Вы видели Джейн?

Перебегая через двор, Люк мельком взглянул на покосившийся забор – молчаливого свидетеля стольких его побегов и возвращений. В этот раз все было иначе. В этот раз он уходил не на обычную ночную прогулку с друзьями. В этот раз он шел искать Джейн – девочку, которая смотрела на него с десятков листовок, которые он сам расклеивал по городу всю прошедшую неделю.

Ночь приняла его, как принимает всех, кто ищет в ее тенях то, что нельзя найти при свете дня: тайны, спрятанные за благопристойным фасадом их маленького городка.

***

Джои Риверс всегда уходил последним – не потому, что медлил, а потому что его прощания были самыми долгими. Его мать, Сара, единственный взрослый в его жизни, работала официанткой в дневную смену и уборщицей в ночную. Джои часто заставал ее спящей прямо за кухонным столом, среди счетов за электричество и неоплаченных квитанций из школы. Ее руки, покрасневшие от постоянного контакта с чистящими средствами, были сложены перед ней, словно в молитве или в безмолвной капитуляции перед тяготами судьбы.

Сегодня она заснула, не успев снять рабочую форму – голубое платье с белым передником, на котором еще можно было разглядеть пятна от пролитого кофе. Джои подошел к ней бесшумно, с той особой осторожностью, которую проявляют люди, привыкшие заботиться о более слабых. Он накинул на ее плечи старенький плед – тот самый, что она когда-то связала для него. Шерсть, истончившаяся от постоянных стирок, все еще хранила тепло их совместных вечеров перед телевизором, когда весь мир казался добрым и понятным. Аккуратно он подсунул под ее руку рисунок, на котором они оба были счастливы и беззаботны – маленькое извинение за непослушание.

Мать не проснулась – лишь глубже вздохнула во сне, ее лицо на мгновение разгладилось, избавившись от следов постоянной тревоги. Джои смотрел на нее несколько долгих секунд, запоминая эту картину – возможно, из смутного предчувствия, что все скоро изменится. Потом он подошел к маленькому камину – реликту прошлой, более зажиточной жизни их дома. На каминной полке, среди фотографий и безделушек, Джои хранил свой талисман – гладкий морской камешек, найденный Джейн прошлым летом. «На удачу», – сказала она тогда, вкладывая камешек в его ладонь. Теперь он положил его на самое видное место – как обещание вернуться, как мостик между прошлым и будущим, как молчаливую клятву найти ту, что подарила ему этот кусочек морской вечности. Рядом с камешком лежала связка ключей с кожаным брелком в виде орла, распластавшего крылья. Этот орел всегда казался Джои нелепым и больше походил на ошибку производства или чью-то шутку. Плотно обхватив все ключи, чтобы они не звенели, он стащил их вниз и украдкой обернулся, проверяя, не разбудил ли маму.

На цыпочках, как воришка в собственном доме, Джои проскользнул к двери. Его худенькая фигура, застывшая на пороге, казалась хрупкой и неприкаянной – силуэт ребенка, вынужденного слишком рано повзрослеть. Затем он шагнул в ночь, растворяясь в тенях между домами, словно призрак, блуждающий между мирами.

***

Маяк Порт-Таунсенда возвышался над городом подобно древнему божеству, забытому, но не утратившему своей силы. Его каменное тело, иссеченное ветрами и солеными брызгами, хранило память о кораблекрушениях и спасениях, о беглецах и искателях, о всех тех, кто приходил к его подножию в поисках ответов или пристанища. Сейчас его око было затемнено – маяк не работал уже несколько лет, став скорее туристической достопримечательностью, чем путеводной звездой для заблудших моряков.

Но в эту ночь, в эту особенную ночь, когда полная луна заливала окрестности мертвенно-бледным светом, маяк казался пробудившимся от спячки. Его силуэт на фоне звездного неба был четким и тревожным, как предупреждение, начертанное на языке, который невозможно прочесть, но который отзывается древним ужасом в глубинах сознания.

Первыми к подножию маяка прибыли Томми и Люк – один стремительный, как хищник, выслеживающий добычу, другой – методичный и собранный, с выражением человека, выполняющего долг, о котором никто не просил. Они стояли молча, не глядя друг на друга, но ощущая взаимное присутствие с той особой чуткостью, которая возникает между людьми, объединенными общей целью. Через несколько минут показалась Эбби, спотыкающаяся о невидимые в темноте камни, но при этом двигающаяся с упрямой решимостью. Ее блокнот был прижат к груди, словно щит, способный укрыть ее от любой опасности. В свете луны ее лицо казалось вылепленным из воска – бледное, с заострившимися чертами.

