Не молчи, если хочешь остаться

Анара Саган

Не молчи, если хочешь остаться

Предисловие

Иногда истории приходят тихо. Крадутся, как вечерний свет, заполняя тени внутри. А иногда – стучат в грудную клетку кулаками, требуя быть услышанными, понятыми, рассказанными.

Эта история пришла ко мне как шёпот. Как память, которой вроде бы не было. Как тоска по чему-то, что никогда не принадлежало мне, но было важно. Я не писала её с мыслью о жанре, морали или финале. Я просто пыталась сказать правду – ту, которая звучит между строк.

О боли, которая превращается в нежность. О потере, из которой прорастает любовь. О людях, которых мы встречаем слишком рано или слишком поздно.

Это история не про идеальную любовь, а про две разбитые души, которые учатся быть рядом, несмотря на страхи, злость, утраты. Про то, что иногда, чтобы исцелиться, нужно не идеальное спасение, а просто кто-то, кто останется рядом, когда все остальные уйдут.

Если хотя бы один из этих героев останется с вами – значит, всё было не зря.

Посвящает каждому, кто молчит,

когда есть что сказать.

Пролог

Маленький мальчик с глазами старше своей жизни

Плохие дни давно стали привычкой. Каждое утро я точно знаю, что меня ждёт. Вот и сегодня, как по расписанию, вонючка снова говорит, что если я не умею играть, то должен сидеть в стороне. Я не должен мешать другим детям. Мне лучше заняться книжкой с картинками. Мне пять лет, и я умею читать, но она каждый раз делает вид, что я глупее всех.

Она говорит это с таким тоном, будто заботится. Но я вижу, как она смотрит на меня, как будто я чужой, как будто я неправильный. Часто называет меня аутистом, думает, это объясняет всё. Но она дура. Я знаю, кто такие аутисты. У них может быть нормальный, даже высокий интеллект. Просто они другие. Мне раньше было обидно, а теперь… теперь я сам подыгрываю. Пусть думает, что хочет. Я не хочу с ними играть. Они мне неинтересны. Они чужие, капризные, жадные, вредные. Все.

Так проще. Если никто не подходит, никто и не уходит. Никто не бросает. А те, кто обещают остаться, врут. Мама с папой тоже говорили, что всегда будут рядом, но их больше нет. Я не обижаюсь. Просто не понимаю, зачем тогда обещать, если не знаешь, сдержишь или нет. Я злюсь.

Нана говорит, что лучше вообще ничего не обещать. Я с ней согласен. Я не обещаю. И не слушаю обещания. Они ничего не значат.

Наверное, я должен был думать о машинках или кубиках, как все. Но мне интереснее наблюдать, как в углу окна паук плетёт паутину, замирает, готовясь к прыжку. Муха ни о чём не подозревает. И её спасает какое-то движение за моей спиной. Она улетает.

Я не поворачиваюсь сразу. Думаю, кто-то из детей снова подошёл, чтобы прошептать гадость или дёрнуть за рукав. Но тут мне прямо под нос упрямо суют книжку. Обложка слишком яркая, почти кричащая. Я перевожу взгляд – и она ещё ярче. Девочка. У неё такие необычные волосы – рыже-красные, как языки пламени. Я долго смотрю на них. Потом замечаю веснушки на лице, они разбросаны как капли солнца. Я снова смотрю на волосы. Никогда не видел таких. Даже не сразу понимаю – это настоящие волосы или парик. Я видел в театре у артистов бывают такие. Поэтому первое, что я делаю, – дёргаю её за хвостик, просто чтобы проверить.

И жду, что она заплачет или ударит меня. Скажет, что я дурак. Но она не возмущается. Лишь тихо ойкает, наклоняет голову вбок и смотрит. Внимательно. Слишком. От этого взгляда становится неуютно, как будто она может разглядеть во мне то, что я прячу даже от себя.

– Чего тебе? – бурчу с вызовом, чтобы прогнать.

Она не отвечает. Просто садится рядом и снова протягивает книгу.

– Зачем она мне?

– Некоторые динозавры умирали от одиночества, – спокойно отвечает она, как будто учительница. – Например, майазавры заботились о своих детёнышах. Но если кто-то отставал, стая могла уйти. Тогда они погибали. Не от зубов хищников, а потому что остались одни.

Я не сразу понимаю, что она имеет в виду. Но где-то в груди становится тяжело и горячо. Как будто слова нашли трещину.

