Свой путь

– Ты вовремя, Катя. Мне теперь самое время оторваться от городской суеты. И я с радостью свожу вас. Разведав своими ногами самый простой подъём к вершине в прошлом году, я уже знаю каким путём вас вести. Вам понравится! В воскресенье приходите ко мне домой, все втроём, в любое время, всё обсудим в оперативном порядке и на следующей неделе – в путь.

Так мы и сделали. При встрече я показал ребятам на карте наш маршрут, пояснив подробности прохождения всех участков, и проинструктировал по вопросу сбора снаряжения, одежды и продуктов:

– Групповое снаряжение беру я, а продукты закупаете вы, согласно перечню, который я передаю Кате. Она у нас будет завжор. Деньги за свою долю продуктов я отдам по факту её подсчётов. Катю я могу обеспечить и личным снаряжением, закупил его на будущие походы с группой. Повезёт нас мой водитель на своей НИВЕ туда и обратно.

– Тогда за продукты мы с тебя денег не возьмём! – заявил Алексей.

– Нет, не так. Будет, как я сказал, а с каждого из вас я возьму долю расходов на транспорт, если вас это устроит. А если дорого кому из вас будет, то его долю оплачу с удовольствием я сам. Эти расчёты сообщу вам через Катю. На этом точка. И ещё: может статься, что нам придётся ждать машину после выхода из похода, ночуя на турбазе «Высотник». Поэтому запас денег на проживание и питание в ней необходимо иметь с собой, в резерве, а так же – на питание в дороге.

– Никаких возражений! А сколько нужно средств на проживание в «Высотнике»? – спросила Лариса.

– Я не знаю. Говорят, что на территории базы выделены места, где можно ночевать в своей палатке. И это не дорого, потому что плата взимается только за место под палатку. А у меня как раз четырёхместная на всех нас, и в ней ещё два тамбура: один будет под обувь, а другой – для кухни в дождливую погоду.

– Тогда плату за место под палатку мы возьмём на себя, – облегчённо подытожил Алексей.

– Хорошо. Теперь буду ждать сообщения от Кати о готовности группы. Три дня вам хватит? – обратился я уже к Кате.

– Думаю, что хватит, – утвердительно кивнула она.

– Как только я узнаю от тебя о готовности группы, то буду согласовывать поездку со своим водителем. Он работает у меня по совместительству. И к концу недели, надеюсь, мы сможем выехать в путь. И ещё: мой водитель не разговорчив и вопросов не особо любит, так что лучше воздерживаться от обращения к нему без особой нужды. У него отличное, от нашего, мировоззрение и этим всё сказано.

– А какого он возраста? – заинтересовался Алексей.

– Моего. И, если больше нет вопросов, то до встречи на месте сбора, которое я назначу перед самым отъездом.

– До встречи, – попрощалась Катя вместе с остальными.

На третий день после встречи Катя позвонила на рабочий телефон в моём кабинете (другого у меня тогда не было):

– Андрей, несчастье. От группы я осталась одна. Лариса заболела, а Алексея вдруг срочно включили в состав геологической экспедиции, по его профессии. Он от этого отказаться не смог. Что будем делать?

– Привет, Катя. Конечно, зачем ему отказываться от своего «хлеба». Значит, пойдём с тобой вдвоём, если ты готова.

– Конечно, готова! Спасибо тебе, что не отказался от похода.

– Если я уже настроился сам, то при отказе у меня будут ломки, как у наркомана в отсутствии дозы.

– Смешно. А как быть с закупленными продуктами?

– Не будьте детьми… Разбирайтесь сами. Пусть они заберут свои доли, что-ли… Решай этот вопрос ответственно, ты же у нас завжор. Главное – нас не обидели, ведь меня будешь кормить ты. Расчёт продуктов сделай прагматично на пятнадцать дней, для резерва. Все сделай тщательней, на себе ведь нести. Продукты и снаряжение по рюкзакам распределим в пути, возможности будет предостаточно. Сколько времени тебе потребуется на всё?

