мне еще одним событием – новой работой.

Более полугода мой шестнадцати-восемнадцати-часовой трудовой день, начинающийся с пяти утра и завершающийся после десяти вечера, проходил в постоянных делах и заботах, но все-таки размеренно, по заведенному и уже ставшему привычным распорядку, а, значит, – спокойно. В фермерском хозяйстве Вольфганга и Марии Виц работы было невпроворот: она не заканчивалась ни с наступлением нового утра, ни с приходом очередного сезона. Как и у себя дома, рассвет я встречала в сарае, где ухаживала за скотиной, днем помогала Вольфгангу и Марии по хозяйству: мыла, убирала, стирала, таскала тяжелые ведра с кормом для сельскохозяйственных животных. Но были и радостные моменты: мне доверяли нянчить и воспитывать детей хозяев. В общем, все, как в жизни до плена, только здесь я это делала не для себя, да и выбора особенно не было.

Больше всего меня радовало общение с четырьмя милыми и непосредственными детьми Марии и Вольфганга, они украшали мой трудовой быт немецкой пленной. Вместе с Гельмутом, Софией и Анной мы выводили прогуляться на солнышко маленькую Гретхен, читали детские книжки, со старшими ребятами выполняли домашние задания. С ними я не чувствовала себя в плену, а была просто няней, учителем, другом, и ко мне относились также – как к старшей и все знающей сестре.

За первые полгода хорошие отношения сложились у меня и со старшим хозяевами: я много работала, ничего не просила, была трудолюбивой и исполнительной. Меня здесь не обижали и воспринимали, скорее, как помощницу или бездомную дальнюю родственницу, с лихвой отрабатывающую свой хлеб и кров. Интересно, здесь терпимо ко мне относятся из-за моего покладистого характера? Нет, вряд ли. Каждый день я наблюдала обратные примеры: издевательства и скотское отношение к другим пленным. Просто мне повезло попасть в добрую немецкую семью со строгими католическими устоями, более сильными, чем нацистское поветрие для недалеких и жестоких умов.

Итак, зимой 1942-го в мой пусть не очень счастливый, но все-таки успокоившийся после ужаса оккупации и плена мир, ворвались новые непредвиденные обстоятельства. Руководству концентрационного лагеря, расположенного совсем недалеко от нас, примерно в пяти километрах от Хёкстера, был нужен телефонист и переводчик. Чуть ли не ежемесячно туда свозили целые эшелоны попавших в окружение и плененных на завоеванных территориях советских солдат и офицеров, но русского языка, по крайней мере, настолько хорошо, чтобы изъясняться, никто не знал. Почувствовавшим себя хозяевами жизни начальникам концлагеря нужно было объяснять заключенным их трудовой распорядок, передавать приказы и поручения, дабы налаживать их безрадостный быт, – и для всего этого нужен был переводчик. А его не было.

Слух о пленной «немке» из России, знающей украинский, русский и без акцента говорящей на немецком языке, достиг ушей суровых начальников концлагеря. Для такой работы меня стоило посчитать неблагонадежной, но знание в совершенстве трех языков заставило их пойти на уступки. Да и принятых ими мер безопасности – сотен метров колючей проволоки и внушительного числа военизированных охранников – вполне бы хватило, чтобы справиться с невооруженной, хрупкой девушкой, которая и никакой угрозы-то не представляла.

Итак, в обычный рабочий день, ничем не отличающийся от других таких же – что вчера, что сегодня, что завтра – мой хозяин Вольфганг пригласил меня в гостиную. В большой квадратной комнате с темными коричневыми стенами, в самом ее центре, в сопровождении трех охранников с автоматами, стоял немецкий офицер. «Важный, наверное», – без особого интереса подумала я, входя. Впрочем, понимала: чинная делегация пришла по мою душу. Что бы они ни планировали сделать со мной, мне было все равно. Уже больше полугода я свыкалась с мыслью, что мое «завтра» когда-нибудь не наступит. Что ж, просто все произойдет быстрее, чем я предполагала.

– Матильда, – обратился ко мне взволнованный Вольфганг. Вероятно, группа вооруженных нацистов в доме его совсем не радовала. В ближней к нам комнате спали дети. – Это офицер и солдаты из соседнего концлагеря. У них к тебе есть предложение.

Предложение… Какое свободное слово. Можно подумать я могу отказаться или попросить время, чтобы поразмыслить. Я согласно опустила голову.

– Фройляйн Матильда, – обратился ко мне сухим низким голосом высокий офицер, который так переживал за собственную безопасность, что пришел в гости к фермеру и пленной девушке с Украины с тремя вооруженными охранниками. – В наш концлагерь требуется телефонист и переводчик. Нужно будет принимать звонки, записывать и специальным образом оформлять поступающие из штаба телефонограммы, следить за документацией и, самое главное, переводить распоряжения нашего руководства. Объяснять заключенным их распорядок, переводить слова, когда они обращаются к нам – наладить диалог, так сказать.

Диалог… Еще одно свободное слово. Как будто в немецком языке нет других, более подходящих выражений, описывающих взаимоотношения рабов и хозяев.

– Вы, насколько я знаю, прекрасно знаете немецкий и русский языки, и можете нам пригодиться, – переходил он к делу. – Вы согласны?

Согласна ли я? Ну, это уже совсем смешно. Я подавила едкую усмешку. Он тут перед кем рисуется: перед порабощенной пленной, провинциальным фермером или тремя бравыми автоматчиками? У меня что, есть возможность передумать или не согласиться? Если я откажусь, меня сразу расстреляют или дадут время выйти на улицу, чтобы не пугать спящих детей?

– Конечно, согласна, – сказала я максимально покорно. – Когда приступать?

– Очень хорошо. Завтра утром, – с довольной улыбкой проговорил офицер, будто изначально боялся услышать иной ответ. – Идите по дороге на север около четырех километров, там будет отворот направо. Здесь и располагается наш лагерь. Он занимает немалую территорию, так что вы не ошибетесь. Солдат на пропуском пункте я предупрежу, что вы подойдете.

– А дальше куда? – вырвалось у меня, и я подумала: не совершаю ли какую-то дерзость, вот так запросто обращаясь к старшему немецкому офицеру.