Скитальцы

Гражданин культуры (Игорь Стравинский)

На печальном и низком острове св. Михаила, в серых брызгах вечного покоя и мрачных кудрях кипарисов, на старинном венецианском кладбище, воспетом еще Ч. Диккенсом, в русском квартале лежат – почти бок о бок – Игорь Стравинский и Сергей Дягилев, два великих возмутителя спокойствия музыкального и балетного мира.

Он родился в Ораниенбауме в 1882 году – как человек. Он родился в 1903—1905 году – как музыкант. Его повивальной бабкой был Римский-Корсаков, потрясенный силой таланта самоучки. Как личность он никогда не рождался – он пришел из культуры и ушел в нее. Его музыка – из славянского язычества («Весна Священная») и античного эпоса («Царь Эдип»), из Библии и православного христианства, из Средневековья, Двадцатого века и 2184 года.

Россию он оставил накануне Первой мировой – и стал для нее мертв, перестал существовать для нее на несколько десятилетий. В Европе он прожил четверть века и даже стал в 1934 году гражданином Франции, а перед Бубуром в Париже ходит ходуном пестрый, как балаганный Петрушка, фонтан Стравинского. В Америку он бежал от Второй мировой и принял в конце ее, в 1945 году, американское гражданство. Умер в Нью-Йорке в 1971 году, в 89-летнем возрасте.

Его пронзительная, серебряная музыка – верх аскетизма, как и он сам, аскет и драматург, с презрением смотрящий на современность, куда он попал и заглянул совершенно некстати и не вовремя.

Принято считать, что русским композитором он был только в самом начале своего пути, но считать так – значит совершенно не понимать, что значит русский композитор, или русский писатель, или русский художник. «Русский» означает прежде всего быть в изгнании, оппозиции и рефлексии к стране со странным, нерусским названием «Россия». И совершенно неважно, где протекает это изгнание: в Михайловском, Париже, Италии, Нью-Йорке или дворницкой литинститута на Тверском бульваре (Платонов). «Русский» означает полную открытость, окрыленность мировой и вселенской культурой, «русский» прорывается сквозь брустверы, окопы, заграждения и минные поля уже достигнутого человечеством фронта культуры – и рвется дальше, в незнаемое и неведомое, непознанное. «Русский» означает космический, как космичны Василий Кандинский и Владимир Лефевр. «Русскому» дела нет до границ и условностей – государственных и культурных, потому что он одинокий один, настолько одинокий один, что даже Бог становится за его пюпитром и мольбертом, и стоит, Спокойный, чтобы не мешать.

Он прожил примерно поровну, по трети жизни – в России, Европе и Америке. Кем его считать? – мне кажется, совершенно неважно, кем его считать, потому что его зовут Игорь Стравинский и потому что он примерно столько же времени уже лежит на низком печальном острове св. Михаила в Венеции и, разумеется, еще долго там будет лежать привлекательной знаменитостью, но место его совсем не там и нигде, говоря географически, ибо место его – в культуре..

Афро-еврейский гений (Гершвин)

Все евреи – музыканты на генетическом уровне. У них все их нутро обращено в слух: даже первая заповедь у них так и звучит: «Слушай, Израиль!». Вот они и слушают, если считать с Моисея, почти четыре тысячи лет – поневоле будешь обладать абсолютным слухом, если так долго вслушиваться, да еще не куда-нибудь, а к Самому. Евреи очевидному не привыкли верить – им привычней доверять внутреннему голосу, голосам свыше, пророческим глаголам.

А еще это у них потому, что изображать Бога или что-нибудь живое запрещено, а потому они все обращены не во взор, затуманенный слезливостью и многовековой катарактой с глаукомой, а в слух. Ведь вот даже, если всмотреться в картины Марка Шагала, слышится мюзикл «Скрипач на крыше», а в мюзикле – сплошной Шагал. Такой парой еще были Врубель и Рубинштейн – и не только общим «Демоном»: у них цвето-музыкальная палитра очень схожа. Как по сонатным картинам Левитана звучат тончайшие фортепьянные переборы Дворкина и Горовца.

А еще это у них потому, что они полтысячи лет прислушивались к ночным стукам и погромам, начиная с испанской Реконкисты и кончая советско-германским Холокостом. Если ждешь погрома, стараешься угадать его как можно раньше, даже еще до того, как начнется, примешивая к пугливой тишине внутренние страхи и стуки сердца, и стоны загнанной души.

