Не молчи, если хочешь остаться

Меня пробирает дрожь, но не физическая – где-то внутри, почти незаметная, как будто он сказал то, что я сама не смогла бы произнести вслух. Я впервые смотрю на него внимательно. И вдруг чувствую, как взгляд цепляется за глубокую синеву глаз, в которых вижу что-то знакомое, бушующее внутри, но тщательно скрываемое. Словно мы уже когда-то это делили: молчание, боль, страх, уход. Я отворачиваюсь первой, но не потому что боюсь, просто мне невыносимо думать, что кто-то может увидеть то, что я сама стараюсь забыть.

Дальше химия, история, английский – всё сливается в шум и мелькание лиц. Я не запоминаю имён, но замечаю ритмы: кто с кем, кто громкий, кто сдержанный, кто прячется за шутками, кто – за тишиной. На меня почти не смотрят, и это радует. Без внимания я умею выживать. Только один взгляд я всё же чувствую. Не прямой – косой, резкий, будто случайный. Я не поднимаю глаз. Может, показалось, а может – нет.

На большой перемене я остаюсь в классе. Сижу в углу, ем сэндвич, слушаю, как кто-то болтает в коридоре. На улице – солнце, но какое-то выцветшее. Октябрь только делает вид, что он про тёплую осень. Вот и я – только делаю вид, что ничего не жду. Если не ждать – не будет больно.

Когда выхожу из школы, замечаю у ворот того парня. Микаэл. Необычное имя и, стоит признать, красивое. Он стоит, оперевшись спиной о створку ворот и уставившись под ноги, погружённый в мысли. Я ловлю себя на мысли, что уже пару минут рассматриваю его: высокий и плотный, в нём ощущается что-то слишком уверенное, слишком тяжёлое для случайных взглядов. Широкие плечи, крепкие руки, мощная грудная клетка, как броня, и, я уверена, у него уверенная, спокойная походка человека, словно привыкшего к ударам и не боящегося их. Тёмные волосы чуть растерпаны и падают на лоб, а глаза – странные, ярко-синие – выбиваются из общего впечатления. В классе за ту секунду, когда наши взгляды встретились, они показались спокойными, почти мальчишескими, и это почему-то сбивало с толку. Казалось, этот человек мог бы сломать всё вокруг одним движением – и в то же время не собирался. Понимаю, что невольно ищу в его лице намёк на улыбку, но не нахожу.

Когда прохожу мимо, ускоряюсь и опускаю глаза. Но он замечает, и я чувствую его взгляд, провожающий меня. Он ничего не говорит, но я ощущаю пристальное внимание. Сдерживаюсь, чтобы не обернуться. Почему он меня напрягает? Я научилась не замечать людей, не реагировать на них, научилась сама быть невидимкой, несмотря на свои яркие волосы, которые бабушка не разрешает красить. Что произошло сейчас? Я всё же слегка оборачиваюсь через плечо. Он смотрит, и я не могу разгадать, что значит его выражение лица.

Глава 3

Иногда легче держаться одному.

Чтобы не терять снова

Майки

Не прошло и месяца, но я уже знал: Лея – не просто новенькая. Она – как шёпот в пустом зале. Тихая. Замкнутая. Всегда держащая дистанцию, будто боится, что любое прикосновение обожжет. Или сама боится обжечь. Лея – загадка. Не то чтобы мне хочется её разгадать, но что-то внутри ворочается и не даёт покоя. Может, тот факт, что она напоминает о прошлом, может, то, что она меня не узнала. Возможно, меня злило то, что она так легко забыла, стёрла то время, словно оно ничего не значило. Словно нас не объединяла общая боль, не связывали страхи и нежелание подпускать к себе кого-то ещё – кто не понял бы, что мы чувствуем, что мы прячем за играми и обсуждением вымерших рептилий. Мы были своего рода динозаврами – вымершие для остального мира, но представляющие интерес для любителей покопаться в наших останках и сделать какие-то свои выводы, зачастую не имеющие ничего общего с реальным положением дел. Она забыла, а я не стал напоминать. То ли из обиды, то ли из страха, что мои воспоминания, мои ощущения исказятся, сотрутся или обесценятся.