Последним – как всегда – прибыл Джои. Его щеки горели лихорадочным румянцем от быстрого бега, а грудь тяжело вздымалась, пытаясь утолить жажду кислорода. Но глаза его, широко раскрытые и блестящие, излучали ту особую энергию, которая возникает на стыке ужаса и восторга, на границе между детством и тем, что лежит за его пределами.

Они собрались у подножия маяка – четверо детей, стоящих на пороге тайны, которая была больше их самих. Над ними простиралось небо, усыпанное звездами, каждая из которых казалась глазом невидимого наблюдателя. Ветер с океана приносил запах соли и гниющих водорослей, а с ним – шепот, который, казалось, проникал прямо в сознание каждого: «Уже может быть слишком поздно».

Никто не произнес ни слова. Они только посмотрели друг на друга – коротко, напряженно, с той особой интенсивностью, которая заменяет все возможные диалоги. В этих взглядах читалось все: страх и решимость, сомнение и вера, молчаливое обещание идти до конца, что бы ни ожидало их впереди. Джои отпер старую деревянную дверь, поросшую старыми раковинами моллюсков, ошибочно выбравших это место после месячного прилива пять лет назад.

А затем, словно по невысказанной команде, они начали подниматься по скрипящей лестнице маяка. Каждая ступенька была испытанием – не только для ног, но и для духа. Они поднимались туда, где кончаются карты и начинаются призраки, где реальность сливается с кошмаром, а правда прячется в тенях, отбрасываемых прошлым.

Никто из них не знал, что они найдут наверху. Но все четверо чувствовали, что после этой ночи ничто уже не будет прежним – ни их город, ни их жизни, ни они сами. Ибо есть тайны, которые, будучи раскрытыми, меняют не только настоящее, но и прошлое, перекраивая саму ткань существования.

4. Там, где кончается берег

Лестница маяка скрипела под их шагами, будто стонала от старости. Доски вздыхали под ногами, ржавые перила обжигали пальцы холодом, будто сама башня предупреждала: «Осторожно.» Томми шел первым, его спина выпрямлена с той нарочитой твердостью, кулаки сжаты так крепко, что костяшки побелели – не оружие, но готовность к битве. За ним следовала Эбби, ее дыхание стало поверхностным и рваным, как будто воздух внутри башни был слишком тяжел для ее легких. Затем Люк – настороженный, с напряженными плечами и взглядом, фиксирующим каждую деталь, словно мысленно создавая карту для возможного отступления. Замыкал шествие Джои, чья бледность в сумраке казалась почти призрачной, а каждый шаг был преодолением собственного страха. Они поднимались цепочкой, сердца их бились неровно, как неисправные механизмы, а уши улавливали малейший звук. Даже собственное дыхание казалось им оглушительным в этой тишине, прерываемой лишь скрипом дерева и далеким шумом волн.

Вдруг сверху раздался глухой скрежет – звук ржавого металла, протестующего против движения. И прежде чем кто-либо из них успел среагировать, прямо из непроглядной темноты на них вывалился человеческий силуэт – коренастый, укутанный в длинный плащ цвета выцветшего моря. Седина его волос отливала тусклым серебром в скудных лучах лунного света, проникающих через узкие окна маяка.

Джои издал сдавленный писк и отшатнулся с такой силой, что едва не сорвался с лестницы. Эбби судорожно вцепилась в Люка, ее пальцы впились в его предплечье с силой утопающего. В панике она попыталась развернуться и броситься вниз, но в узком пространстве винтовой лестницы маневр оказался невозможным.

– Бегите! – прошептала она сквозь стиснутые зубы, ее голос дрожал от ужаса и адреналина. – Быстрее!

Люк попытался удержать равновесие, но Эбби тянула его за собой с такой силой, что он пошатнулся. Джои уже разворачивался, его глаза расширились от животного страха. Только Томми замер, инстинктивно закрыв собой остальных, его тело напряглось как струна, готовая либо выдержать удар, либо лопнуть.

