Время одуванчиков. Рукопись из генизы

Степанову нравилось это время – в такие моменты, когда ничто не отвлекало, он почти физически ощущал связь времен, проникаясь тайной энергетикой здания. Он как-то потратил целый свой выходной, детально разбираясь в запутанной истории бывшего доходного дома страхового общества «Россия». И считал себя если не специалистом в этом вопросе, то очень образованным любителем.

Но Иван Иванович в один из своих визитов в Москву быстро вернул его на землю. Во время их прогулки по центру Степанов попытался было блеснуть эрудицией и, показывая на главный фасад, смотрящий на Лубянскую площадь, начал рассказывать про щусевскую реконструкцию сороковых годов. Иван Иванович немного послушал и спросил, улыбаясь:

– А как ты думаешь, с какой целью Щусев использовал мотивы Палаццо делла Канчелерия, Дворца Папской канцелярии?

Степанов ошарашенно посмотрел на него:

– Не понимаю, о чем вы.

Иван Иванович засмеялся:

– Не переживай. Об этом вообще мало кто знает. Палаццо делла Канчелерия в Риме – очень известное здание. Его построили в четырнадцатом веке для кардинала-камерленго, это управляющий финансами и имуществом папы. И, несомненно, Щусев видел этот дворец.

Степанов немного подумал:

– Мне трудно судить. Я-то не видел. Но, допустим, вы правы, и Щусев действительно хотел передать какую-то идею.

– Естественно, хотел. Возьми любое его строение. Да вот хоть, к примеру, храм Сергия Радонежского на Куликовом поле. Ведь это же воплощенная легенда о русской старине, Святой Руси…

Степанов хмыкнул:

– Берсенев, ваш друг, которого в Епифани убили, был уверен, что вся современная история Куликовской битвы – это и есть красивая легенда с ярко выраженным политическим подтекстом.

Иван Иванович многозначительно прищурил глаз:

– А ты думаешь иначе? Несмотря на то, что практически не существует аутентичных артефактов, просто обязанных быть на месте такой грандиозной битвы, как о ней рассказывают?

– Мне трудно судить об этом, я не историк. Тем более, мы о Щусеве вроде начали…

Иван Иванович согласился:

– Да. Вот мавзолей Ленина тоже возьми, например. Здесь идея – вечность власти. Сакральная неотвратимость, довлеющая над человеческим ничтожеством. Там отсылки к усыпальнице персидского царя Кира. На пролетариев такой стиль производит впечатление.

Степанов внимательно рассматривал здание своей конторы, как будто видел его впервые:

– Ну, хорошо, допустим. А что за идея в отсылках к папскому дворцу?

– Саша, это же легко, – улыбнулся Иван Иванович. – Это демонстрация силы и могущества, сравнимого с властью Святейшего папы, которая простирается на весь мир. Понятно, что это архитектурная аллюзия, но тем не менее, Лубянка давно стала мрачным символом России, известным во всем мире.

Степанов поморщился. Для него эта тема всегда была животрепещущей:

– Иван Иванович, ну вы же понимаете, что это были временные перегибы. Да, трагичные, да, бесчеловечные – борьба за власть среди верхушки страны, естественно, отразилась на простых людях. Но это все в прошлом. Вы же видите, как все изменилось.

– Ошибаешься, Саша, – покачал головой Иван Иванович. – Прошлое часто возвращается. Причем в гораздо более уродливом виде…

В кармане зажужжал виброзвонок мобильника. Степанов достал его и, нажав кнопку, сказал:

– Алло. Говорите.

Звонил Джем, и, судя по голосу, он был чем-то взволнован.

– Степанов, ты там скоро? А то мне тут «стрелку» забили, я посоветоваться хотел.

– В смысле? Какую? Кто?

Джем не стал объяснять:

– Короче, чего мы будем деньги тратить зазря? Иди сюда, я тебе сейчас все расскажу.

Разговор прервался. Степанов глубоко вздохнул и пошел на выход.

15. Янка

Уже начинало темнеть, когда Янка вышла на Пьяцца делла Пилотта, площадь перед зданием Университета. Днем плотно забитая машинами, сейчас площадь была почти пуста, лишь стайки туристов хаотично двигались в разные стороны, ослепляя сумерки вспышками фотоаппаратов. Янка и сама очень любила гулять по городу, поэтому вполне разделяла восторженный интерес людей буквально к каждой мелочи.

До маленькой квартирки в тупичке дель Беато Анджелико, где она жила, неспешным шагом идти минут десять, и Янка часто выбирала кружной путь, чтобы увидеть что-то новое для себя. Эти древние районы Рима – Треви, Пинья, Колонна – она воспринимала как концентрацию истории, где за каждым камнем тянется шлейф из человеческих судеб, и ей всегда было интересно погружаться в эту таинственную атмосферу.