– Дня два, – уверенно заверила Катя.

– Буду ждать твоего звонка. И, поскольку мы с тобой собрались идти вдвоём, то потом, при случае, не проговорись моей жене о сокращении группы. Ну, хотя бы, чтобы уберечь человека от неизбежной ревности, в той или иной степени. А я, при рассказе о походе, просто упущу, дипломатично, вопрос о составе группы. И никакой лжи не потребуется. Я то, за себя отвечаю.

– А если я не отвечу за себя в отношении тебя? – шутливым тоном она, видимо, решила смягчить деловой тон разговора, не до конца понимая, что я в рабочем кабинете.

– Уверяю тебя, что при всём твоём возможном желании, я не допущу и тебе ничего лишнего. Об этом предупреждал тебя с самого начала. Надеюсь, помнишь, и больше так не шути.

– Я помню. А что, шутить совсем не будем? Грустно без юмора же.

– Будем, будем. Просто я на работе, а здесь шутить другим не позволяю. Ладно, всё, жду твоего звонка.

– Поняла, извини. Спасибо за то, что подтвердил свои слова снова. Мне это нужно и ты меня успокоил. Я постараюсь все вопросы решить быстро и оперативно собраться. Пока.

Она позвонила на второй день:

– Привет Андрей! Я завтра к утру буду готова. Все дела уладила.

– Хорошо, перезвони через час и, возможно, я тебе смогу уже сказать, когда мы за тобой заедем. Плату за транспорт с тебя не возьму, и это не обсуждается. Да, и подумай о перекусе в дороге. Заготовь что-нибудь повкуснее и посытнее, на троих, с водителем вместе будем кушать, когда – на остановке, а когда и в движении. Рассчитай на два дня пути.

А через день мы уже грузились в машину. Выехали поздно вечером, как предложил мой водитель. Ему так было удобно. Да и машин на дорогах в это время меньше. Я предложил Кате сразу лечь спать на заднем сидении, на что она, без прений, согласилась. А мы с Иванычем, как я его величал, долго ехали молча, периодически коротко переговариваясь. Мы с ним привыкли ездить молча по моим делам. Обычно я садился на заднее сиденье, раскладывая там свои деловые бумаги, как в кабинете, используя и это время для работы. А Иваныч, каждый раз, когда я садился в машину, начинал свою работу словами:

– Привет, Степаныч. Ну, раскладывай там свои бумаги, я тебе мешать не буду, работай. Говори адрес, куда ехать, и будь спокоен.

Мы с ним одинаково чтили труд друг друга. Я платил ему за каждую поездку, по договорённости, и оба были довольны сотрудничеством.

– Тебя, Степаныч, жена-то не будет ревновать за это приключение на пару с девицей? Или ты ей не сказал с кем? – ехидно улыбаясь, спросил меня он, предварительно глянув на спящую Катю.

– Иваныч, не суди, не ведая темы поездки. Твоих подколов мне только не хватало, – с лёгким упрёком и назидательно парировал я.

– Понял. Я не в своё дело влез, прости, Степаныч. Увидел какой-то тяжёлый отпечаток во взгляде у тебя, вот и спросил. Подумал отвлечь тебя шуткой от проблем, – оправдывался он.

– У кого, Иваныч, нынче может быть всё хорошо?

– У меня, – с довольным выражением на лице и лёгкой гордецой, подчеркнул он.

– Это нынче редкость и я искренне рад за тебя. А шутить я не против, но только не на личные темы, – благодушно предупредил я.

– Да, я понял. И даже спрашивать не буду, кто я тебе… – виновато пробубнил Иваныч.

– Если хочешь поговорить, давай. Но только не о моих делах.

– Ладно, Степаныч, не серчай. Давай лучше послушаем радио.