Каждое утро она заходит в класс молча. Садится у окна – на то же место, где когда-то сидел я. До сих пор не могу понять, почему в итоге уступил. В тот день я заметил её сразу, как только зашёл в класс. Место у окна – моё место – было занято. Она сидела там спокойно, будто оно всегда принадлежало ей. Ровная спина, рука, легко скользящая по краю стола, волосы, рассыпавшиеся по плечам, как отблеск осеннего солнца.

Я подошёл ближе, практически навис над ней. Она подняла на меня чистые, пронзительные глаза. Я впервые с тех пор так близко заглянул в них. В этом взгляде не было ни страха, ни вызова, только тишина.

– Ты заняла чужое место, – сказал я хрипло, слишком резко.

Она чуть склонила голову вбок, будто прислушиваясь к моим словам, а потом спокойно ответила:

– Оно было свободным.

На языке вертелась сотня колких фраз, хотелось указать ей её место, разозлиться, обвинить, но я выбрал ту, что резанула сильнее самого себя:

– Потому что я задержался.

Или потому что меня не было.

Между нами повисла пауза. Тонкая, хрупкая, как льдинка в тепле.

Лея секунду смотрела на меня внимательно и вдруг, без нажима, тихо сказала:

– Так всегда – если тебя нет, твоё место занимает кто-то другой.

Занял кто-то моё место? Или оно так и осталось пустым.

Я знаю, что иногда пустота остаётся навсегда, потому что не всё можно заполнить. Я почувствовал, как внутри что-то сжалось. Не из-за неё. Из-за того, что эти слова попали прямо туда, куда я не пускал никого. Я всегда думал, что место в моей душе – как пустая комната за запертой дверью и никто туда не войдёт, никто не рискнёт. И я не верил, что кто-то вообще может захотеть это сделать.

Я отвёл взгляд первым, потому что понимал: если ещё на мгновение задержусь здесь, на этом тонком льду, он треснет. Пошёл прочь, чувствуя, как сердце глухо отстукивает в груди. Плевать на место в классе. Плевать на правила.

Просто иногда – один единственный взгляд, одно единственное слово – способно напомнить тебе, насколько ты пуст внутри. Я тогда вышел из класса и спустился в спортзал. Мне прилетело бы за прогул, но после я подошёл к Васильевне и взял дополнительное задание. Она промолчала, ничего не сказала, но мне кажется, она всё понимает. Но даже если б пришлось расхлёбывать последствия прогула, плевать, лучше за это, чем за срыв на учителя или придурка одноклассника.

Моя злость всегда накатывает внезапно, срывается из-за мелочи. Я могу сдерживать себя в серьёзных конфликтах, но одна мелочь может сорвать с петель. Поэтому в то утро я выбрал двадцать кругов в спортзале.

Сейчас, за эти дни, я остыл и уже не злюсь, возможно, это место у окна ей нужнее. Мне оно дарило покой и помогало держаться, надеюсь, и ей в её тихой борьбе, о которой она никому не говорит, поможет. На второй день я предпринял попытку помириться, хотя мы не ссорились, и вообще это она должна была извиниться. Но я же, чёрт возьми, джентльмен или, как говорит Кнопка, «жульен», поэтому подошёл. Я заметил, как она напряглась, думала, я снова затею спор или сяду рядом, но я просто наклонился к ней и тихо сказал: «Береги его». Она вскинула голову, но я уже отвернулся и вышел.

С тех пор мы больше не общались, делали вид, что никого вокруг не существует. Она продолжала молчаливое присутствие в классе, доставала тетрадь, аккуратно складывала ручку и учебник перед собой и больше не двигалась. Никаких взглядов, никаких приветствий. Будто её здесь и не было. Что-то записывала, сдержанно отвечала, если её спрашивали, в остальном не проявляла никакой инициативы или интереса.