Фигура сделала один тяжелый шаг вниз, и скрип ступени прозвучал как выстрел в ночной тишине. Томми невольно отступил на полшага, но продолжал стоять, заслоняя друзей. Человек внезапно остановился, его массивный силуэт замер в нескольких ступенях над ними. Тяжелое лицо с глубокими морщинами, похожими на речные русла на географической карте, медленно склонилось набок. Он разглядывал их, как энтомолог изучает пойманных насекомых – с смесью отстраненного любопытства и легкого раздражения.

– Что за чертова хрень тут творится? – голос незнакомца был сиплым и скрипучим, как осенний ветер в печных трубах заброшенного дома. В нем смешались удивление и что-то еще – нечто, похожее на усталую настороженность.

Эбби, воспользовавшись замешательством, рванулась вниз с новой силой, увлекая за собой Люка. Джои последовал за ними, его ноги заплетались от страха. Но они не успели преодолеть и трех ступеней, как сильная рука старика метнулась вперед с неожиданной для его возраста скоростью. Пальцы, похожие на высушенные морем корни дерева, крепко схватили Джои за ворот куртки.

– Куда собрался, молокосос? – прохрипел старик, удерживая мальчика с удивительной легкостью.

– Отпустите его! – Эбби развернулась, ее страх мгновенно сменился яростью. – Не трогайте его!

Люк, преодолев секундное оцепенение, бросился на помощь. Его кулаки были сжаты, лицо искажено решимостью человека, бросающегося в безнадежную битву:

– Мы все здесь, вы один! Отпустите нашего друга!

Томми, увидев, что происходит, стремительно преодолел разделяющие их ступени и оказался рядом с незнакомцем. В его глазах читалась готовность на все, даже если «все» означало столкнуть взрослого человека с крутой лестницы.

– Если вы не отпустите его сейчас же, клянусь, вы об этом пожалеете, – прошипел он сквозь стиснутые зубы, его голос звенел от напряжения.

Дети стояли, как загнанные звери, готовые либо бежать, либо драться не на жизнь, а на смерть. Джои висел в руке незнакомца, его лицо побледнело до синевы, глаза наполнились слезами бессильной ярости и страха.

И тут произошло неожиданное. Морщинистое лицо старика дрогнуло, в серых, тусклых глазах мелькнуло что-то, похожее на понимание. Он медленно разжал пальцы, освобождая воротник Джои, и отступил на шаг.

– Успокойтесь, чертовы бандиты, – вздохнул он, потирая шею шершавой рукой. – Если бы я хотел вам навредить, разве стал бы я с вами разговаривать? Жгучим красным перцем в зад бы получили – и дело с концом.

В наступившей тишине слышалось только тяжелое дыхание детей и далекий шум прибоя. Напряжение в воздухе было таким плотным, что, казалось, его можно было потрогать руками. Эбби по-прежнему сжимала руку Люка, готовая в любой момент рвануть вниз. Джои медленно отступил к друзьям, его колени дрожали от пережитого страха.

И только Томми, набрав полную грудь воздуха, шагнул вперед, встречаясь взглядом со стариком.

– Мы ищем Джейн, сэр. Джейн Бартон. Она пропала. В последний раз ее видели у маяка и… Мы надеялись, что вы можете что-то знать.

В серых, тусклых глазах старика мелькнуло что-то: тень сожаления, усталость вечного свидетеля. Он крякнул, потер шею шершавой рукой, его взгляд на мгновение стал отсутствующим, как будто он видел что-то за пределами этой тесной лестницы, за пределами этого момента времени.

– Идите за мной, – сказал он, развернувшись. – Чего уж там. Все равно без приглашения ворвались… И чему только детей сейчас учат… Никакого воспитания… – бормотал он. – В мои год вас бы выпороли как… – слова потонули в оглушительном звуке гудка.

Дети переглянулись. В этом коротком обмене взглядами заключалось столько всего: недоверие, страх, сомнение и – самое главное – рискованная, почти отчаянная надежда. Томми еле заметно кивнул, принимая решение за всех. Осторожно, не спуская глаз со спины старика, они последовали за ним вверх по лестнице.

Внутри жилой комнаты маяка было теплее, но тепло это казалось обманчивым, как затишье перед бурей. Помещение пахло солью, въевшейся в старое дерево за десятилетия морских штормов, керосином и крепким чаем. Угловатые шкафы с потертыми ручками хранили свои тайны за плотно закрытыми дверцами. На стенах висели потрескавшиеся карты береговой линии, желтые от времени и табачного дыма. В простой деревянной раме стояла выцветшая фотография женщины с грустными глазами и едва заметной улыбкой.

