Инфер

Вошли Сычи.

– Не открывайте ее лицо! Иначе, превратитесь в гниляков!

Сычи оробели.

На покой овечечники расположились здесь же – в трапезной. На случай внезапного нападения Питит приказал забаррикадировать ее массивные двери перевернутыми столами и поставить часовых, но Мангольд остановил рвение товарища:

– Мне все равно не уснуть… Присяду у камина. – Мангольд расположился возле очага и прикрыл ноги дорожным плащом.

Вскоре воздух комнаты наполнился вонью пускаемых ветров и оглушительным храпом воинов, измученных тяготами этого непростого похода.

Мангольд осторожно поднялся и стал пробираться к выходу из трапезной…

[1] Кругляг – год

[2] Губольт – демон Тьмы-под-Инфером

[3] Бойша – по поверьям, сороконожка, проникающая через рот в тело родовита, после чего приходит его смерть.

[4] Охийя – судьба

[5] Анфер – верховный демон Тьмы-под-Инфером. Дьявол.

[6] Оххбохк – верховное божество Безбрежья.

Глава 4 – Полувыродок

Питит в растерянности стоял на пороге темницы.

Сейчас перед ним на подстилке грязного, слежавшегося сена в объятиях мерзи забылся сном уже не его монбон, малород Мангольд – сын хозяина Овечьих земель, а обыкновенный полувыродок, поправший единый для всех высший Закон – Кодекс первой крови.

– Тупица! – зарычал Питит и в бессильной ярости что было сил пнул подвернувшуюся лохань с грязной водой. Капли оросили лицо спящих, Мангольд встрепенулся, увидел Ворона, со страхом взглянул на товарища.

– Ты никому не расскажешь!.. – приказал он неуверенным задрожавшим голосом.

Питит тяжело молчал.

– Ведь не расскажешь?

Ворон достал кинжал и бросил его на пол:

– Тогда лучше убей меня.

Проснувшаяся дикарка прикрыла наготу руками, покорно ожидая развязки.

– Ты не можешь разговаривать со своим монбоном таким тоном! – вспыхнул Мангольд.

– Я предупреждал! Эта грязная шлюха – ворожея! – Не удержался и Питит. – Она не просто околдовала тебя! Она тебя растоптала! Ты ведь знал, что, овладев ее телом, в один миг низвергнешь весь род Овечьих земель в яму бесславия! Приравняешь всех предков к мерзокровам! Теперь ты и вся твоя семья – все равно что рвота перепившего пагана!

– Знай свое место, Ворон! Или забыл кем недавно был?

– Нет, все еще помню! Я был наследником Гнилых земель до тех пор, пока не стал пленником твоего рода! Коим и остаюсь до сих пор!

– Ты смеешь жаловаться на судьбу?! А ведь мог давно пойти на корм червям! Но я проявил милосердие! Не убил тебя! Я! – Слышишь?! Так что, замолчи, безродный!

Питит сжал кулаки, но сдержался:

– Я… благодарен за спасение. – Ни один мускул не выдал ту ярость, что рвалась наружу. Лишь его голос предательски выдавал гнев. – Но в отличие от тебя, я не потерял чести! А тебе стоит вспомнить о черных страницах Кодекса!

Мангольд затравленно сверкнул глазами.

На черных страницах священной для всех родовитов книги перечислялись грехи, прегрешения и проступки, за которые можно было лишиться титула или жизни. Любые тесные сношения с порождениями Самородных земель карались сурово. Теперь в летописи Овечьих земель могли появиться слова, которых страшился каждый родовит: «Вечный несмываемый позор и забвение. Всему роду!».

Сердце Мангольда затрепетало. Он стал приходить в себя, посмотрел на жало брошенного под ноги кинжала Питита:

– Что же делать? Я не хочу убивать!

– Для меня благородство превыше дружбы. Чард-с-Овечьих-земель – мой монбон, непременно узнает о твоем позорном деянии, если ты оставишь мне жизнь.