Сегодня на литературе Васильевна читала вслух отрывок из «Господина из Сан-Франциско» и говорила об остром чувстве кризиса цивилизации, поэтому на перемене весь класс как обычно развалился кто куда – кто в соцсети, кто в переписки, кто свалил в столовку заесть мысли. Умеет Васильевна заинтересовать и задеть даже тех, кто в остальное время кажется бесчувственным и безразличным к литературе, к жизни. Наверное, не зря её зовут как главных героинь русской классики.

Лея осталась в классе, она редко куда-то выходит. Её глаза были почти закрытыми, как у человека, который слушает не слова, а музыку за ними. Хотя, может, у неё в ушах наушники, за огненными кудрями не рассмотреть.

Чёрт, снова я пялюсь. Я пытался не смотреть, пытался сосредоточиться на тексте, продолжить читать с того места, где мы остановились. Но взгляд каждый раз возвращался к ней. Почему она меня не помнит? Просто не узнаёт или тот месяц ничего не значил для неё?

На полу – потрёпанная книга с яркой обложкой. Динозавр на ней больше похож на игрушку, чем на настоящего зверя, но нам плевать. Мы сидим на ковре в уголке, за шкафчиком с кубиками, где можно спрятаться ото всех. Тут пахнет пылью и пластилином, и чуть-чуть – ею. Леей. Мне кажется, она всегд есть вишню.

– Смотри! – Она тычет пальцем в страницу, на которой десяток разных динозавров. – Лемайкиозавр!

– Почему лемайкиозавр? Таких не существует, – поправляю я, прищурившись.

– Существует, если мы захотим. Лея и Майки – Лемайкиозавр, – радостно восклицает. – Он живёт в лесу с другими. И они никогда не бросают друг друга. Даже если кто-то теряется. Потому что у них супернюх. И суперсердце.

Она говорит так уверенно, что я почти верю, будто это написано в книге, а не в её голове. Я киваю.

– А если один плачет, другой сразу чувствует. Даже за много километров.

– И сразу прилетает. На хвосте! – добавляет Лея, и мы оба хохочем.

Но потом она замирает. Я вижу, как её губы поджимаются, а глаза становятся влажными. Она быстро опускает голову, будто рассматривает динозавров на странице, но я знаю – она не читает. Просто дышит тише, чтобы не слышно было.

Я сажусь ближе, касаюсь её плеча.

– Лемайкиозавры всегда находят друг друга, – повторяю шёпотом. – Даже если один уходит очень-очень далеко.

Она кивает.

– И даже если его забыли.

Я не спрашиваю, кого она имеет в виду. У каждого в голове свои пропажи.

Я просто держу её руку. Мы сидим рядом. Молчим. Только динозавры с картинки улыбаются нам с жёлтой страницы – такие нелепые, но настоящие. Как надежда.

Меня выдернуло из мыслей и отвлекло от воспоминания шушуканье. За несколько парт от меня сидели Лика и Саша. Они всегда держатся вместе, смеются громче всех, считая, что так становятся заметнее и привлекательнее. Они якобы самые дружелюбные, но до первого промаха. Лика очень долго пыталась обратить на себя моё внимание, в 8 классе даже почему-то решила, что мы встречаемся, потом на что-то обиделась и стала довольствоваться Стасом. Забавно вообще со стороны наблюдать за взрослением и пубертатом людей, которых знаешь чуть ли не с пеленок. Иногда я кажусь себе стариком, а ведь должен проходить через все то же самое. Но, видимо, выбитая дурь в зале и предложение Лёхи отвести меня в специальное заведение, отметить, так сказать, мое взросление и превращение в мужчину, отбили желание. Марта тогда устроила ему «взросление», а мне до сих пор припоминают тот неудавшийся вечер. Я, конечно, огорчился от несостоявшейся инициации, мне хотелось поскорее стать взрослым, вдруг всё бы изменилось не только в теле, но и в душе? А сейчас я понимаю: внешне ничего не изменит меня.