Старик с кряхтением поставил на плиту древний эмалированный чайник, покрытый сеткой мелких трещин, словно кожа, истончившаяся от времени. Стул скрипнул под его весом, как старая собака, устраивающаяся на ночлег. Жестом он пригласил детей садиться – не гостеприимно, но и не враждебно.

– Только тихо. Маяк гремит, но стены тонкие, – он усмехнулся себе под нос, его морщины сложились в знакомый узор, как будто эта фраза была давней шуткой, понятной только ему самому.

Старик вытащил четыре сколотых чашки, каждая из которых, казалось, хранила память о сотнях выпитых чаев в одиночестве. Он налил в каждую мутноватый напиток, крепкий, наверняка горький от долгого настаивания.

Ребята переминались с ноги на ногу, нерешительно присаживаясь на краешки стульев, как воробьи, готовые в любой момент вспорхнуть и улететь. Они образовали маленький круг в радиусе тусклого света керосиновой лампы, и их лица казались ещё моложе, чем были на самом деле – детские маски с недетскими глазами.

– Дети, дети, – вздохнул старик, и в его выдохе слышалась вся усталость мира. – Вас тянет туда, где кончается берег. Думаете, там начнется что-то великое… А там только пустота и обратная сторона прилива.

Томми сжал кулаки так, что костяшки снова побелели – жест, ставший для него привычным за последнюю неделю. Эбби демонстративно закатила глаза, выражая всю глубину своего презрения к нравоучениям взрослых. Это было настолько явно, что Люк невольно фыркнул, подавляя нервный смешок. Джои, все еще не оправившийся от испуга, старательно прятал улыбку в чашке с чаем, делая вид, что согревает озябшие руки. Старик заметил эту молчаливую реакцию, и уголок его рта дрогнул в намеке на улыбку. Взгляд его стал мягче, как будто суровая маска начала таять, обнажая что-то человечное под ней.

– Ладно, ладно, не буду читать вам морали, – он махнул рукой, словно отгоняя невидимых насекомых своих собственных мыслей. – Вы же пришли за ответами, а не за старческим бормотанием.

Чайник на плите тихо подрагивал, как сердце в груди смертельно напуганного человека. Его металлическое тело вибрировало от внутреннего напряжения, почти готовое закричать. В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только этим едва слышным дребезжанием и далеким, приглушенным стенами шумом моря.

– Да, я видел ее, – внезапно сказал старик, глядя куда-то в пространство между детьми, словно обращаясь к невидимому собеседнику. – Вашу эту Джейн.

Комната застыла. Даже пламя в лампе, казалось, замерло, перестав колебаться. Четыре пары глаз впились в морщинистое лицо старика с такой интенсивностью, словно пытались прочесть на нем ответ еще до того, как он будет произнесен.

– Ночью, почти перед рассветом, – продолжил он, голос его стал глуше, словно погружаясь в глубины воспоминания. – Луна висела такая… знаете, как кусок мела на грифельной доске. Бледная, но четкая. Она пришла сюда одна. С большим рюкзаком.

Комната застыла. Даже пламя в лампе, казалось, замерло, перестав колебаться. Четыре пары глаз впились в морщинистое лицо старика с такой интенсивностью, словно пытались прочесть на нем ответ еще до того, как он будет произнесен. Эбби тихонько пискнула, зажав рот ладонью. Люк сжал подлокотник стула с такой силой, что древесина жалобно скрипнула. Томми и Джои застыли, боясь пошевелиться, словно малейшее движение могло спугнуть слова, готовые сорваться с губ старика.

– Она стояла на пирсе, – старик провел рукой по лицу, как будто стирая невидимую паутину времени. – Одна. Сначала вообще подумал, что бандиты вроде вас решили так подшутить, уж больно на манекен или статую она похожа была. Что-то было в ее позе… что-то окончательное.

Старик замолчал на миг, словно ловя слова в клубах дыма памяти. Его пальцы бессознательно теребили краешек скатерти, застиранной до белизны старой кости.

– Она не знала, что я наблюдаю, – продолжил он, его взгляд устремился к окну, за которым раскинулось черное море. – Не поднималась сюда. Просто стояла там, вглядываясь в воду, будто ждала кого-то или что-то. А потом появился он. Мужчина. Невысокий такой, в темной куртке. Я не разглядел лица – слишком далеко, да и зрение уже не то. Сказал ей что-то. Тихо. Я, конечно, не расслышал. И она пошла за ним, не оборачиваясь.