– Это не ответ, – говорю я, отворачиваясь к окну, где наверняка страдает паук, которого оставили без обеда.

Она придвигается ближе и улыбается. Совсем немного. И уже пихает книгу мне в руки.

– Мне кажется, тебе понравится. Когда читаешь про динозавров, чувствуешь, что ты не один. Даже если все ушли. Я уже читала эту книжку много раз. Поэтому когда ты будешь читать – я тоже буду на страницах. Просто знай: я была здесь.

Она смотрит мне в глаза. Долго. Я стараюсь не отводить взгляда. Хотя хочется. Потому что кажется, что она уже увидела слишком много.

Я не хотел делать так, как она говорит, но вечером забрал книгу домой. И читал. А потом мы начали читать вместе. Каждый день. Мы спорили, кто сильнее – тирекс или анкилозавр. Считали зубы на картинках. Устраивали викторины. Она знала, что я люблю факты, а я запоминал её любимые страницы. Мы читали книжку до тех пор, пока она не начала разваливаться. Даже придумали своего динозавра, который предан и никогда не оставит того, кого любит. Мы назвали его Лемайкиозавр. У нас даже появился секретный жест, когда не хотелось разговаривать, но нужно было показать, что мы рядом.

Пока не развалилась наша дружба. Потому что однажды девочка не пришла. Ни на следующий день, ни через неделю. Вонючка не сказала, почему. Я спрашивал, уговаривал, но она только улыбалась и молчала. Тогда я начал злиться. Сильнее чем раньше.

Потом решил, что мне снова стало всё равно. Потому что если даже те, кто держит тебя за руку, могут исчезнуть – значит, лучше никого не пускать близко. Я снова убедился в этом.

Глава 1

Стены строят не для того, чтобы держать других снаружи.

А чтобы удержать себя внутри

Майки

Я снова стою в огне.

Пламя трещит, будто издевается, ползёт вверх по стенам, вылизывая воздух, задевая кожу, но я не двигаюсь – будто ноги приросли к полу, будто всё, что было мной, осталось там, в прошлом. Где-то в пламени кто-то зовёт меня. Голос глухой, будто звучит сквозь толщу воды. Я хочу ответить – и не могу. Тело не слушается. Руки как свинцовые. Пальцы мертвы. Огонь ближе.

И каждый раз одно и то же: я подскакиваю с кровати, будто вырвался. Пот струится по вискам, футболку можно выжимать. Будильник показывает 5:42, а за окном ещё темно. В комнате тихо, слишком тихо. Эта тишина – как напоминание, что всё, что внутри, всё равно проснётся раньше меня.

Я сажусь, сжимаю лицо в ладонях. Зачем вообще спать, если каждый раз одно и то же?

Через двадцать минут я уже на улице. На мне толстовка, капюшон натянут на голову, наушники, чтобы не слышать эту предрассветную тишину. Ну хоть холодный воздух ранней осени немного отрезвляет. Остатки сна всё ещё со мной – как пепел, который не смыть. Никто не знает, как часто я вижу этот огонь. Никто не догадывается. А я не рассказываю, потому что не знаю, как объяснить, откуда он взялся, если меня не было в той машине, если я ничего не видел, только слышал от других, только чувствовал. И почему спустя столько лет – снова.

Психолог в детстве говорила, что я впечатлительный и что образы в голове могут быть сильнее, чем реальность. Якобы я просто много слышал, слишком глубоко принял на себя боль Наны, но она ни разу не сказала, что это была и моя боль. Почему взрослые считают, что дети не способны понимать, что такое утрата. Мне было пять, не полгода и не год. Я помню родителей. Я помню каждый миг своего детства с ними примерно с момента, когда на мое двухлетие отец притащил домой какого-то плешивого котёнка. Мать тогда начала ругаться, но отцу было достаточно обнять её, поцеловать, и через пять минут она уже купала эту наглую морду. Котёнка, не отца.

Я никому не рассказывал. Мне бы не поверили. И тогда я решил поверить им – я не чувствую боль, я её перенял. Договорились. Плевать, что это не принесло облегчения. Я просто стал лучше запирать в себе чувства, ну, раз говорят, что их не существует, значит необязательно их переубеждать. Тем более я видел, как тяжело было Нане. Я не хотел доставлять ей хлопот, добавляя ещё и свою боль поверх имеющейся. Я хотел сбежать. Даже когда появился Арсен и Нана смогла вдохнуть, я не заговорил. Зачем портить первую за такое долгое время улыбку. А потом всё вошло в привычку. Я держался почти семь лет, пока не сорвался.