– Какой же ты дурень!.. – разозлился Мангольд. – Хорошо! Я расскажу отцу обо всём, что произошло! Сам! Привезу ему пленницу, пускай решает, как с нами быть! Я даже готов предстать перед судом коринов Башни Черепов! Только не ставь меня перед своим выбором!

– Так и быть, сообщи о своей гнусной выходке монбону сам. На всё воля Безбрежья. – Питит подхватил кинжал и направил его на сжавшуюся Яцию. – Но я бы прикончил мерзокровку. Прямо на месте. Прямо сейчас. Она не достойна суда, мерзь достойна только смерти!

Мангольд опустил глаза, промолчал.

Питит невесело усмехнулся:

– Даю сердце на съедение гниляку, что ты постараешься спасти ворожею. Ведь она уже успела отравить твой разум. Но не надейся, безумец! Чард быстро располовинит ее, лишь услышав о твоем грехопадении!

– Замолчи!..

Ворон стремительно вышел, не желая больше обмениваться с монбоном болезненными уколами.

В разлившейся тишине Мангольд с тревогой взглянул в пьянящие глаза прекрасной девы. Она больше не таилась; нагота снова ласкала взор и мысли Мангольда; красавица потянулась, чтобы нежно коснуться щеки отступника.

– Прошу!.. – Мангольд попытался перехватить изящное, тонкое запястье, но так и застыл, не в силах дать отпор – всё, чего он вожделел – снова быть обласканным этой проклятой колдуньей.

Яция увлекла Мангольда на себя, жарко задышала в ухо…

***

Дорога домой стелилась опавшими листьями и тягучими безрадостными думами.

Мангольд вздохнул. – Впереди предстояло нелегкое объяснение с отцом. Тот, обладая буйным нравом, мог вспылить, и запросто вспороть живот не только дикарке, но и ему, несмотря на то что Мангольд вез голову властелина Орби – как единственный ключ власти от Вересковых земель.

Прекрасная дикарка тряслась в разбойничьем фургоне – повозке, с большой и крепкой клеткой. В таких обычно перевозили пойманных отступников или опасных животных. Мангольд, на правах нового хозяина, забрал фургон у Орби.

«Сговорчив, как мертвец». – Так обычно говаривали родовиты.

Перед отъездом Мангольд собирался поставить наместником приращённых земель Питита, но тот яростно запротестовал.

– Считаешь, что я хочу сгноить тебя здесь? – оскорбился Мангольд. – Неблагодарный! Я собирался сделать тебя правителем грода на холмах в благодарность за службу!

Ворон лишь покачал головой:

– Пока что мой монбон – Чард-с-Овечьих-земель. Лишь он назначает управителей. Поставь временным наместником любого Сыча из отряда. Вересковиков почти что не осталось, тут любой болван справится. А меня зовет долг!..

…Мангольд вернулся из плена мрачных воспоминаний, с замиранием сердца взглянул на Ворона, державшегося на своем скакуне позади повозки с пленницей. Тот не выпускал Яцию из вида ни на миг!

Упрямец!

Гордец!

Упивается своей праведностью, неукоснительным следованием догмам Кодекса!

Но дикарка не должна доехать до границ Овечьих земель. Так решил он – Мангольд – потерявший разум и волю, влюбившийся в прекрасную деву снаружи, и ужасное порождение Самородных земель изнутри!..

– Сыч! – подозвал Мангольд одного из разведчиков. К нему тут же приблизился крепкий невысокий родовит на сосновом жеребце-чурбаке.

– Монбон!.. – склонил тот голову, готовый выполнить любой приказ.

– Скачи вперед и найди лучшее место для ночлега. Встанем лагерем.

Питит, который, казалось, всю дорогу провел в молчаливом монологе, услышав приказ, встрепенулся, подъехал к Мангольду.

– Монбон? Я не ослышался?

– Не ослышался. Мы заночуем. Безбрежье только что послало мне предупреждение: мертвая лиса на дороге; ее клевал орел.

– Орел?! Но… я ничего не заметил!

– Значит тебе стоит быть внимательнее.

Ворон прищурился, кинул едкий, прожигающий взгляд. Мангольд понял: Питит не верит ни единому его слову.

– И большой орел был?