Он нашёл волну на свой вкус, а я, глядя на освещённый фарами и набегающий на нас кусочек шоссе, стал думать о своём, используя для этого полную свободу времени в дороге. Уж мне было о чём глубоко поразмыслить! Хотелось понять, почему жизнь пошла нескладно. Получилось, как в песне Владимира Семеновича Высоцкого «Две судьбы». Первая часть жизни прошла «по течению», как по учению. И было гладко, везде успешно. Но, как только я выбрал свободу, то начал спотыкаться, как слепец, словно не зная жизни.

Первую профессию выбрал не по душе, а по советам ближних, самостоятельно, после школы не видя себя ни в одной из множества. Изначально-то хотел в лётчики, но не пропустили по зрению и я растерялся. Мама для меня, в пору отрочества, была мудрым авторитетом, её советам и следовал. Но она не разглядела во мне гуманитария, отца-то я не видел уже с девятилетнего возраста. …Всё началось ещё с раннего детства. Реальность жизни меня шокировала всеми без исключения картинами. Родителями предлагалось всегда противное моей душе, а мои желания ими игнорировались. С мамой вообще вечный раздор. По её рассказам: в те времена, когда я ещё был в пелёнках, наш с ней день начинался так. Я открываю утром глаза и она с игривой радостью устремляется ко мне:

– И кто это у нас проснулся?! …– и дальше шла тирада прочих «сюси-пуси».

А я, завидя её перед собой – сразу в протестный рёв. Ребёнок до трёхлетнего возраста безошибочно видит суть контактирующего с ним человека. И я, видимо, увидел материно лицемерие. Как я позже случайно узнал, услышав украдкой разговор моих родных тёток, что, оказывается, родителям моим и не хотелось детей. Мама в то время была ещё студенткой и её мать меня, трёхнедельного, забрала к себе в деревню. Вот там для меня был рай, воля и счастье, но, к сожалению, только до трёх лет. Родная сестра матери со своим мужем даже хотели меня усыновить, пока у них не было своих детей. Я им очень нравился, но они не успели. Мать неожиданно забрала меня от бабушки в город, чтобы привязать к дому загулявшего было отца, имитируя семью. Я активно протестовал и родители, приучая меня к городским условиям, начали дрессировать. Так, на самом деле, называется привитие детям своих установок в жёстком стиле, именуемое «воспитанием». Но отец мною вовсе не занимался, по счастью. Потому что каждая из его таких, довольно редких, попыток сопровождалась насилием над моей душой. И у меня наступило облегчение, когда мать выгнала отца из дому за постоянное пьянство и загулы. А до этого они по очереди лупили меня, от души, за разные мелочи. За первую двойку, за задержку на прогулке. У меня в школьном возрасте не было ручных часов, а за солнцем я начал наблюдать и определять по нему время только в старших классах. И, индульгируя в своих романтических грёзах, мог часами неосознанно бродить по улицам и в лесопарках. Так мне было счастливо, в отрыве от гнетущей действительности. И за это получал от родителей по полной… Ещё я любил верховодить соседскими мальчишками на год-другой младше себя. Делил их на команды «русских» и «немцев». Так мы играли в войнушку, часами носясь по дворам. Мне нравилось то, что я у них был непререкаемым авторитетом. Раздавал им имена и звания исторических личностей…