И вот опять – я чувствую, как вся боль, трансформированная в гнев, с каждым днём все больше просится наружу. Я не хочу объяснений. Я просто хочу, чтобы это остановилось.

В зале в это время, конечно, я всегда один. Иногда Айдар смеётся, предлагает переехать сюда. Я улыбаюсь, но без искренности. Не потому, что фраза не смешная, просто… у меня улыбка внутри не срабатывает, как будто её кто-то отключил. К тому же я знаю, что Айдар пытается разрядить обстановку, но в душе он всё прекрасно понимает. Я не знаю, что бы со мной было, если бы тогда он не притащил меня сюда.

Я долго держался и был милым ребенком, старался не доставлять хлопот Нане, особенно, пока у них с Арсеном не сложилось. Потом я считал, что могу стать причиной их ссоры или того, что Арсен не захочет со мной возиться и бросит Нану. Я не знал, что имею право быть неудобным. Я долго держался, но всё пошло прахом в 12 лет. Я крушил всё, злился, кричал, боялся, ненавидел. Видел, как Нана плачет из-за меня – и ненавидел себя ещё больше. Я не хотел быть таким, но не мог иначе. Всё было слишком.

Я был в шаге от кривой дорожки, мне хотелось, чтобы хотя бы на время во мне заглохла эта ярость. И в один из таких припадков, к нам пришёл Айдар, и меня, пинающегося, упирающегося, притащил сюда, влепил пощёчину, дал в руки перчатки, буквально впечатал в грушу и сказал: «Бей». И я бил. Не потому что хотел драться, потому что это был единственный способ не разрушить себя и тех, кого любил.

И вот уже пятый год я хожу сюда чуть ли не каждое утро, чтобы после этого провести день добропорядочного, прилежного, пусть странного, но воспитанного, вежливого мальчика. Гордость школы и семьи. Даже в какой-то мере жалею, что вонючка тогда не добилась признания меня аутистом. Сейчас было бы проще всех игнорировать. Иногда я прихожу сюда и по вечерам, в те ночи мне не снятся кошмары.

Когда бью – не кричу, а если не кричу – никто не боится.

Я включаю свет, обматываю руки, проверяю бинты. Задерживаюсь на минуту, дышу. Закрываю глаза и выпускаю ярость. Подхожу к груше. Первый удар – слабый, второй – уже сильнее. Потом – поток. Ритм. Рев. Каждый удар как будто выбивает из груди крик, который я не могу произнести. Я не бью грушу, я бью свою злость, бью страх. Бью всё, что давит изнутри. Всё, что копится и никогда не уходит.

Я не участвую в боях, хотя Айдар предлагал оформить лицензию и податься в профспорт. Я выхожу на ринг только в рамках тренировки, потому что я не уверен, что смогу остановиться с посторонними людьми. Если кто-то увидит, на что я способен, – всё разрушится. Ведь всё, что я умею – это сдерживать. Делать вид. Быть почти нормальным.

В школе про меня говорят: странный. Учителя обычно не трогают, я даю им то, что им нужно – высокий средний балл и победы на олимпиадах или куда они там записывают меня без моего ведома. Одноклассники не шутят – уважают на дистанции, кроме пары недалёких, которые считают себя бессмертными. И я это принял. Это лучше, чем быть мишенью, или жалким, или тем, кого пытаются «починить».

Я бью, пока не начинает звенеть в ушах, пока руки не гудят, пока грудь не сжимается от усталости, а не от ярости. Я бью, пока не становится легче. Или хотя бы – тише, потому что единственное место, где я чувствую себя настоящим – это здесь. В зале. В одиночестве. В этой тишине.

Потому что только здесь я не опасен. Люди не знают, что сила – это клетка. Снаружи она – броня, а внутри – я.

Я просто не хочу быть тем, кого боятся, но не знаю, как быть тем, кого не боятся.

Лея

Я просыпаюсь от голосов в коридоре, бабушка говорит по телефону. Интересно, почему старики (бабушка прибьёт меня, если узнает, как я её назвала) орут в трубку, словно не доверяют электромагнитным волнам и пытаются докричаться сквозь расстояние.

Я лежу с закрытыми глазами, будто если не открою, день не наступит. Сквозь закрытую дверь доносится шорох тапочек и кашель – хриплый, будто Ба вернулась с какого-нибудь матча, где посадила голос. В моей комнате пахнет какой-то мятной мазью и старой мебелью из моего детства. Всё это не моё, но и привычно уже будет.