В семье Гершовичей 26 сентября 1898 года родился очередной мальчик.

Семья рванула из России в первую волну эмиграции, еще до первых серьезных погромов. Судя по всему, они уже были доведены до крайности, понуждающей к эмиграции. Хотя, с другой стороны, впервой, что ли, евреям, собрав свои скудные и громоздкие бебехи, пускаться в очередной Исход. Не сомневаюсь, что на пароход, отходящий то ли из Риги, то ли из Данцига в Нью-Йорк, они взошли, таща на себе матрасы и подушки, вся ценность которых – в желтых разводах несданных анализов и багровых трассах раздавленных клопов. Тащили в Америку все: целлулоидные манжеты, одноухие очки, нитки с иголками, угольный утюг и стиральную доску, вставную челюсть дедушки (а вдруг кому из детей, когда подрастут, придется впору), шлепанцы и необходимые для синагоги причиндалы.

В Нью-Йорке, в тесноте и толкотне уличной неразберихи, в семье денег не прибавлялось, только дети неизвестно откуда и для чего появлялись, удивляя родителей аппетитом и смышленостью, где бы чего пожрать.

Они прижились к Америке, как и их клопы. Прижились – вновь зажили между бедностью и нищетой. А потому появление еще одного, Джорджа, говоря по-местному, не было чересчур уж неожиданным сюрпризом – одним шлимазлом больше, одним меньше – какая разница?

Мальчик оказался музыкальным, но это никого не могло удивить и заставить всплескивать руками – а что вы хотите от еврейского мальчика? Чтоб он был глухим? Так зря хотите.

Он нигде не учился и осваивал музыку самой примитивной имитацией: притоптыванием, прихлопыванием, насвистыванием, напеванием. Он шастал по нью-йоркским салунам и барам, балдея от сногсшибательной во всех отношениях музыки губастых и улыбчивых негров, которым – плевать на все, лишь бы попеть, потанцевать и оттянуться в полный рост блаженства. В их музыке, такой чуждой и непривычной тонким струнам еврейской души, жила такая же тоска по несуществующей и утраченной неизвестно в каком поколении родине, искреннее презрение к удаче.

И этот еврейский мальчик-подросток-юноша взошел совсем на ином, совсем нееврейском небосклоне.

Он стал негритянским композитором.

Его первые выступления вызвали резонное недоумение. Представьте себе: вместо привычного черномазого выходит этот горбоносый и выдает нечто сугубо африканское, но с еврейским юмором и прочими выкрутасами. Публика с белокаменными лицами поначалу сухо восприняла эту эпатажную эклектику, не зная, как к этому отнестись: как к гротеску? Пародии? Или это и вправду всерьез?

Но уже в двадцать с небольшим он взлетел в самый зенит своей славы.

Блюз и спиричуэл, симфо-джаз и мюзиклы, регтаймы и серьезная симфоническая музыка – его почерку было доступно все. И в ком из нас не качалась хотя бы раз, хотя бы в один сизый понедельник «Рапсодия в блюзовых тонах»? Кто из нас не шептал колыбельную из «Порги и Бесс», представляя себя пыльным и седеющим от нищеты гарлемским негром?

Имя Джорджа Гершвина начало греметь еще при жизни композитора: в его музыке люди услышали свою, несдерживаемую природу, она – и природа и музыка – оказались свободными до разнузданности, когда все нипочем – ни депрессия, ни сухой закон, ни мафиози и копы вместе взятые, потому что все это – лишь декорации на сцене, на сцене, на которой поет, плачет и ликует освобожденная душа вечного раба и изгоя, названного почему-то маленьким человеком. «Мы все – маленькие люди с огромными душами» – поет музыка Гершвина, поет, раскачивая нас и колокола по нашим душам. На эту музыку писал слова Хемингуэй, и под эту музыку мы вспоминали о своем несостоявшемся прошлом, о своих мечтах иметь такое прошлое, о нашем трофейном прошлом, подернутом сладкой дымкой чужих иллюзий.

Джордж Гершвин, Джордж Гершвин! Что ж так рано ушел ты от нас, басовый соловей? Что ж ты не допел все свои потаенные песни и чувства?

