Не молчи, если хочешь остаться

Её рука повисает в воздухе. Я отворачиваюсь, возвращаясь к груше, потому что если посмотрю на неё – сломаюсь. В голове вспыхивает обрывок воспоминания:

Детский сад. Психолог с мягкими руками и стеклянным голосом. Я – на стульчике, крошечный, зажатый и весь залитый злостью, потому что никто не видит, что мне больно. Никто не слышит меня, считает, что я не могу чувствовать то, что чувствую. «Он слишком закрыт, нужно найти к нему подход», «Оставьте его в покое, он сам справится», «Может, медикаментозно?» Тогда я решил: если никто не слышит – я перестану говорить.

Сейчас я хочу сделать то же самое. Замолчать. Стереть себя.

Нана подходит еще ближе, медленно, будто к дикому зверю. Просто она была единственной, кто слышал меня, но я и с ней перестал говорить.

– Майки, я здесь. Слышишь? Здесь.

Я стискиваю кулаки, чувствуя, как кровь пропитывает бинты. Слышишь? Да. И это ещё больнее, потому что я не знаю, как с этим быть. С тем, что кто-то остался.

В груди что-то скребётся, рвётся наружу, но я снова забиваю это невидимыми ударами. Внутрь. Глубже. Где никто не увидит.

Нана ждёт, не уходит. Она не делает ни одного лишнего движения, не бросает привычных фраз вроде «успокойся» или «всё будет хорошо». Потому что она знает, что прячется за этими словами. Обесценивание и равнодушие. Просто она нашла того, кто заполнил её пустоту. А во мне дыра не затягивается, поэтому я заполняю её гневом. Или гнев не даёт затянутся этой пустоте?

Нана просто садится на скамью у стены, оставляя между нами расстояние. Она знает, что сейчас мне нужно заземлиться, и не торопит. Я стою спиной к ней, повиснув на груше, чувствую, как остывает кровь на разбитых костяшках. Слышу только её дыхание, медленное, ровное, не требующее ничего, не взывающее к объяснениям, не пытающееся исправить. Хотя я знаю, что в душе она сейчас очень переживает и скорее всего даже винит себя. Она думает, что не смогла дать мне всё, чтобы я вырос счастливым ребёнком. И сколько бы я ни говорил, что она дала мне больше, чем я вообще заслуживал, её не переубедить. Что сбежать от этой боли мне хотелось ещё до того, как она узнала, что мы теперь вдвоём.

Я вылетаю из сада – сбежать, забыть, стереть из памяти эту вонючку – и вижу Марту. Обычно за мной приезжали они с Наной, потому что было по пути из института, или приезжала мама. Приезд Наны я любил больше, потому что Марта часто что-то дарила мне или покупала мороженое. Я бегу к ней и не понимаю, почему она плачет.

– Марта, кто тебя обидел? Вы поругались с Наной, поэтому она не приехала?

Она вытирает глаза и пытается улыбнуться. Присаживается на корточки и тянет ко мне руки. Это наш ритуал – я прижимаюсь, а она поднимает и кружит. Хотя я уже большой и ей, наверное, тяжело, но она пока не жаловалась. А в этот раз она не поднимает и не кружит. Только сильно прижимает и продолжает плакать. Я вспоминаю кино, которое мы недавно смотрели, отталкиваюсь и спрашиваю:

– С Наной что-то случилось, да?

– Нет, малыш, с Наной всё будет хорошо. Она просто… она в больнице и, если хочешь, мы сейчас поедем к ней.

– Хочу!

Я не буду плакать. Я же взрослый. И я брат Наны, я должен быть сильным и помочь сестре.

– А мама с папой уже там?

И когда я вижу боль на лице Марты и как слёзы начинают течь сильнее, я всё понимаю. Я маленький. Никакой я не взрослый. Хотя, когда ребёнок остаётся без мамы и папы, он становится взрослым независимо от возраста.

И я всегда хотел убежать, в детстве я даже иногда думал, что совру опеке и сделаю так, чтобы меня забрали в детдом. Тогда бы Нана смогла быть свободной, жить ради себя, не бросать учёбу, не работать круглыми сутками. Потом, когда она встретила Арсена, мне хотелось исчезнуть, чтобы не мешать им с Арсеном строить свою семью. А потом мне хотелось сбежать, чтобы не отравлять своей злостью Кнопку.

Но сейчас впервые за долгое время мне не хочется убегать. Не хочется прятать злость так глубоко, чтобы потом она опять сжигала изнутри. Неужели я не в состоянии побороть это всё и вырезать из груди этот шип?

Я просто стою. Время словно теряет свою привычную вязкость. Никаких разговоров, никаких неправильных слов, которые могли бы всё испортить. Только тишина. Только этот странный, зыбкий мир между нами, в котором, кажется, впервые за много лет нет боли от того, что ты причиняешь боль другому.

Может быть, любовь – это не когда тебя тянут за руку обратно в свет. Может быть, любовь – это когда кто-то остаётся рядом, даже если ты сам не знаешь, как выйти из тьмы.