На ручке двери аккуратно висит школьная форма. Новая, почти не мятая. Бабушка так хлопотала весь вечер над ней, как будто это платье способно сделать меня частью чего-то общего. Я смотрю на него и знаю – не поможет.

Новая школа. Очередная попытка влиться, хотя я уже даже не пытаюсь. Здесь никто не знает, кто я, откуда приехала, почему живу с бабушкой. И пусть так будет как можно дольше.

Мама снова поглощена своими новыми отношениями. Очередной мужчина, очередные обещания, очередная любовь до гроба. Бабушка устала наблюдать за этим, поэтому, никак не прокомментировав, просто забрала меня и «позволила» маме устраивать свою жизнь. Она делает вид, как будто не ненавидит мою мать, а, может, и правда эта чудо-женщина давно отпустила свой гнев и обиды. Но я не могу не замечать, что Ба больно. Я слышу эту боль в её голосе, в том, как она задерживает дыхание, прежде чем заговорить со мной. Я напоминаю ей сына – моего отца. А вот я его не помню, только смятое фото, единственное, что я забрала из прошлого дома. Домов.

Я подхожу к зеркалу и быстро отвожу взгляд. Рыжие волосы – слишком яркие, веснушки – слишком заметны, шрам на подбородке – слишком неуместен. Всё, что во мне есть, словно намекает, что я – чужая. В этой школе, в этом теле, в этой жизни. Отряхиваю навязчивые мысли, запираю сожаления и улыбаюсь своему отражению. Мда, выходит какой-то оскал.

Я собираю волосы в тугой хвост, хотя британские учёные доказали, что пряди всё равно выбьются. Подбираю их невидимками, зная, что к третьему уроку они уже будут висеть на щеках. И всё равно делаю это – потому что иначе теряется хоть какое-то чувство контроля. У меня получится. Справилась тогда, справлюсь и сейчас.

В коридоре бабушка протягивает мне на завтрак сэндвич и шепчет, чтобы я не волновалась. Я выдавливаю улыбку, благодарю за заботу, как будто этот сэндвич она собирала сама с раннего утра, но я же вижу, что он из ресторана. Бабуля в своём стиле. И я её люблю за это.

Я киваю ей на прощание, благодарю и выхожу в осеннее утро – прохладное, немного серое, но почему-то очень чёткое. Октябрь наступил резко – с сыростью на стёклах, промозглым утром и этой особенной школьной тишиной, которая наступает до первого звонка. В школе я никому не нужна. И не сказать, что меня это расстраивает, наверное, я даже привыкла. Мне не нужны подруги, их сочувственные взгляды, разговоры за спиной. Я знаю, как это бывает: сначала смотрят с интересом, потом – с настороженностью, а после – с пренебрежением.

Я давно решила: никого не пускать близко. Ещё в саду. Тогда у матери появился первый мужчина после отца и бабушка забрала меня, узнав о неприятной истории, от которой меня до сих пор отталкивают люди, которые всегда улыбаются. Бабушка хотела оформить опеку надо мной, потому что у матери я была явно не в приоритете. И почти всё было готово. Но то ли новый мужчина матери смекнул и убедил ее вернуть меня, то ли бабушке отказали, я тогда не спрашивала, а потом не хотела вспоминать. Но я помню, как все мамины подружки называли это материнской любовью. Хотя я даже в пять лет догадывалась, что ею, точнее отчимом, скорее всего движет только корысть.

Именно тогда я отучилась ждать тепла, поддержки, объятий, опасаться и не искать поддержки. Не потому что я сильная, а потому что иначе – больнее.

Иногда, когда я очень устаю, мне вспоминается что-то расплывчатое – чужие пальцы, обложка энциклопедии про динозавров, теплота, которую я никогда после не чувствовала. Кажется, единственное светлое пятно на страницах моего прошлого. Я не помню его, кроме синих глаз, в которых я увидела такой же страх. Боль брошенного ребенка. Единственное время, когда я не чувствовала, будто я одна. Я не помню лица, не помню, кто это был. Только ощущение – будто в тот момент я кому-то была нужна. Хоть немного. Возможно, поэтому сейчас я согласилась переехать сюда? Может, где-то в глубине души я ждала, что мне снова станет тепло?