Чёрт, опять я загоняюсь, нужно срочно отвлечься. Пытаюсь найти место, где остановился в «Господине…», и краем уха слышу шёпот:

– Подойди к ней, пригласи.

– Да ну, она странная какая-то. Вдруг психованная?

– Зато будет кого обсудить и че вспомнить. Давай уже.

Через минуту Лика, прикинувшись самой приветливой девушкой на свете, подошла к Лее. Наклонилась, облокотившись на парту, и с самым слащавым голосом предложила:

– Слушай, а мы тут собираемся в кино на выходных. Не хочешь пойти с нами? Познакомимся поближе.

Лея подняла глаза, посмотрела на Лику спокойно, без удивления, но и без благодарности. Без ожиданий и надежды, что наконец её заметили и предлагают дружбу. Я усмехнулся про себя.

– Нет, – просто ответила она. Ровно, без оправданий.

Лика улыбнулась, приняв отказ за скромность и собиралась начать уговаривать, но Лея уже отвернулась к окну.

– Ну… как хочешь, – замялась Лика и, немного сконфуженно, отступила.

Для Леи этот разговор был не более чем ветер, шевельнувший занавеску. И в этот момент я снова поймал себя на том, что наблюдаю за ней. И теперь не просто из интереса или из любопытства, а из-за того, что её молчание кажется мне чертовски знакомым.

И это снова злит меня. Я злюсь на неё, на себя, на это дурацкое ощущение, будто я хочу что-то понять в человеке, который даже не пытается понять никого вокруг.

После уроков я снова стоял у ворот, лениво перебирая сообщение от Наны и её список покупок – где я найду ей клубнику в конце октября, – когда увидел её. Лея шла быстро, как будто боялась, что кто-то её остановит. Плечи сжаты, руки спрятаны в карманы куртки. Прошла мимо меня, не обратив ни малейшего внимания. Я ждал, что она и сегодня обернётся, но в этот раз не было даже мимолетного взгляда через плечо. Я сделал вид, что мне всё равно, но себя переубедить не удалось – внутри будто что-то перекосило.

Мне нужно выкинуть её из мыслей, снова сосредоточиться на тренировках, на учёбе и подготовке к выпускным экзаменам, на безразличии, которое годами выстраивал как броню. Мне абсолютно ни к чему заполнять кем-то пустоту в душе, чтобы потом снова место освободилось или расширилось. Но чем сильнее старался выбить её из мыслей, тем глубже она врастала, тем сильнее начинала раздражать.

Лея

Я выхожу из школы, прячу дрожащие руки в карманы. Воздух пахнет холодом и мокрым асфальтом – октябрь медленно соскальзывает в серый и сырой ноябрь.

На улице, возле ворот, снова стоит он. Микаэл. Прислонился плечом к ограде, будто просто убивает время, но я чувствую – это не просто так. Он не смотрит в мою сторону, и я делаю вид, что тоже не замечаю.

Мимо проходят шумные группы одноклассников. Кто-то толкается, кто-то смеётся. В их мире всё по-прежнему – разговоры о каникулах, кафе, футболках, лайках. А я иду мимо, натягиваю капюшон, закрываюсь, исчезаю для всех.

Шаг. Ещё шаг. Очень хочется обернуться, посмотреть через плечо, поймать его взгляд, убедиться, что он смотрит. Или наоборот – что нет. Но я не позволяю себе ни малейшего движения, ни поворота головы. Лишь туже затягиваю капюшон и сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладонь. Боль отрезвляет, напоминает, что мне не стоит думать о нём и обращать внимания. Один из одноклассников, кого я через полгода забуду и никогда не увижу. Один из многих, проходящих мимо, ничего не значащих в моей жизни. Я всегда одна, и мне не нужно оглядываться. Потому что привязываться – опасно, потому что стоит лишь оглянуться – и снова начнёшь верить, что кто-то может остаться. А потом уход будет ещё больнее.