А с началом школьных лет для меня начался просто сплошной ад. Мама учила меня и в школе, и дома. Первыми моими учителями были ветераны войны с гитлеровцами. Они были моложе пятидесяти лет, но выглядели для нас страшно суровыми стариками, недобрыми к нам. У одного не было правой руки, и он писал мелом на доске левой. Другой учитель даже бил, за малюсенькие шалости на уроке, деревянной линейкой по кистям. Поэтому во время уроков всякий раз можно было услышать жужжание мухи. Некоторые девочки, не понимая что-то в точных науках, к примеру, просто учили текст из учебника наизусть (как стих) для ответа на уроке за положительную оценку. Одноклассники над ними смеялись про себя, сдерживаясь от страха. Другие учителя были детьми войны и уже не так жестки. Науки усваивались, но через преодоление давящей атмосферы, а ещё через преодоление антипатии ко многим из учителей. И, наконец, классе в восьмом, пружина давления со стороны педагогов высвободилась разом. Один из уроков не состоялся, видимо заболел учитель. И весь класс, не сговариваясь, как с цепи сорвался. Во всех, без исключения, словно бес вселился. Кто прыгал на партах, кто кидался в одноклассников безопасными предметами, кто стрелял в других бумажными пульками из рогаток, привязав резинку к двум пальцам, кто стрелял во всех подряд заготовленным для той же шалости на переменах пшеном, выдувая его из лабораторных трубочек, стащенных из кабинета химии. Металлическими шариками от настольного бильярда побили плафоны освещения, висевшие на потолке. (Бильярд этот девчонки класса подарили на 23-е февраля мальчишкам, и мы на каждой перемене, по очереди на вылет, играли на нём, устанавливая на учительском столе). Ещё разбили стекло шкафа с минералами. (Наш класс был закреплён за кабинетом географии, потому что учительница этого предмета была нашей бессменной классной руководительницей. Мы её очень любили и уважали, она нас посвящала даже в запрещённую в стране информацию). Всех шалостей не припомнить, но пиком этого бешенства стала выходка самого тихого в классе отличника Серёжи. Он оторвал столешницу от учительского стола и пустил её планером в полёт, направив в застеклённое окно над дверью кабинета. Стекло разлетелось и столешница с грохотом приземлилась к ногам Завуча, проходившего в этот момент по коридору. На этом «банкет» и завершился. Зачинщиков не обнаружили, а коллектив не наказывают. С нами провели беседу на спецсобрании с участием родителей, которые после и восстанавливали испорченное имущество. Но со следующего учебного года учителя вдруг стали обращаться к старшеклассникам, то есть к нам, персонально на «Вы». Нам было приятно, и мы приняли этот факт как должное, даже не обсуждая меж собой.

Класс наш не был дружным, делился на кучки единомышленников, но заводился единым порывом «с полуоборота» на вызовы внешней среды. В начале учебного года, в девятом классе, нас поставили во вторую смену, а мы, всем классом, за это объявили забастовку, и не пошли ни на один урок, тусуясь в школьном дворе. Так продолжалось три дня и в итоге нас перевели в первую смену. А наказание за это понесли родители выявленных или назначенных на этот раз зачинщиков. Они оказались членами единственной в стране и правящей партии, плюс – ответственными работниками в структуре власти. Наказание было выговором по партийной линии. В те времена это было гораздо строже, чем административное, будучи часто чем-то вроде «чёрной метки» для любой карьеры или барьером при устройстве на новое место работы. Мы и в дальнейшем иногда куролесили, игнорируя установленные в школах правила, за что всегда получали неадекватную реакцию учителей, но только индивидуально. Они за наши шалости уже не вызывали в школу родителей, а просто мстили каждому нарушителю занижением оценок наших знаний. Зато через годы наши школьные учителя признавались нам при встрече единодушно в том, что мы у них остались в памяти лучшими. А последующие поколения их приводили в разочарование и уныние, и это мягко говоря.

Дома моя ответственность, с девятилетнего возраста, была за уборку в квартире, пуританский порядок во всём и даже за косметический ремонт в полном объёме. А с семи лет родители годами мучали меня занятием на фортепиано. Отец, семилетнему мне, угрожающе строгим тоном заявил:

– Будешь у меня музыкантом, как я! А если нет, то пойдёшь в ремесленники!!!

Быть ремесленником звучало от него устрашающе ультимативно. Визуально это я представил так: я слабыми ещё руками подношу к наковальне тяжёлую железную болванку, а здоровенный и грозный кузнец ударяет по ней огромным молотом, ругаясь на меня за то, что не поспеваю поворачивать заготовку вовремя. Что-то подобное я до этого видел в кино. Эта страшная картина напугала меня, и я выбрал меньшее из двух зол, согласившись на занятия музыкой. Но на четырнадцатом году жизни, я уже посмел решительно отказаться от этих занятий и за инструмент с тех пор не садился.