– Нет! – нервно дернул поводьями Мангольд. – Обычный! Он выклевывал лисице глаз, как раз в тот момент как отряд появился на тропе. Я не хочу рисковать людьми!

– Я тоже, – кивнул Питит и взглядом дал свое разрешение ожидавшему тут же Сычу.

Воин, кивнув в ответ, ускакал по тропе вперед.

– Орел и лисица… – Питит разоблачающе заглянул в глаза монбону. – Как гласит предзнаменование? – «Увидел орла, терзающего лисицу, остановись, и дождись первых лучей нового дня. Впереди ночь»…

– …«Впереди поджидает большая беда», – закончил Мангольд фразу, известную каждому овечечнику с раннего детства.

Порой было легче умереть, чем пойти против предвестия, даруемого бохками[1] Безбрежья. Ведь, как известно, предзнаменование на то и предзнаменование, чтобы уберегать от того, что обязательно сбудется. Если ему не последовать.

Посланный вперед Сыч быстро нашел подходящее место. Вернувшись за отрядом, он привел обоз к открытой поляне, протянувшейся вдоль неглубокого чистого ручья шириной в тридцать шаков[2].

– Неплохое место, – похвалил Мангольд воина.

– Но не стоит терять бдительности, – предупредил Ворон и указал на лесной массив, темневший грозной стеной в двухстах шаках от родовитов. – Карта указывает на то, что отсюда начинаются западные врата Гиблого леса. Огромного и проклятого. Близится закат, и мне такое соседство не нравится.

Питит спешился, потоптался на месте, разминая затекшие члены, махнул перчаткой паганам:

– Разжечь по периметру семь костров! Повозку с пленной мерзокровкой закатите в центр!

Мангольд отвел глаза, опасаясь, что кто-то увидит в них вскипающее возмущение.

Как же ему хотелось ускользнуть от цепких глаз Ворона и под покровом ночи подойти к клетке Яции! Подать ей бурдюк со сладким пьянящим вином, встретиться глазами, прикоснуться, утолить ее жажду; как хотелось видеть ее пунцовые губы, жадно ловящие струйки проливающейся влаги…

Мангольд тряхнул головой, отгоняя наваждение. Но думы о прекраснице не отпустили. Как же гадко, что разбойничья повозка оказалась затянута дерюгой! Об этом позаботился Питит, опасавшийся магии коварной дикарки.

Треск поленьев в кострах разбавляло лишь поскрипывание сучьев, оживавших под напором холодного настойчивого ветра, да слышался тревожный крик сов-сычиков, прятавшихся где-то среди черных крон уснувших деревьев.

Тушки пойманных в дороге зайцев, судя по аромату, витавшему над лагерем, уже приготовились. Мясо запеклось до темной корочки, оно аппетитно истекало жирными каплями, шипевшими в белой, с огненными всполохами, золе большого походного костра.

– Нужно покормить пленницу. Я мог бы отнести пищу, – Мангольд постарался придать голосу безразличный тон, но не сильно преуспел, так как Питит, и даже некоторые родовиты, гревшиеся рядом, неодобрительно закачали головами и зацокали языками.

– Будьте благоразумны, монбон! – напряженно предупредил Ворон. – Такие развлечения – не для малородов. Даже если отродье – Ваш личный трофей. – В присутствии гнути и ничего не подозревавших воинов, Ворону приходилось тщательно подбирать нужные слова, чтобы не уронить честь хозяина. – Покормит паган. Пленница получит еду последней, как этого требует порядок!

Горячая, разделенная на куски зайчатина казалась великолепным завершением дня. Лишь Мангольд, быстро утолившись малым, сидел на тонком стволе поваленной осины, как чужой. Не участвуя в неспешной беседе, на которую так падки родовиты во время сытного ужина; не пригубляя живительного элексира – легкого медового вина, которое как известно, способно быстро излечивать любую хворь в мозгах, особенно, вызванную утомительным и опасным походом.

– А всё-таки хорош был тот гниляк! И ведь как ловко он залёг в земле!

– Я его совсем не заметил!