Американская сказка сбылась. Еврейский мальчик прославился на всю Америку и прославил собой Америку. Он стал сказочно богат и фантастически удачлив. Голливуд, Бродвей, толпы поклонников, последователей, подражателей, визг фанатов и дорогих тормозов, роскошный особняк в Беверли Хиллз. Вот оно, еврейское и американское счастье, вместе взятые… он умер, не дожив даже до сорока.

Большинство людей уверено: Гершвин – негр. И это даже немного верно. Потому что еврею совершенно бывает безразлично, какой он еврей, армянский, африканский или русский, потому что, ко всем своим несчастьям и талантам, только еврей, заполняя очередную анкету, может написать в пункте о предыдущих местопребываниях «планета Земля» и «живот мамы».

Великий патриот приёмной страны (Ирвинг Берлин)

Он умер на 102-ом году жизни, умер во сне, получив от Бога смерть как награду. Его могила на кладбище Вудлон в Бронксе, Нью-Йорк, также скромна как и он сам:

Умер, обласканный славой, автор полутора тысяч песен и 1200 текстов к ним. И среди них – один из гимнов США, God bless America, «Боже, благослови Америку». Вот его награды:

– Премия Оскар за лучшую оригинальную песню в 1943 году для «Белое Рождество» в Holiday Inn.

– Медаль за заслуги армии США от генерала Джорджа Маршалла по указанию президента Гарри С. Трумэна.

– Премия Тони в 1951 году за лучший саундтрек к мюзиклу Зови меня мадам.

– Золотая медаль Конгресса в 1954 году от президента Дуайта Д. Эйзенхауэра за множество патриотических песен, включая «Боже, благослови Америку».

– Специальная премия Тони в 1963 году.

– Пожизненное Достижение Премии «Грэмми»в 1968 году.

– Зал славы авторов песен в 1970 году, который «отпраздновал свое первое ежегодное вступление и церемонию награждения в Нью-Йорке».

– Президентская медаль Свободы в 1977 году от президента США. Цитата, в частности, гласит: «Музыкант, композитор, гуманист и патриот, Ирвинг Берлин Воплотил Самые заветные мечты и глубочайшие эмоции американского народа в форме популярной музыки».

– Лоуренс Лангнер Премия Тони в 1978 году.

– Медаль Свободы во время празднование столетия Статуи Свободы в 1986 году.

– концерт в честь празднования 100-летия был организован в пользу Карнеги-Холла и ASCAP 11 мая 1988 года.

– Еврейско—американский зал славы 1988 года.

– Звезда на Голливудской аллее славы 1 февраля 1994 года.

– Зал славы Американского театра.

Он, ночной трудоголик, был богат, но он был бы сказочно богат, если бы не жертвовал постоянно огромные деньги, миллионы и сотни миллионов долларов – государственным и общественным организациям, отдельным людям, группам людей: он делал это из благодарности к Америке и людям Америки, для которых и писал свои хиты, от еврейских шуточных песенок до национального гимна.

Его настоящее имя – Израиль Моисеевич Бейлин, он родился у бродячего кантора Мозеса Бейлина и Леи Липкиной, уроженцев белорусского Толочина, что в Витебской губернии. Его отец – как персонаж романа Шолом-Алейхема «Блуждающие звёзды», поэтому Изя родился в 1888 году не то в Тобольске, не то в Тюмени, не то в том самом Толочине. Последним – после старшего брата и шести сестёр. В Америку они приплыли из Антверпена на пассажирском судне «Rhynland» осенью 1893 года, когда будущему королю Бродвея было 5 лет.

Отец умер рано, в 1901 году – вся семья принуждена была работать и подрабатывать. Вечером, собираясь вместе, они складывали в общую кучку заработанные монеты. Меньше всех зарабатывал Изя – и это стало причиной его ухода из семьи, он чувствовал себя нахлебником и не желал сидеть на шее своих родных.

В школе он отучился всего два года – надо работать. Сменив несколько занятий, то разносчиком газет, то посыльным, он осел в кафе в Чайнатауне поющим официантом. По ночам, когда кафе закрывалось, осваивал пианино и научился играть, правда, только по чёрным клавишам – нотную грамоту он освоит много позже, но так и сохранит привычку держать при себе «музыкального секретаря», записывающего его мелодии. Как-то хозяин кафе попросил его написать песню и даже заплатил за неё 37 центов – это была популярная и в наши дни «Мэри из солнечной Италии». Когда он решил издать эту песню, наборщик в типографии ошибся в его фамилии – так в 1907 году появился Ирвинг Бéрлин.