Занятия спортом тоже были предложены мамой. Здесь её аргументация была убедительна:

– Спорт сделает тебя мужчиной, а без мышц ты не будешь полноценным…

Гимнастика никакая мне не понравилась, и мама направила к своему знакомому. Он был тренером по классической борьбе. Мотивация в этом виде спорта у меня была в том, что прямое контактное противоборство мужчин закаляет дух и наилучшим способом укрепляет тело. Занимался я, потому что надо, но без особого усердия. Фигуру накачал красивую, зато получил на занятиях две травмы на всю жизнь. А всё потому, что не по душе и это было. И, когда закончил школу, то бежал от матери «сверкая пятками» прямиком в армию – в другой ад. Правда, там быстро адаптировался, проявив свою натуру, удивившую самого себя своей доселе скрытой коммуникабельностью, которая легко делала сослуживцев приятелями. Началась моя служба так:

Среди казарм Второго Николая

Закрытый армией на срок,

Сон мирный граждан охраняя,

В ночном дозоре одинок,

Любимый образ воскрешая,

В своей фантазии лаская,

Впервые в жизни сочинял,

Наук поэзии не зная,

Наполнен страстью мадригал.

Самое первое отрицательное качество я поневоле перенял от ближайшего соседа по казарме, надолго завязавшего со мною дружбу. Эгоцентричная и эксцентричная натура этого холерика быстро приучила меня обижаться на какое-то время. До этого я ни на кого и никогда не обижался. Когда от родителей я получал по заслугам, то за превышение уровня наказания был всегда снисходителен к ним. Сентиментально любил всех родственников, несмотря на не всегда однозначное ко мне отношение… На обстоятельства жизни часто злился, но на людей – нет.

Самым близким мне человеком была моя бабушка-кормилица, у которой я рос до трёх лет, а потом – каждое лето у неё в деревне до одиннадцатилетнего возраста. И всегда считал её главной мамой. У нас с ней всегда было полное взаимопонимание. Она меня не баловала, но и не мешала делать то, что хотел. В деревне у мальчишек всегда найдутся интересные дела… Иногда и от неё я получал по мягкому месту не слабо. А после она удивлялась, что через минуты после порки я подходил к ней с тёплым обращением, как ни в чём не бывало. В редкие часы её отдыха мы с ней беседовали на всевозможные темы, со взаимным удовольствием и пониманием, до конца её жизни. От этой малограмотной женщины я многим мудростям с пелёнок научился. У неё было столько любви, что, несмотря на свою умеренную строгость, она гармонично объединяла своих, очень разных по своей натуре и воззрениям, детей и внуков, чего без её присутствия точно не случилось бы. При полном отсутствии всякого образования моя бабушка до последних дней была разумнее и мудрее всех её образованных детей, включая и своего мужа, то есть моего деда. И неспроста так случилось, что умерла она на моих руках, пока её дети бегали вокруг врачей в беспрестанной суете. Я как раз в тот момент приехал к ней с другого конца страны, будучи в отпуске со своей работы.

А свою мать я ни в чём не винил, даже за то, что, будучи преподавателем-гуманитарием, она не разглядела и во мне гуманитария, так и направив в ремесленники, как «напророчил» когда-то отец. Всегда жалел её за не сложившееся личное счастье. Как можно винить, а тем более обижаться на любого человека, если он всегда поступает в соответствии со своими убеждениями. Если кто считает, что близкий или рядом живущий человек неправ, то учить его не стоит, потому что он не послушает. Научить невозможно, возможно лишь научиться, приложив усилие.

Я даже не обижался на мать за то, что она быстро приспособилась злоупотреблять моею жалостью к себе. Я, всё равно, оставался к ней снисходителен и продолжал жалеть. Как говаривала бабушка:

– Свой своему поневоле брат!