– Еще бы, курица ты слепая!..

– Когда он выскочил, я чуть не помер от ужаса!.. Клянусь Безбрежьем, ничего страшнее не видел! А ведь я женат, а-ха-ха!..

– Если бы не наш бесстрашный Ворон!..

Воины дружно вскинули руки с наполненными кружками, отдавая дань уважения своему отцу по оружию:

– Слава первому воину Овечьих земель!

Питит взглянул на безучастное лицо монбона; казалось, Мангольд был далеко.

По лицу Ворона пробежала тень бешенства.

– Паган! – позвал он резко. – Собери с земли сырые заячьи потроха и скорми их мерзокровке! Да не забудь плеснуть ей медовой водицы!

– Водицы?.. – захлопал ресницами подоспевший недоумок.

– Да! – Питит победоносно взглянул на Мангольда. – Я выпил достаточно медового вина! Сейчас будет и водица! Главное, слови ее в кружку!

Родовиты покатились со смеху. Мангольд побледнел и криво улыбнулся; одними губами, беззвучно и некрасиво. Питит, не сводивший ястребиного взгляда с монбона-полувыродка, остался доволен…

Паган на миг замешкался перед разбойничьей повозкой. Он робел, хотя клетка освещалась пламенем от костров со всех сторон.

– Ну же! – нетерпеливо подстегнул его Питит. – Чего ты трясешься? Там всего лишь смазливое отродье. Она не кусается.

Овечечники одобрительно заулюлюкали; паган втянул голову в плечи и засуетился с замком дверцы. Воины даже перестали жевать, предвкушая развлечение – каждому не терпелось увидеть, что сделает пленная мерзь с чашей «медовой водицы». Рогожа на клетке мешала наслаждаться зрелищем, но Питит запретил снимать ее даже на миг.

Паган приоткрыл дверцу лишь на ладонь, после чего начал суетливо протискивать «угощения» для дикарки внутрь клетки. Остановился. Дрожащие губы гнути зашептали защитные заклинания, его зрачки расширились.

– Чего ты медлишь?! – нетерпеливо прикрикнул один из Сычей. – Гостья голодна!

Повинуясь, паган просунул дрожавшую руку по локоть, дернулся, как на крючке; в следующий миг клетка будто проглотила бедолагу. Раздался истошный визг.

Испуганные овечечники вскочили на ноги. Паган вывалился из клетки наземь, на спину. На его груди, как разъяренная рысь восседала Яция. Во рту мерзи алел кусок вырванной трахеи. Несчастный паган силился схватиться за шею, пытаясь закрыть зиявшую рану, клокотавшую пенившейся, будто вскипевшая в котелке вода, кровью.

Яция выплюнула человеческую плоть и бросив короткий взгляд на Мангольда, бросилась бежать. Перемахнув через костер, с легкостью ветра, она скрылась в кромешной тьме наступившей ночи. Раздался громкой плеск. И снова! И снова!..

– Она бежит через ручей! – зарычал Ворон, тщетно пытаясь разглядеть беглянку. – К Гиблому лесу!

Теперь яркое пламя костров оказалось не другом, а помехой – оно лишь слепило глаза, делая тьму еще гуще.

– Двое – за мерзью! – скомандовал Питит. – Остальным – охранять монбона!

Родовиты повиновались. Посланные в погоню Сычи, оседлав жеребцов, уже скрылись за пологом ночи.

Ворон подошел к взволнованному Мангольду, волчьей хваткой вцепился пальцами в плечо товарища, сжал – беспощадно, до боли; во взгляде Питита тоже ожил волк.

– Отродье будет поймано и обезглавлено, мой господин. Рано или поздно. Даю слово чести. Жизнь этой мерзи против моей.

Мангольд кивнул. Ничего другого не оставалось… Он понимал, Питит не злится. Питит в бешенстве!

Воины, отправленные в погоню за дикаркой, вернулись лишь с рассветом, когда лагерь впал в сонное забытье.

Мангольд проснулся от неистового хохота. Вскочив с плаща, служившего в походе и постелью, он обнаружил, что воины отряда, обнажив клинки, уже взяли его в кольцо, готовые отразить любую атаку.