На обратной дороге под ногами шлёпают лужи, ветром носит обрывки листьев. Машины проносятся мимо, в окнах – чужие лица, чужие жизни. Иногда кажется, что весь мир идёт куда-то вперёд, громко, ярко, с фейерверками. А ты стоишь в стороне и просто смотришь, как они уходят. И всё время борешься: хочется крикнуть – подождите! – и одновременно хочется спрятаться ещё глубже.

Когда я прихожу домой, в квартире пахнет свежей выпечкой и чем-то ещё – уютным, домашним. Слышится негромкий гул голосов. В гостиной сидят бабушка и её подруги: миссис Соколова (меня всегда забавляло то, как она представляется, словно приехала к нам на уик-энд из аристократичного и чопорного Лондона, ведёт себя, кстати, так же), Света, которая отказывается от «тёть» и «бабушек» и Глафира Ратмировна. Перед ними на столике – заварной чайник, тарелки с печеньем и фруктами, стопка новых книг, я не вижу обложек, но судя по яркости – это что-то современное. Хотя может это и классика, которую стало модно переиздавать в «молодежном» оформление.

Я стою в дверях, смотрю на них и почему-то впервые за долгое время чувствую укол тёплой зависти. Бабушка замечает меня и улыбается, подзывая жестом.

– Прости, солнышко, я забыла тебе сказать, – хлопочет она, – у нас с девочками книжный клуб «50 оттенков седины», – подмигивает, а я задумываюсь: интересно, название чисто ради прикола или в этом есть смысл. Но бабушка не даёт додумать мысль, продолжает: – Каждую среду собираемся, читаем, спорим, ругаемся иногда. Погреешь еду сама? Я все сготовила.

Я улыбаюсь краем губ. Сготовила. Скорее, заказала в ближайшем ресторане. Это же Ба. Да и я не против вместо макарон с тушёнкой есть какую-нибудь паэлью или карбонару.

– Не хочется есть, – говорю и пытаюсь всё же разглядеть, что же за книги они обсуждают. – Можно я тоже? – выпаливаю, не подумав, и сама удивляюсь своей смелости.

На секунду в её глазах мелькает странная тень – замешательство или смущение?

Она кладёт ладонь на мою руку.

– Солнышко, у нас жёсткий регламент, – с улыбкой, но как-то грустно говорит она. – Вход только тем, кому за семьдесят.

Я хмыкаю, делая вид, что не расстроилась. Света, видимо, услышав наш разговор, кричит из гостиной:

– Лира, ну что ты с ней как с маленькой, чего она там не видела или не слышала. Молодёжь нынче сама кого хочешь научит.

Я удивлённо округляю глаза, не сразу понимая, что именно они имеют в виду. А потом как поняла.

– Может, и видела, но я не хочу обсуждать с внучкой… кхм, жезлы и пещеры.

Я понимаю, что во мне поднимается что-то непривычное, уже давно забытое, что даже не хочется сопротивляться. Я разражаюсь смехом. Так сильно, что из глаз брызгают слёзы. Вытираю щёки тыльной стороной ладони, обнимаю бабушку и, продолжая хихикать, говорю:

– Так бы сразу и сказала, Ба, – прыскаю, смех все ещё не отпускает, – я бы, может, посоветовала что-то интересненькое.

Бабушка усмехается и смотрит на меня внимательно, как будто принимает какое-то решение.

– Если ты правда хочешь посидеть с нами, оставайся, я сделаю вид, что не заметила, как ты прошмыгнула. Но учти, если меня обвинят в безнравственном воспитании, я буду всё отрицать! Я слишком молода, чтобы омрачать свою биографию административной, или, не дай боже, уголовной судимостью. – Бабушка вроде шутит, но всё же сжимает мою руку чуть крепче, понимая, как важна мне. Она знает это без слов и помогает так же тихо.