И вот сейчас, при очередном разрыве с матерью, я всё равно остаюсь снисходительным к её претензиям. Ведь снисхождение и есть фундамент христовой любви. Этот разрыв её со мной, удивительным образом совпал у меня с чтением третьей книги Кастанеды «Путешествие в Икстлан», где я подчерпнул самое здоровое внутреннее отношение, как к родственникам, так и ко всем старым и новым окружающим людям, где главными уравновешивающими качествами являются добросердечная снисходительность и равнодушие ко всем. Но при этом не надо путать равнодушие с безразличием. Под равнодушием подразумевается отношение ко всем и ко всему с равною душой, то есть одинаково душевно и с теплотой, но отстранённо для самозащиты от энергетической, да и физической агрессии. Как у А. С. Пушкина: «…хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца».

Большинство же начинающих читать труды Карла Кастанеды, бросают чтение именно на этой книге, на этой теме, чрезмерно радикально понимая текст или в корне отвергая вообще смыслы, заложенные в нем. Однако именно с этой книги начинается всё самое интересное и значимое, а значит – кому-то нужное. А первые две книги – лишь прелюдия, я бы сказал.

Кажется, я начал понимать, где кроется один из корней происходящего и в моём прошлом, и теперь – в дефиците родительской любви. Поэтому я с самого детства интенсивно искал душевности во встречах, искал такую женскую любовь, что возместила бы и материнскую. Но это было моей подсознательной иллюзией, потому что желаемое совмещение любви жены с любовью матери если и возможно, то только в сказочном исключении, наверное. Думаю, что каждый третий, а может и второй человек (обоих полов) имеет эту проблему в той или иной степени, не осознавая, может быть, её вполне. Вот и моё блуждание в поисках подходящей профессии имеет, скорее всего, ту же первопричину. Хватаясь за предложения, хотя бы не имеющие брезгливого отвращения, я задвигал свои природные наклонности и способности в сторонку до момента потребности. К тому же и не видел на, так называемом, рынке труда, реально существующих, близких мне по духу профессий. И, окончательно заблудившись в этом году, продал свой ветхий дом, делая вклад в очередной бизнес, как игрок, в азарте делая ставку – кладёт на кон последнее, что у него есть; как сам Федор Михайлович Достоевский в свои годы. Я, конечно, не игрок, а, скорее, наоборот, но азарт и мне оказался не так уж чужд, когда захотелось показать себя успешным молодой и тоже азартной (по своему) жене. Но случилось ровно наоборот, и я разочаровал и её, и всех близких. И справедливо, нечего браться не за своё…

Теперь всё надо, кажется, начинать сызнова, с этой отправной точки. Может, в отрыве от дома и всех без исключения дел, в горах, я найду в глубинах своей интуиции подсказку… Есть ещё слабая на то надежда. Но к старому «блудный сын» более не вернётся, это уже определённо. Так думал я, как думается только в иллюзорной полудрёме бессонной ночью, до самого утра.

С просветлением неба стал расширяться горизонт обзора, отрывая от диалога с самим собой. Унылый равнинный пейзаж проплывал за бортом с обеих сторон, обещая грустить по нам. И каждый из нас троих, возвращаясь в реальность бела дня, молча и угрюмо думал о своём. В Сростках, на знаменитом базаре, мы купили гигантских горячих вкусных пирогов на завтрак и медовухи на ужин перед сном. А когда начались холмы предгорий, мои спутники немного оживились, очевидно, здесь ещё не бывали. И я, кроме штурманского участия в движении, включил себя ещё и в экскурсоводы, с превеликим удовольствием. Тягучее молчание осталось на равнине. Обедали на бережку речки Семы, съехав с трассы на поляну перед подъёмом на Семинский перевал. В термосах к тому времени чай закончился, и я для скорости приготовления достал свой примус. Пока наскоро готовился обед, я спустился к воде. С берега меня видно не было и я, донага раздевшись, по своему обыкновению, с головой нырнул в очистительный поток. Тело моментально откликнулось благодарностью за омовение, освобождаясь от суетных энергетических наслоений, накопившихся за год.