Отгоняю воспоминание, размытое, как и моё будущее. Да, у меня есть план. Поступить в мед, отучиться, стать ветеринаром. Буду лечить тех, кто не умеет говорить, но умеет чувствовать. У них нет слов, но они умеют быть рядом. Не предают. Не уходят. Не разбивают тебе сердце.

Я поправляю воротник, сжимаю лямки рюкзака. Я не жду, что кто-то заметит меня. Не жду, что кто-то подсядет за парту. Я не жду ничего. И, наверное, поэтому мне удаётся выживать.

Глава 2

Некоторые раны заживают.

Некоторые учат тебя ходить с болью

Майки

После тренировки легче. Тело гудит, костяшки сбиты, но в голове – тишина. Хрупкая, как лёд на луже, но всё же тишина. С ней проще – слушать, отвечать, быть среди людей. Я не улыбаюсь, но хотя бы не хочу крушить.

Уроки с утра – как всегда, шум, пересуды, звонок, толкотня. Я сижу у окна. Первый урок – литература. Васильевна, по совместительству и счастливой случайности наш классный руководитель, входит в класс чуть торопливо, прикрывает за собой дверь и вместо привычного «Ну что, сонное царство, просыпаемся» сразу просит внимания. В руках у неё журнал, стопка каких-то бумаг и томик Бунина. Она останавливается у доски и оглядывает всех по-одному.

Я сижу у окна. Место по привычке – чтобы видеть не людей в классе, а улицу. Мне так проще. На парте – ручка, тетрадь, томик Бунина. На предыдущем уроке Васильевна говорила о живописности, напевности, философской и психологической насыщенности и тонком лиризме стихотворений Бунина. А меня интересовал больше образ «нового человека со старым сердцем». Я люблю уроки литературы, потому что часть времени мы посвящаем «положенным» и «необходимым» для выпуска темам, а остальное время можем говорить обо всём. Некоторым, конечно, неинтересно ни то ни другое, но я люблю эти редкие минуты, когда одноклассники вспоминают, что я умею говорить.

Возвращаюсь взглядом к машинам за окном, к деревьям, на которых уже пожелтели кончики листьев. Звучит тёплый, вымученный голос Васильевны, которым обычно представляют новеньких. Класс притих, но не из вежливости – скорее из любопытства, вперемешку с ленивым равнодушием.

– У нас с вами новая ученица, – говорит Васильевна. – Лея, проходи. Скажешь пару слов о себе?

Кто-то громко вздыхает, кто-то смеётся в кулак. Я не оборачиваюсь, мне абсолютно безразлично, кто там. Новенькие всегда чужие. Временные.

Но я слышу прерывистое дыхание, какой-то шорох, несмелые шаги. И голос низкий, уставший. Он не девчачий – взрослый. Как будто человек говорит не о себе, а от лица боли. Я знаю эти интонации в голосе.

– Лея. Перевелась из 35-й. Живу с бабушкой. Всё.

И что-то во мне сжимается так резко, будто кто-то выдёргивает воздух из лёгких. Я оборачиваюсь, почти неосознанно, как будто по команде. Красно-рыжие волосы собраны в хвост, но пряди уже выбились у висков. Веснушки. Шрам – розовато-бледный, но недавний. Тогда его не было. И глаза – серые или голубые, не разобрать в полумраке класса, но потухшие. Как у людей, которые слишком рано научились не ждать. Вздернутый подборок, безразличное выражение, но нервная дрожь в руках выдает её истинные чувства.

Я узнал её не по лицу – по ощущению. Это не воспоминание, это – ожог, словно ее пламя вместо волос добралось до меня.

Книжка про динозавров. Шёпот. Молчаливое внимание, которое тогда казалось спасением.

И всё это возвращается не вспышкой, а волной – медленной, вязкой, затягивающей. Сколько лет прошло? Я и не думал, что помню. Лишь иногда, когда эта книжка, потрепанная, попадалась на глаза. Я не смогу сказать, почему она всё ещё у меня, почему я запретил Кнопке прикасаться к ней, но сейчас, кажется, понимаю.

Она садится на свободное место в конце класса. И не смотрит ни на кого, в том числе – на меня.

Я провожаю её взглядом и отворачиваюсь, снова втыкаюсь взглядом в окно. Вижу, как идёт по улице мальчик, волочит портфель по асфальту. Кажется, у него порвались шнурки. Мне почему-то хочется закрыть глаза.