Он участвовал в двух мировых войнах, в военной форме, но его оружием были песни, патриотические песни, вдохновлявшие солдат и гражданских. «Боже, благослови Америку» он написал в 1918 году, но славу эта песня приобрела лишь через 20 лет. Вообще, его песням была суждена долгая жизнь: слова проникали в души людей, а мелодии в них приживались и закреплялись – на всю жизнь.

Я приехал в США через 5 лет после его смерти и потому не мог спросить его о главном достоинстве Америки, да я и не стал бы спрашивать, потому что и сам догадался: Америка даёт свободу – свободу жить и работать, быть самим собой и быть тем, кем ты хочешь быть.

Ирвинг Берлин на Манхеттене в 1911 году

Возвращение рода (Алексей Шиповальников)

Его сиятельство князь Дмитрий Петрович Максудов был, волею судеб, последним российским губернатором Камчатки и Аляски. Молодой администратор (ему едва минуло 33 года, роковой в жизни каждого возраст) был полон энергии и прожектов по преобразованию сумрачного края, хранящего несметные и неслыханные богатства своих недр, глубин и потаенных кладовых.

Печальное известие о продаже Русской Америки ушлым и ловким янки привело князя в неистовую ярость. Он видел и понимал историческую, неисправимую ошибку, совершаемую нерадетельным правительством и, очевидно, в обход истинной воли Его Императорского Величества, самим Богом поставленного не попускать разора великой страны.

И кн. Дмитрий Максудов пишет гневное, яростное письмо Государю, где излагает ясные и неопровержимые резоны отказа от глупой и порочащей Отчизну сделки с вашингтонским беспородным отребьем.

Письмо губернатора было оставлено втуне и, не обремененное верной и важной рукой при дворе, не было пущено в ход. С досады и в горечи губернатор пишет прошение об отставке, получает высочайшую резолюцию, освобождающую его от служения окороченному краю. В 1869 году он покидает отдаленнейшую окраину и отныне наслаждается свободой опалы. Его сын, кн. Константин Дмитриевич Максудов, с годами становится адмиралом Черноморского флота. Древний род, связанный с Урусовыми, Раевскими, Горчаковыми, медленно, но неуклонно гаснет и разоряется, владения сужаются до летней резиденции на 16-ой Линии в Одессе. Последняя из рода Максудовых, дочь адмирала, заканчивает Одесскую консерваторию (Одесса тогда была третьим городом России и фактической столицей всего Юга, Новороссии) и становится регентом кафедрального собора. Она выходит замуж за Шиповальникова (вот они, гримасы новорусского инояза с его большевисткими выкрутасами имен и фамилий).

Их сын, Алексей Шиповальников, встретил нас в своей сан-францисской квартире, подкатив на своем раздолбанном автомобиле, и тут же повел в какой-то шалман за углом. Мы скромно выпили, даже, кажется, нечто безалкогольное, он барственно расплатился одной из своих многочисленных кредиток, на правах хозяина и старожила. Внушительный и громогласный, он выпадал из любой ситуации и компании.

Приехали-то мы, собственно, не к нему, а к его жене Татьяне, московской полулегендарной личности, еще девчонкой-выпускницей участвовавшей в демонстрации протеста на Красной площади против оккупации Чехословакии летом 1968 года. Она избежала ареста и положенного срока только благодаря тем восьми протестантам, буквально выпихнувшим ее из воронка, за что и получила прозвище 8 1\2. Татьяна была дочкой репрессированного академика Баева и хорошей знакомой моего приятеля Гены Копылова и его отца, дубнинского физика-лирика-диссидента Герцена Копылова, автора «Евгения Стромынкина» и «Четырехмерной поэмы».

Мы с Алексеем как-то быстро сошлись и подружились. Алеша руководил хором «Славянка», был регентом православного храма, писал музыку, по преимуществу духовную, читал курс композиции в католическом колледже аж за 3000 баксов в год (этих денег хватало на содержание роскошной темно-дымчатой кошки, кумира, идола и деспота дома), не более. А потому приходилось подрабатывать – грузчиком, компьютерщиком, клерком. Это не мешало ему быть вальяжным и небрежным жизнелюбом, большим любителем хорошо и всласть погудеть до утра или немного далее того.