Его слова падали в тишину комнаты, как камни в глубокий колодец – тяжело, с гулким эхом последствий.

Люк наклонился вперед, его глаза сузились, как у хищника, почуявшего след.

– Вы пытались ее остановить?

Вопрос прозвучал как обвинение, острое и безжалостное. Но старик только покачал головой, его плечи поникли под невидимым грузом.

– Она сама сделала выбор, – произнес он с той особой интонацией, которая появляется у людей, оправдывающих свое бездействие перед самими собой. – Села в лодку. Маленькую такую, рыбацкую. И они уплыли в туман. Растворились в нем, как будто их никогда и не было.

Он потер ладонью переносицу, где жили глубокие морщины, похожие на русла высохших рек.

– Иногда лучше отпустить, чем пытаться удержать, – его голос был усталым, старым, пропитанным теми бесконечными ночами, когда маяк был единственным светом во всей окружающей темноте. – Некоторые люди не созданы для того, чтобы остаться. Они приходят в нашу жизнь, как приливная волна, и уходят так же неизбежно.

– Ей всего четырнадцать! – произнес Томми. – Она не могла просто взять и уехать с каким-то незнакомым мужчиной! Ее родители ждут дома, мы…

– А может это вы просто плохо знали вашу эту Джейн? – приподнял брови старик.

5. Уходя, гасите свет

Они собрались у старого причала, где обветренные доски хранили соль чужих утрат, подобно молчаливым свидетелям бесчисленных прощаний. Морской ветер трепал их куртки, но холод, сковавший сердца, был гораздо пронзительнее. Никто не решался начать говорить первым. Только чайки кричали в сером небе, как будто споря между собой о тайнах, которые берег скрывал десятилетиями.

– Ну и что? Ты веришь ему? – наконец спросил Люк, зажав в побелевших пальцах камушек, выловленный из воды. Его голос прозвучал надтреснуто, будто фарфоровая чашка с невидимой трещиной.

– Не знаю, – Томми покачал головой, и в этом жесте читалось больше, чем он мог выразить словами. – Но если она ушла сама… почему тогда осталась кровь?

– И рюкзак, – напомнила Эбби, упрямо поджимая губы, за запотевшими стеклами очков ее глаза казались огромными и беззащитными. – Кто уходит добровольно и бросает свои вещи? Это все очень странно и совсем не сходится с информацией в газете.

– Может, ее все же заставили, – пробормотал Джои, вглядываясь в горизонт, словно ответ мог прийти из-за линии, где небо сливалось с морем. – Может, она делала вид, чтобы нас спасти… Или оставила кровь, чтобы ее искали… Специально порезала руку. Она ведь умная, умнее всех нас. Точно догадалась бы, да?

Слова повисли между ними тяжелыми каплями, словно ртуть – блестящие, ядовитые, неуловимые. Город за их спинами казался отрезанным от реальности, застывшим в янтаре своего молчания. Старик был уверен: она ушла по своей воле. Но их сердца сопротивлялись этой версии, как иммунная система – вторжению вируса. Что-то в этой истории скрипело, как непрочно сбитая дверь, за которой притаилась тьма.

– Нам надо посмотреть ее комнату, – решительно сказал Томми, в его глазах застыла решимость, похожая на отчаяние. – Может, она оставила что-то. Какую-то подсказку. Для нас или для детективов. Даже если она сама собиралась уйти куда-то посреди ночи, разве она бы не перестраховалась? Мы ведь не раз обсуждали, что надо так делать.

– Да! Бэтмен часто находил подсказки… Даже в последнем выпуске! – оживился Джои. – Нам точно нужно попасть в ее комнату!

– Ее родители не пустят, – заметил Томми, пряча руки в карманах, словно защищаясь от невидимого холода.

– Пустят, если правильно попросить, – Эбби взглянула на них через очки, и в ее взгляде мелькнуло что-то, напоминающее ту же смесь отчаяния и надежды, что сквозила в голосе Томми. – Мы скажем, что хотим… вспомнить о ней. Что это поможет нам понять.

– Если не получится, влезем через окно, – с напускным равнодушием кинул Люк, откидывая со лба темную прядь волос. – У нее угловая спальня, рядом сточная труба, должна выдержать.

Подростки мигом взглянули на него с подозрением и долей осуждения.