Злость возвращается так быстро, что я не успеваю понять, откуда. Не на неё и не из-за неё. Просто она – напоминание, о том, каким я был. О том, как рано начал бояться привязанности. О том, как отчаянно ждал, что кто-то останется, а в итоге каждый раз оставался один.

Я не злюсь, что она меня не узнала. Я бы и сам не узнал себя – того, каким был тогда. Просто её появление – это как сломанная дверь в ту часть меня, которую я годами пытался закрыть.

И теперь – всё снова здесь.

И я не знаю, как с этим быть.

Лея

Когда я сажусь за пустую парту в конце класса, ладони немного влажные. Но не от волнения, я говорила спокойно, не дрожала. Просто внутри что-то будто скребётся, не даёт расслабиться – что-то новое, непознанное. Это не страх, не тревога, возможно – привычка держаться настороже. Всегда.

Класс ничем не отличается от предыдущих – стены с облупленной краской, стандартные парты, звук флуоресцентных ламп, от которого чуть ломит в висках. Рядом кто-то смеётся, кто-то жуёт жвачку. Я не поворачиваюсь. Лучше сразу стать фоном.

Учительница по литературе – Катерина Васильевна – не похожа на других. Она не строит из себя непогрешимую, не возвышается над нами. Говорит так, будто каждое слово весит ровно столько, сколько нужно, – и ни граммом больше. Умеет пошутить, умеет замолчать в правильный момент. И то, как на неё смотрят, – не с опаской, а с уважением, с доверием. Это заметно сразу даже мне.

Сегодня должны были обсуждать Бунина, я прослушала основную часть, витая в собственных мыслях, да и мне это всё не нужно, неинтересно, поэтому пропустила момент, когда они перескочили на рассказ Куприна «Гранатовый браслет». А так можно было? Чтобы что-то на уроке не по плану? Чтобы не заученные фразы, не выстроенные пункты по методичке… Смотрю на учительницу.

– Скажите честно, – улыбается Катерина Васильевна, – вы вообще верите в такую любовь? Безответную, молчаливую, почти фанатичную. Или это всё красивая сказка для скучающих барышень?

В классе поднимается гул. Кто-то хихикает, кто-то тут же говорит «бред», кто-то начинает спорить – всё одновременно. Меня удивляет, что Катерина Васильевна не призывает к тишине, не ругает и не повышает голов. Класс будто на мгновение оживает – не из страха не получить отметку, а из желания сказать.

Я не участвую, но слушаю. Мне странно, что здесь спорят по-настоящему, что у них спрашивают мнение – и правда хотят услышать ответ. Я почти забыла, каково это – когда тебя не поправляют, а слушают.

Крупный, темноволосый парень, сидящий у окна, говорит резко, неожиданно разрезая этот шум. Отрывает взгляд от окна, будто не собирался говорить, но всё-таки решает. Не торопясь, говорит ровно, почти бесцветно, но в тоне чувствуется нечто… глубокое. Нечто прожитое.

– Такое возможно, только это не про «любовь», – пальцами показывает в воздухе кавычки.

Пауза. Никто не перебивает.

– Она про одиночество. Любить кого-то – значит быть готовым, что однажды этот человек уйдёт и ты останешься один на один с тишиной. И гневом, – последнее он добавляет так тихо, что не все слышат.

На секунду класс будто замирает. Даже ручки перестают скрипеть по тетрадям. Катерина Васильевна не комментирует, только смотрит на него с каким-то печальным пониманием. Шум возвращается, когда кто-то закидывает контраргумент и начинается дискуссия. Парень немногословен, но твёрд в своём мнении. В какой-то момент даже хочется поднять руку, вмешаться, показать ему обратную сторону медали, но я вовремя останавливаю себя. Это не мой класс, не мой разговор, не моя война. Да и что я могу сказать про любовь? Что она приходит вместе с обещаниями, а уходит с грохотом дверей. Что она не кричит «прости», когда тебя снова оставляют. Что иногда любовь – это не «навсегда», а просто короткое «до следующей ошибки». Я не знаю, как это – когда тебя выбирают. Когда тебя держат за руку, чтобы не отпустить, а не для того, чтобы показать, как легко отпустить.

Я не верю в письма, в браслеты, в вечность. Всё, что я знаю о любви, – это как больно, когда её больше нет. И как это больно, когда её нет даже от человека, который, казалось бы, должен испытывать безусловную любовь. А ещё – как опасно надеяться, что она когда-то будет. Но при этом я почему-то где-то в глубине души всё ещё верю, что она существует. Просто не у меня, не для меня.