Она решила по дороге ненадолго зайти в базилику Сант-Иньяцио, построенную в честь святого Игнатия Лойолы. Месса уже закончилась, но Янка знала, что церковь закрывается в половине двенадцатого ночи, поэтому не особо спешила. Оттуда до дома буквально три минуты, поэтому Янка частенько заходила в храм. Она любила просто посидеть на длинной деревянной скамье в гулком пустом нефе и послушать органную музыку.

Когда она только приехала в Рим, Иван Иванович две недели водил ее по узким улочкам центра, и его рассказы сливались в один бесконечный роман, где главными героями были с детства известные ей персонажи. Иван Иванович и привел ее в базилику святого Игнатия. На нее произвела ошеломляющее впечатление масштабная фреска на потолке, посвященная небесной славе основателя Ордена иезуитов. И поразил нарисованный купол с вознесением святого Игнатия – Янка буквально застыла, запрокинув голову и рассматривая детали. Иван Иванович тронул ее за локоть.

– Вот, кстати, Иоанна, обрати внимание. Здесь похоронен святой Роберт Франциск Беллармин. Один из тридцати трех учителей Католической Церкви.

Янка удивленно посмотрела на него:

– Секундочку… Тот самый Беллармин, Великий инквизитор, который приговорил к сожжению Джордано Бруно?

– Да, это он, – согласился Иван Иванович. – Хотя, конечно, приговор выносила коллегия, Беллармин был всего лишь одним из десяти. Но его слово значило многое.

Янка с некоторым вызовом повернула голову и посмотрела в улыбающиеся глаза Ивана Ивановича.

– А вам не кажется, что это было очень жестоко и нечестно так обойтись с ученым?

– Так ведь его не как ученого сожгли. А как оккультиста и последователя Гермеса Трисмегиста. Да и ученым он был относительным, если честно. Все же значительная часть его сочинений была на тему магии.

Янка недоверчиво протянула:

– Даа? Я не знала, конечно. Но я не углублялась…

Иван Иванович легонько подтолкнул ее к скамейке. Они уселись рядышком и продолжили вполголоса:

– Ну и напрасно… Джордано, или как его звали, Ноланец, потому что он родом из города Нола, с молодости проявлял самый живой интерес к трактатам Гермеса. Ты же знаешь, что он был монахом и католическим священником?

– Да, это мне известно.

– Но как священник он себя ничем не проявил. Зато проникся идеями Коперника и на их основе вывел собственную теорию мироздания, в которой очень причудливо переплелись наука и мистика. Он даже проповедовал необходимость возврата к магической религии Египта. Как раз о ней подробно написал Гермес Трисмегист в своем трактате.

Янка грустно улыбнулась:

– А жезл Гермеса закопал мой отец…

Иван Иванович молча кивнул. Янка спросила:

– Бруно тоже искал могущества через жезлы?

Иван Иванович пожал плечами.

– Вот об этом ничего неизвестно. Но он читал лекции об учении Коперника по всей Европе и интерпретировал его таким образом, что оно стало всего лишь частью магии герметизма. Он рассматривал вселенную так же, как это делали маги, и мечтал найти возможность управлять невидимыми силами. Он был убежден, что ключ к этим силам находится у Трисмегиста.

Янка задумчиво сказала:

– Наверное, это действительно трагедия, когда человек забывает про Христа, но мечтает прорваться к божественным энергиям.

Иван Иванович скептически усмехнулся:

– Ну, про Христа он не забыл. Просто считал Его магом, а чудеса мнимыми. И у него была целая теория на этот счет, отвергающая все, что мы считаем истинным в нашей вере. В общем-то, это все и легло в основу приговора. Причем разбирательство продолжалось семь лет, и ему не раз предоставлялась возможность отказаться от своих умозаключений. Но он посчитал их истиной в последней инстанции, за которую можно и умереть.

Янка согласилась:

– Так часто бывает. Почему-то люди не пытаются критически осмысливать свои убеждения. Иначе они понимали бы, что это всего лишь тени реальности, созданной Богом.

– Именно так. А что касается Беллармина, то для своего времени он был действительно выдающимся человеком. Он богослов и духовный писатель, поэт и проповедник. Я думаю, у тебя еще будет возможность изучить поближе его личность. По-моему, у вас даже в программе по истории Церкви будет материал. Впрочем, и про Бруно тоже. Так что ты сможешь сделать свои собственные выводы об этих людях…

А на другой день они снова гуляли по улицам и площадям и добрались до Кампо деи Фиоре, площади Цветов. И Иван Иванович, улыбаясь, показал на потемневший от времени бронзовый памятник в центре.