В его доме я познакомился с Рапопортами: через две недели после нашего знакомства Алек Рапопорт умер. На печальной литургии в православной церкви где-то не то в Тибуроне, не то в Сау Салито, Алексей высоким голосом отпел великого художника, потрясая нас, собравшихся, искренностью этого пения-плача.

А потом они поднялись и снялись с тихоокеанского побережья: какая-то церковная община дала им дом и положила небольшую зарплату в Нью-Джерси, на южном берегу Гудзона, аккурат напротив несуществующего теперь Центра Всемирной Торговли. Мы провели у них, в маленьком двухэтажном домике, всего одни сутки, на полпути из Монтерея в Торонто. Все также неспешно, но неустанно текли водовка и разговоры: за жизнь, о музыке и про Россию. Мы плавно перебирали закуски и темы, не насыщаясь и не хмелея: не в наших это привычках и комплекциях.

Балансируя между бедностью и нищетой, на грани и за гранью здоровья, Алеша не покидал музыку и Татьяну, оставаясь верным обеим и получая взамен неизъяснимое упокоение души. Теперь он читал лекции где-то в Пенсильвании, за пределами транспортной доступности (150 миль в один конец), получая по 850 долларов за 22-часовую рабочую неделю. Ненормальная жизнь и гнилые аристократические корни сильно подтачивали его здоровье, и наши телефонные разговоры все более сворачивались на медико-больничные темы, хотя гораздо интересней было слушать его пассажи и проходы по истории отечественной духовной музыки, несомненным знатоком которой он был.

В августе 2003 года он отправился с огромным хором на гастроли по Аляске, все еще хранящей некоторые черты Русской Америки. Номадный цикл в полторы сотни лет замкнулся, как это и положено любому номадному циклу: гуны вращаются в гунах и «идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя». (Экклезиаст, 1.6).

Вот черновик нашей совместной статьи, не помню, опубликованной где-нибудь или так и оставшейся лежать под сукном.

Алексей ШиповальниковАлександр Левинтов

Гармонии небесных сфер из преисподней

Рельеф духовной музыкальной жизни советской истории только-только начинает прорисовываться и то, что изложено здесь, скорее всего напоминает первые географические карты России, на которых истоки Волги изображались высоченными горами, а не низменным озерным краем. Скудость, разрозненность и недостоверность информации, отсутствие публикаций и библиографии один из авторов попытался возместить личными знаниями: собственными, полученными в ходе многолетнего опыта работы с церковным хором в Москве, знаниями матери, в течение почти пятидесяти лет проработавшей хормейстером и церковным регентом, ученицы проф. К. К. Пигрова (Одесская консерватория), выпускника Синодального музыкального училища. Кроме того, к данной статье привлечены воспоминания многочисленных старших коллег, лично знавших композиторов, скорее тайно, чем явно писавших духовную и религиозную музыку, а также рукописные материалы. Личные знания всегда окрашены субъективностью их носителя, а потому составляют конкорданс не на уровне фактов, а в общем тоне и окраске всего явления в целом.

Предыстория

Серебряный век России. Мы смотрим на него, как на небывалый взлет духовной жизни, философской мысли, науки, культуры, искусств, литературы, промышленного и сельскохозяйственного производства, предпринимательства. Но те, кто наблюдал этот короткий период изнутри, чаще называл его декадансом.

Так яблоня перед своей гибелью плодоносит в последний раз небывалым урожаем, так рыба, попавшая в сети, исходит в предсмертьи молокой.

Серебряный век России – одновременно и взлет и падение, бессмертная предсмертная лебединая песня.

В музыке, как самом тонком проявлении духа, в том числе национального духа, это переживалось наиболее остро и высоко трагично.

Синодальная реформа церковной музыки в России, начатая в 80-х годах в Синодальном музыкальном училище, явление не только духовное, не только музыкальное, она прошла живительным всплеском по культуре и обществу. За неполные двадцать лет реформы церковная музыка вернулась к своим историческим и духовным истокам, к возвращенному крюковому музыкальному языку, что породило новую семантику, новую семиотику и символику церковных песнопений. Блестящая плеяда этой эпохи – Кастальский, Рахманинов, Танеев, Скрябин, Чесноков, Черепнин, Стравинский – что ни имя, то звезда и эпоха… Рахманинов, лишь формально принадлежавший синодальной школе, создал свой, уникальный и неповторимый стиль, monolingua. Его «Всенощное бдение» (1915 г.) – апогей всего этого периода и всей школы.