Я выдыхаю медленно, тяжело. И в этот момент не чувствую себя одиноким. Разворачиваюсь и подхожу к Нане, сажусь рядом и впервые сам обнимаю её, уткнувшись в шею.

Мы сидим так минут десять, шум в голове затихает, гнев прячется далеко. Я знаю, что он не исчез, просто снова притаился. Отрываюсь от Аны, она прячет глаза, украдкой вытирает и шмыгает носом.

– Поедем домой? – спрашивает Нана, хриплым голосом.

– Нана, ты смерти моей хочешь?

Она непонимающе на меня смотрит.

– Арсен сделает из меня чучело, если ты приедешь с красными глазами. Пойдём, перекусим сперва и заодно заедем за Кнопкой.

– Ты когда-нибудь перестанешь её так называть?

– Неа, – улыбаюсь я и направляюсь к раздевалке. – Подожди меня в машине, я быстро.

Лея

Я не бегу, просто иду быстро. Внутри звенит от обиды, от боли, от его слов.

Мы просто пару раз посидели на горшках рядом.

Разве это всё? Разве только это осталось от тех двух детей, которые делили книжку, тайны и страх одиночества? На третьем круг становится тяжело дышать – почему я вообще решила, что прогулка быстрым шагом выветрит мысли? Слёзы давят изнутри. Не плакать. Только не здесь, только не на людях. Я подхожу к ближайшей лавочку, сажусь и упираюсь взглядом в землю. Холодный металл под ладонями. Ощущение реальности. Резкое, неприятное. Кто вообще придумал сделать металлические лавочки? Чтобы летом обжигаться, а на морозу прилипать?

Он помнит. Узнал. И всё равно решил сделать вид, что это неважно. Что я не та, с кем он когда-то делил весь свой маленький мир. И я бы, наверное, смогла это проглотить, если бы в его голосе не было этой горечи. Этого… предательства. Будто я его бросила. Тогда я была ребёнком, который не уходил сам, его забирали. Он не подумал, что у меня тоже осталась внутри пустота? Я бы поняла, если б так сказал ребёнок. Но теперь – мы взрослые. Хотя внутри всё так же хрупко, как в те годы. Я запуталась. Но мне особенно больно, что он не верит, не даёт шанса объяснить.

Ветер шевелит волосы, и я закрываю глаза. Я прижимаю пальцы к губам. Его слова греют и обжигают одновременно. Допустим, может, ему кажется, что я и правда его бросила – не специально, но всё равно. Почему он теперь делает это со мной?

А главное – почему, несмотря на злость, обиду, стыд – мне хочется вернуться. Я ещё не знаю, что сделаю. Подойду ли снова, заговорю ли с ним, но одно знаю точно: мне больно – значит, не всё равно. А значит, это почему-то важно.

И, может быть, он тоже не ушёл совсем. Просто сделал шаг назад.

Глава 5

Иногда лучшая броня – это смех в тёплой комнате

Майки

Утро начиналось странно. Я не подорвался на рассвете, как обычно. Не задыхался от очередного сна, в котором все горит. Поэтому сегодня вместо того, чтобы натягивать кроссовки и ни свет ни заря тащиться в зал, я просто лежал, вжимаясь в тёплый матрас, и слушал, как за окном тает ночь.

Поймал странное ощущение, как будто во сне больше не было гнева. Ни удушающего жара внутри, ни желания сорвать ярость ударами по груше. Только тихая пустота, вязкая, как утренний туман.

Я перевернулся на спину и долго смотрел в потолок. Это состояние пугало сильнее, чем привычная злость.

В коридоре хлопнула дверь, потом чьи-то босые ножки затопали по полу и постучали ко мне. Я закрыл глаза и не ответил. Но нетерпеливый тонкий голос проскользил в комнату:

– Ма-а-а-аки, ставай! Мама казала, ты поспишь школу, как я поспала садик! – этот ребёнок иногда считает, что первые звуки в словах необязательно произносить. Я ещё раз зажмурился. Кнопка, маленький, златовласый комок катастрофы.

– Уже встаю, – буркнул я, мысленно дав себе по морде за такой тон с этим ангелом. Хотя я знаю, что её не остановит ни гнев, ни обида, она пробьёт брешь в любой обороне, осветит своими светлыми волосами путь в сердце и согреет. Она единственная, кого мне хочется обнимать и кому я позволяю обнимать меня в ответ. Кнопка – потому что с ней всё включается. Когда рядом Кнопка – включается смех, включается тепло, включается жизнь. Даже в самых тяжёлых днях она умеет «включить» моё сердце, как будто нажимает невидимую кнопку, возвращая меня к настоящему моменту. Где бы я ни был, в каком состоянии ни находился – стоит услышать её голос, и всё снова кажется осмысленным.

Рывком поднялся, пока это исчадие ада с ангельским лицом не начало тарабанить в дверь, как буйный завсегдатай закрывшегося паба. Натянул штаны и вышел в футболке, в которой спал. Кнопка сидела на полу, пыталась запихнуть одну ногу сразу в два ботинка. Глядя на это зрелище, я впервые за утро улыбнулся.