– Что происходит?

– Хохотуны, – холодно доложил Ворон, продолжая зорко всматриваться в противоположный берег ручья, затянутый клочками утреннего тумана. Пугающий смех доносился оттуда. – Видно, нашим братьям выпала нелегкая участь – пасть жертвами Гиблого леса.

Вскоре на берег вышли двое. Они надсадно, громогласно смеялись. Хохотали. Казалось, будто двое подгулявших выпивох возвращались из таверны. Только смех их больше походил на потуги выживших из ума кровопийц. От такого хохота по спинам родовитов загулял холодок и побежали мурашки.

– Канас и Марфиус! Это точно они! – узнал фигуры на противоположном берегу один из Сычей. – О, духи Безбрежья! – зябко поежился воин. – Что же делать?! Неужели, убивать братьев?! Ворон!

– У нас нет другого пути! – отрезал Питит. – Самородная магия не щадит ни тело, ни чувства! Хохотуны обожают рвать людей на части! Это их забавляет. Нам предстоит честь освободить братьев от жалкой личины мерокровов! Заманим их паганом, а сами подойдем сзади. Покройте головы!

– Зачем?.. – не понял Мангольд, уже лихорадочно натягивая плащ на голову. В походе он научился беспрекословно доверять свою жизнь опыту Ворона.

– Под покровами хохотуны не видят в нас людей!

Обгадившийся от ужаса паган был, как овца, привязан за ногу к стволу высокой крепкой сосны. Вокруг дерева, с наброшенными на головы плащами, изваяниями замерли родовиты.

Хохотуны вброд перешли ручей, их гнусавый, подлаивающий смех превратился в громкий хохочущий вой, лишь только порождения заметили свою жертву.

Не разбирая дороги, отталкивая друг друга безумцы кинулись к завизжавшему гнути, попытавшемуся укрыться за стволом дерева. Веревка предательски натянулась, и паган упал на живот.

Не переставая дико хохотать, новорожденные мерзи накинулись на сжавшуюся в комок приманку.

Раздался громкий, казалось, оглушительный треск.

Крик пагана резко затих на высокой ноте. Хохотуны возликовали.

Раздался новый треск.

Треск ломавшихся, выворачивавшихся из суставов, костей. Мерзокровы, эти чудовища, еще недавно верно служившие Овечьим землям, с неимоверной силой и бессмысленной жестокостью выламывали потерявшему сознание бедолаге руки. Одна упала к ногам дрожавшего в нервном ознобе Мангольда, который, как и все родовиты под покровом плаща ждал приказа Питита.

– Смерть!!! – скомандовал Ворон.

Обнажившие клинки воины накинулись на бывших товарищей со спины.

– Отсекайте им руки! – закричал Питит, не переставая ловко орудовать мечом. – Метьте в шеи!

Вскоре мертвые хохотуны лежали рядом с растерзанной тушей пагана. Питит склонился над окровавленными изрубленными телами своих, некогда верных, воинов. Их было не узнать.

– Открывайтесь врата Безбрежья! Встречайте достойных сынов! – с трудом сдерживая горестный всхлип, печально произнес лучник, только что отправивший в небытие братьев по оружию.

– Они не мертвы, – предупредил Питит. – Если мы не набьем их утробы хвоей, хохотуны вскоре оживут.

– Вы чего?! Не слышите? Выполнять! – с излишней поспешностью приказал Мангольд паганам, уже столкнувшийся с пугающим коварством самородной магии.

Питит поднял оторванную руку пагана-приманки и вручил ее опешившему Мангольду. Мангольд с брезгливостью отбросил «подарок» подальше, в кустарник.

– Если бы ты не распорядился встать на ночь лагерем, и этот паган, и все мои верные воины остались бы живы. Так может орел у дороги предупреждал нас о какой-то другой опасности? Ведь самое ужасное что могло произойти, все-таки произошло.

Мангольд стыдливо отвел взор…

[1] Бохк – малый дух Безбрежья

[2] Шак – мера длины, равная шагу взрослого мужчины.