Российская церковная музыка доказала свой великий взлет не только себе: блестящие гастроли Синодального хора потрясли Европу.

Тогда же были созданы научные основы медиевистики, резко поднялась культура и профессионализм церковных хоровых дирижеров и композиторов. Новая церковная музыка заставила многих из числа охладевших к религии и Богу интеллигентов задуматься и вернуться. Отец С. Булгаков и Николай Бердяев в разное время вспоминали, что именно пение церковного хора в Успенском Соборе московского Кремля (это и был Синодальный хор) глубоко потрясли их еще до поворота к вере.

Наконец, благодаря успехам школы, сама церковная иерархия вынуждена была признать древние знаменитые распевы, убедившись в их практической и эстетической красоте, духовной убедительности.

К великому сожалению, реформа, как и все российские реформы, оставила глубокий, но крайне узкий след. Церковная иерархия и регенты провинциальных хоров предпочитали проверенный стиль петербургской придворной капеллы, бахметьевско-львовские разработки с автентической каденциальной ориентацией – так проще, привычней и больше напоминает консерваторские упражнения начальных классов…

Синодальная реформа церковной музыки больше затронула музыку, чем церковь, все более усиливавшую, на собственную погибель, секуляризацию и подчинение себя интересам гибнущего государства и монархизма.

1918—1930 годы

Еще Христос публично не осмеян и не унижен, еще ни один крест не сорван с церковной маковки и ни один колокол не пал с колокольни, еще не расстрелян ни один священнослужитель и не осквернена ни одна икона. Большевики только-только захватили власть в стране (реально это произошло после разгона Учредительного Собрания 8 января 1918 года) и развязали красный террор. Одной из первых жертв стала церковная музыка.

Синодальное музыкальное училище, имевшее право присуждения магистерских и докторских научных званий, было закрыто особым декретом Ленина к весне 1918 года, когда еще даже политические партии-противники большевизма не были разогнаны.

Этот шоковый период дал, в сравнении с дореволюционным порывом, вялые, бледные произведения, подобные проросшей подвальной картошке – дело не только в терроре и кровавых притеснениях: церковные композиторы переживают и внутренний духовный кризис, глубочайшее недоумение и непонимание происходящего. Внутренний мир христианина рушится на фоне социальных потрясений: ограбление церквей под наглым предлогом помощи голодающим Поволжья, анафема большевикам патриарха Тихона, его убийство, появление «обновленцев» и нескончаемый поток ссылаемых на Соловки и дальше, в горний мир, священников, упорствующих в христианстве. Россия переживает времена Нерона. Закрыто московское Синодальное училище, преобразована ленинградская Капелла. То, что создается в это время – чаще всего, поскребыши и остатки прежнего, все более покрывающиеся пеплом и забвением. П. Чесноков, А. Кастальский, А. Архангельский перестают писать духовную музыку (лишь перед смертью П. Чесноков возвращается к ней). Другие, тайно и подспудно, продолжают – к их числу следует отнести такие яркие имена как А. Никольский, Н. Голованов, А. Александров, А. Чесноков, В. Самсоненко, Н. Фатеев, Я. Чмелев и др.

А. Александров (1883—1946) – выпускник Синодального училища, позже – основатель и руководитель Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской армии, народный артист СССР, лауреат Сталинских премий, генерал-майор, автор «Вставай, страна огромная» и государственного гимна СССР. Именно в этот период А. Александров создает Херувимскую песнь, две Ехтении: Сугубую и Заупокойную, Разбойника Благоразумного (1931 г.), Милость Мира (все произведения – для небольшого смешанного хора). В творчестве А. Александрова церковно-духовная музыка мимикрировала в военно-патриотическую, не утеряв своего сакрального пафоса. Еще в дореволюционный период церковная музыка А. Александрова отличалась мелодичностью и искренностью, но чересчур свободной манерой. На творчестве А. Александрова лежит ощутимый отпечаток влияния Кастальского.