– Что? – возмутился он. – Она бы поддержала идею.

***

Дом Бартонов стоял на краю улицы: тихий, настороженный, с плотно занавешенными окнами, словно раненый зверь, свернувшийся в своей норе. Воздух вокруг него казался плотнее, насыщенный невыплаканными слезами и невысказанными вопросами. Каждый шаг к крыльцу давался детям все труднее, будто гравитация усиливалась с приближением к эпицентру горя. Они постучали, и звук показался им неуместно громким в этой гнетущей тишине. Дверь открыла миссис Бартон: худощавая женщина в вязаном кардигане, который казался слишком большим для ее сутулых плеч, будто она пыталась укрыться в нем от мира. Глаза ее были красными, но странно сухими, словно источник слез в ней иссяк, оставив лишь выжженную пустыню боли.

– Чего вам? – спросила она, голосом, в котором уже не было ни удивления, ни ожидания. Только усталость человека, переставшего ждать хороших новостей.

Томми вышел вперед, сглотнув комок в горле.

– Мы… Мы были ее друзьями. Мы просто хотим… увидеть ее комнату. Вспомнить о ней. Понять.

– Я помню вас, – нехотя ответила женщина, все еще сжимая дверь, словно та стала щитом от внешнего мира, полного фальшивого сострадания и неприкрытого интереса.

Миссис Бартон сжала губы в тонкую линию, за которой скрывалось все то, что она не могла или не хотела произнести вслух. Из глубины дома донесся голос мистера Бартона, глухой и безжизненный, как эхо в заброшенном колодце:

– Им там нечего делать. Мы оставили все как было. Пусть проваливают.

Дети замерли, ощущая, как слабая надежда, едва зародившись, начинает угасать. Но Эбби, самая тихая из них, сделала шаг вперед, и в этом движении была удивительная решимость.

– Пожалуйста, – ее голос был тих, но в нем звучала сила, способная проникнуть сквозь стену горя. – Мы не будем ничего трогать. Просто… это важно для нас. Полиция ничего делать не собирается, а мы не можем просто сидеть сложа руки.

Тишина за дверью была густой, как туман над болотом в предрассветный час. Незримая борьба происходила в этом молчании – борьба между страхом, подозрением и необходимостью человеческого контакта.

Мистер Бартон наконец показался в дверях: высокий, с седыми висками, с пустыми глазами человека, который слишком долго смотрел в одну точку, пытаясь разглядеть в ней смысл исчезновения собственного ребенка. Он обменялся коротким взглядом с женой – взглядом, в котором было слишком много понимания и слишком мало жизни, будто между ними протянулась невидимая нить общего горя, разделенного на двоих.

– Пусть посмотрят, – с легким нажимом произнесла женщина, многозначительно глядя на мужа.

– Пять минут, – сказал он хрипло, словно каждое слово причиняло ему физическую боль. – И не трогайте ничего.

Они вошли, переступив невидимую границу между миром скорбящих и миром ищущих.

***Комната Джейн встретила их стерильной пустотой, которая казалась почти потусторонней, словно пространство, очищенное от всего живого после какого-то невидимого катаклизма. Белые стены щурились на них, как глаза слепца, отражая только неестественный, выхолощенный свет, проникающий сквозь полупрозрачные занавески. Опрятная кровать с идеально натянутым покрывалом – ни единой складки, ни намека на то, что здесь кто-то спал. Стол без книг, без личных вещей – стерильный, как операционная. Шкаф без одежды, с аккуратно закрытыми дверцами. Ни фотографий, ни рисунков, ни разбросанных на полу кукол или записок – ничего, что могло бы свидетельствовать о присутствии жизни.

Как будто Джейн здесь никогда не жила. Как будто эта комната была выставочной копией, восковой фигурой вместо живого человека, безликим манекеном вместо девочки с именем и историей.

Эбби скользнула пальцами по полке – пыль не поднялась и не осела на пальце, словно комнату дезинфицировали, стирая все следы прошлого. Эта комната была не просто аккуратной – ее явно готовили к визиту, как место преступления готовят для посторонних глаз, скрывая все улики. Люк тронул угол покрывала – под ним не оказалось ни тетрадей, ни записок. Пусто, как на дне высохшего озера. Томми прошел по комнате несколько раз, останавливаясь у окна, прислушиваясь к щелчку собственного сердца и к тишине, которая казалась здесь осязаемой, как плотная ткань.