Я киваю и прохожу в гостиную, беру пару печенек и устраиваюсь в кресле в углу, подтянув ноги под себя. Слушаю, как бабушки оживлённо обсуждают какого-то нового писателя, о котором я не слышала. Надо попросить потом их список прочитанного.

Постепенно их голоса начинают звучать фоном, а я начинаю засыпать. Впервые за долгое время понимаю: даже когда кажется, что все места в твоей жизни заняты или навсегда опустели, иногда тебе всё-таки находят маленький уголок. Без вопросов. Без условий. Просто потому что любят. И вдруг теплеет внутри. Совсем немного, но достаточно, чтобы не замёрзнуть.

Глава 4

Ломают не крики.

Ломает молчание, когда ты больше не нужен

Майки

– Майки, пересядь к Лее, – голос Юрьевны, нашей физички, звучит слишком весело для последнего урока в пятницу.

Я не двигаюсь. Хотя в моём случае конфликтовать с учителем, по чьему предмету я буду сдавать экзамен, вот вообще не лучшее решение.

– Мне и здесь нормально, – бурчу, отводя взгляд.

Боковым зрением ловлю, как Лея чуть поворачивается в мою сторону. Что, задел? Или ждёт, что я не пересяду?

– Майки, время идёт, у нас сложная лабораторная! – эта женщина вообще слышала что-то про СанПин и запрет на контрольные на последнем уроке?

Я упираюсь взглядом в парту и не шевелюсь. Не хочу. Не могу. Это место сейчас – моя единственная защита.

Юрьевна вздыхает и закатывает глаза.

– Так, ладно. Стас, тогда ты к Лее, Лика – к Майки.

Замечаю торжество на лице Стаса и вскидываюсь с места так резко, что стул отъезжает назад с противным скрипом. Стас замирает и ухмыляется моей реакции. Плевать. Хрен ты к ней сядешь. Я молча иду к Лее, прожигая Стаса взглядом, сажусь тяжело, швыряю рюкзак под ноги, с вызовом откидываясь на спинку стула. Плевать. На всех плевать. На улыбку Юрьевны, на ошарашенное лицо Леи, на Ликино недовольное фырканье, на себя самого.

Объяснение лабораторной проходит мимо ушей. Слышу только «Измерение силы взаимодействия катушки с током и магнита». Дальше я не могу сконцентрироваться, только чувствую её взгляд – прожигающий, требовательный. Пытаюсь игнорировать, пока не слышу короткое, глухое:

– Это ты. Майки.

Она не спрашивает – утверждает. Поворачиваюсь, смотрю в её серые глаза и вижу в них слёзы. Но она слишком упрямая, чтобы позволить им упасть.

– Ну я, – отвечаю жёстко, не понимая, чего она хочет. Удивилась, что я всё ещё учусь в этом классе? Что сел рядом? О чём она?! Неважно, упрямо выдерживаю её взгляд. Внутри всё закипает – злость на неё, на себя, на это чувство бессилия, которое я терпеть не могу.

Она вдруг протягивает руку, складывает пальцы особым жестом – указательный со средним и отдельно безымянный с мизинцем – и шепчет:

– Лемайкиозавры всегда находят друг друга и не бросают.

Я смотрю на её руку и мир вокруг будто проваливается на секунду. Я вспоминаю этот жест и эти слова. Тогда я в них верил… И она всё-таки помнит. Что-то ломается внутри, хрустит, как тонкий лёд.

– Но ты бросила, – хрипло бросаю ей в лицо, замечая в глазах надежду, которая рассыпается в ту же секунду. Сам не знаю, почему это вырвалось из меня.