– Видишь, Ноланца тоже помнят. Никто не забыт… Кстати, автор памятника, скульптор Эттори Феррари, был Великим мастером масонской ложи Великий восток Италии Древнего и принятого шотландского устава. Так что идеи Бруно вполне себе живы и даже развиваются.

После церкви Янка забежала в лавку – дома почти закончился кофе и сахар, надо было пополнить запасы. Она не удержалась и купила еще пару шоколадок, хотя обычно старалась как-то не очень налегать на сладкое. Продавец, видя ее колебания, широко улыбнулся и махнул рукой.

– На вашем месте, синьорина, я бы даже не беспокоился…

Улица, где она жила, находилась чуть в стороне от туристических маршрутов, и здесь было уже совсем темно. В нескольких окнах горел свет, да пара тусклых фонарей освещала узкий тупик между домами. Но Янка знала здесь каждую трещину на асфальте, и вполне свободно ориентировалась даже в темноте. Она уже переложила пакет в левую руку и взялась за дверную ручку, как даже не то чтобы увидела, а буквально почувствовала сзади какое-то движение. Янка дернулась, чтобы обернуться, но вдруг раздался сильный треск электрошокера, и шею пронзила резкая боль. Янка вскрикнула и потеряла сознание.

16. Низвицкий

Ему ужасно не хотелось открывать глаза. Приятная легкость во всем теле и полное отсутствие боли в голове создавали теплое состояние покоя, которое Низвицкий боялся потерять. Койка с тощим больничным матрасом казалась ему сейчас самым надежным убежищем, перед которым отступил ворох проблем, больше похожий на ощетинившегося ежа.

Сегодня Низвицкий долго лежал под капельницей, ему делали кардиограмму и томографию, и уже в конце дня перевели в небольшую двухместную палату, где он просто провалился в глубокий сон. Сосед, сухонький старичок с белой эспаньолкой, пытался разбудить его на ужин, но Низвицкий только отмахнулся и спал дальше.

Но когда за окном день сменился синими сумерками, Низвицкий почувствовал, что спасительный сон отступает. Он пытался цепляться за его обрывки, надеясь еще поспать, но мозг уже включился в реальность, и, тяжело вздохнув, Низвицкий окончательно проснулся и открыл глаза.

Взгляд уперся в белую стену, выкрашенную масляной краской, на которую падал свет из коридора сквозь квадратное окно над дверью. И Низвицкий почему-то подумал, что это хороший символ для всей его ситуации – стена, тупик, дальше идти некуда. Но в то же время, присутствует маленький положительный момент, что эта стена не мрачная кирпичная, возле которой может прозвучать только выстрел в затылок, а, стало быть, есть надежда на избавление.

Низвицкий заворочался на своей койке, тут же сильно заскрипевшей панцирной сеткой. Сосед с любопытством приподнял голову с подушки и вгляделся в его лицо.

– Ну что, бедолага, отлежался?

Низвицкий пошевелил шершавым языком и попросил:

– Водички бы попить…

Старичок, откинув одеяло, бойко вскочил в тапочки на полу и зашаркал к умывальнику в углу палаты. Набрав из-под крана стакан холодной воды, он подал его Низвицкому.

– На, пей… Тебя как зовут?

Низвицкий сделал большой глоток и, благодарно растянув губы в подобие улыбки, ответил:

– Игорь.

Старичок важно представился:

– А я Афанасий Петрович. Хотя все для краткости зовут меня просто Петрович. Ты сам-то москвич?

Низвицкий допил воду и отдал ему стакан:

– Да. С Пресни.

Афанасий Петрович довольно кивнул:

– Вот и славно. А я из Хамовников.

У них завязался самый обычный разговор, когда незнакомые люди с помощью несложных вопросов пытаются встроить собеседника в свою систему координат. Возраст, семейное положение, работа… Но минут через пятнадцать-двадцать Афанасий Петрович слегка выдохся, интерес поугас, паузы стали длиннее, а потом он вообще заявил:

– Все, Игорек, я спать. Завтра будет день, еще наговоримся.

Низвицкий был даже благодарен, что собеседник оставил его в покое – ему хотелось обдумать, как быть дальше. Он поймал себя на мысли, что боится звонить домой. С одной стороны, конечно, надо было бы сообщить Рае, что у него все в порядке, а с другой – здравый смысл ему подсказывал, что сейчас лучше вообще никому не говорить, где он находится – меньше будет неприятных новостей.