Она дёргается, как от пощёчины. Открывает рот, чтобы ответить, но Юрьевна шлёпает перед нами катушку, амперметр, реостат и остальные предметы для опыта, а следом передаёт листы заданий.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не взорваться, чтобы не вскочить и не уйти. Мне приходится приложить уйму усилий, чтобы выдержать этот урок, эти короткие «цена деления, силу тока на 0,5 ампер, да, вот так, поверни ручку реостата». Поэтому когда звенит звонок, мне уже неважно, доделали мы лабораторную или нет, плевать на оценку, резко подрываюсь с места, хватаю рюкзак и вываливаюсь из кабинета, даже не попрощавшись с Юрьевной.

Нужно на воздух, на свободу. В зал. В грушу.

Разбить. Снести. Стереть это чувство.

В гардеробной вожусь с замком куртки, ругаясь шёпотом – грёбаная молния заела. Нана прибьёт, если я опять сломаю молнию. А внутри всё горит, кипит, срывается в крик. И тут – тихие шаги за спиной. Я замираю.

– Почему ты не сказал, если узнал? – её голос мягкий, уязвимый, осторожный.

Я молчу. Замок наконец поддаётся, и я натягиваю куртку, словно броню.

– Майки, – снова шёпот. – Я не узнала. Я не забыла.

Её слова звучат так, будто она оправдывается, будто хочет объяснить, почему тоже предала.

Я втягиваю воздух.

– Да, узнал, – разворачиваюсь к ней, в упор глядя в глаза, – но это не имеет значения. Мы просто пару раз посидели рядом на горшках, полистали книжку. Потом дороги разошлись – и всё. Ты жила своей жизнью, я – своей. Ну встретились. И что? – выпаливаю всё так, будто это действительно неважно. Но ей знать необязательно. Слова летят наружу, будто я давно держал их в себе.

Она смотрит на меня. Долго. Теперь полностью серые глаза, в которых сейчас не слёзы – пустота.

– Да, ты прав, – тихо бросает, отступая спиной вперед. – Просто посидели на горшках.

Её голос предательски дрожит, в нём, мне кажется, я слышу боль? Хочу исправить, сказать что-то помягче, повесить всё на свою злость, но она отворачивается. А я не знаю, что со мной. Она уходит быстро, не оборачиваясь.

Терпеть не могу смотреть в спину уходящим людям, поэтому почти всегда ухожу первым. Но в этот раз остался, и от этого почему-то ещё больнее.

В спортзал я врываюсь как в последний оплот спасения. Дверь захлопывается за спиной с глухим стуком. Внутри пахнет кожей, потом и затхлой пылью – всё родное, привычное. И единственное, что я могу себе позволить разбить – костяшки о грушу. Груша всё стерпит.

Бинты скользят на руках – я даже не заморачиваюсь плотно перематывать. И с первым же ударом лопается кожа на костяшках. Больно? Нет. Сладко. Я бью, бью, бью, словно выбивая из себя ту дрожь, ту пустоту, которую поднял её голос, её глаза, её слова.

Лемайкиозавры находят друг друга…

Бью. Рука соскальзывает, срезая кожу ещё сильнее, кровь тонкой струйкой стекает к запястью. Плевать. В висках шумит, в глазах темнеет. Я бью не грушу. Я бью свою злость, свою боль. Свою вечно голодную пустоту.

И вдруг – голос. Мягкий. Взрослый. Тот, что всегда умел пройти сквозь мою броню.

– Майки…

Останавливаюсь, тяжело дыша, поворачиваюсь через плечо. Нана стоит у входа в зал. Невысокая, хрупкая, в обтягивающей водолазке, в которой уже слегка заметен живот. Нана, та, кто всегда боролась за меня, даже когда я сам отступал. В её глазах тревога.

– Поговорим? – тихо спрашивает, подходя ближе.

Я моргаю. В груди поднимается паника. Не хочу. Не могу. Я срываюсь с места, отталкиваю её ладонь, которая тянется ко мне. Несильно, необидно, но я всё равно ненавижу себя за то, как веду себя с ней. Всё повторяется.