Но был один очень важный момент, который не отпускал Низвицкого, и, несмотря на все умственные усилия, решения не находилось. Завтра до двенадцати часов ему обязательно нужно быть в камере хранения на Ленинградском вокзале и перезапустить автоматическую ячейку – она оплачена на трое суток, которые заканчивались. Просить Раю о помощи он даже не думал – Низвицкий не сомневался, что за ней следят. А друзей, к кому он мог бы обратиться с такой просьбой, у него не было.

Он даже злился на Хрусталева, хотя понимал, что сейчас это бессмысленно. Именно Лешка выдвинул эту идею с камерой хранения, насмотрелся детективов. Низвицкий пытался ему возражать:

– Давай я лучше на дачу отвезу «дипломат», там безопасно.

Хрусталев хмыкнул:

– Ну да, безопасно. Не считая того, что в любой момент бомжи могут залезть. Сам же рассказывал, как у твоего соседа даже варенье прошлогоднее выгребли. И засолку.

– Так это был не сезон. На дачах никого не было. А сейчас еще народ вокруг.

Хрусталев помотал головой:

– Нет, все равно не надо. Сейчас ночью уже прохладно, влажно. Перепады температур. Это все не очень хорошо для манускриптов. А в камере хранения лучше, чем в квартире – тепло, сухо, безопасно. Так что давай, не рассуждай, а двигай на вокзал. Как говорится, подальше положишь, поближе возьмешь.

Низвицкий обдумывал самые разные варианты, как завтра попасть на вокзал, вплоть до побега из больницы. Но в то же время понимал всю их невыполнимость – он даже не знал, где его сумка, верхняя одежда и документы, все забрали в приемном покое. Оставался маленький шанс, что завтра на утреннем обходе лечащий врач посчитает, что Низвицкому можно и дома лежать, и выпишет его. Это был бы идеальный вариант, но сейчас он казался не менее фантастическим, чем другие.

Свет в коридоре погас, и в палате сразу стало темно. Размеренное дыхание Афанасия Петровича нарушало окружающую тишину, но Низвицкого это не раздражало, а, наоборот, создавало ощущение какой-то защищенности. Если бы не «дипломат» в камере хранения, он постарался бы задержаться в больнице как можно дольше, пока ситуация не разрешится сама собой. Но осознание того, что где-то лежит чемоданчик стоимостью больше сотни тысяч долларов, заставляло его беспокойно вертеться с боку на бок.

Он опять вспомнил Хрусталева, тот самый первый разговор. Хрусталев буквально сверлил его взглядом и настойчиво убеждал:

– Игорь, уверяю тебя, это совершенно рабочая схема. От тебя надо только твое умение. Ты же можешь добавить пару черточек в манускрипт, я не сомневаюсь – ты и не такие вещи реставрировал.

Низвицкий возражал:

– Леша, да это бессмысленно, любая экспертиза обнаружит новодел. Состав краски, способ нанесения – где ты найдешь аутентичные кисти? А краски?

Хрусталев только махнул рукой.

– Да какая экспертиза? Кто ее будет делать? Мне надо, чтобы у меня количество сошлось, и по датам все билось. Я просто поменяю документы. Думаешь, кто-то будет вникать в эти еврейские тексты? Там ведь сам Фиркович не разобрался бы, кто на ком стоял. А зато у нас будет несколько превосходных экземпляров, и мы с тобой наконец-то разбогатеем. Тебе не надоело еще в своей хрущевке ютиться? Может, пора подумать о чем-то другом?

– Погоди, Леша. Там все равно оборудование нужно кое-какое. Да и место, не дома же этим заниматься.

Хрусталев обрадованно хлопнул его по плечу:

– Не переживай. Все найдем. А место – чем тебе мой офис не подходит? Во Дворце культуры АЗЛК. Там никто не помешает, хоть по ночам работай, бабульки-вахтеры все свои.

Низвицкий согласился:

– Ладно, давай съездим на ближайших выходных туда, посмотрим.

Лешкина схема действительно была проста до безобразия. Как ученый-гебраист он имел доступ в библиотеку Петербургского филиала Института народов Азии и часто ездил туда. И ориентировался в книгохранилище как у себя дома. Поэтому для него не составляло большого труда сначала заменить формуляр рукописи, а потом и сам древний манускрипт поменять на ничего не стоящий новодел, искусно подправленный Низвицким.

Хрусталев частенько посмеивался под хорошее настроение.

– А что, Игорянтий, чем мы хуже Абрамчика Фирковича? Про него-то больше ста лет спорят, никак не могут установить, что там подлинное в его бумагах, а что фонарь полнейший. А я представляю, как потомки будут голову ломать над нашими  с тобой рукописями. Хе-хе. Низвицкий, Хрусталев энд Ко. Фабрика по производству загадок истории…

Низвицкий чувствовал, как мысли становятся все медленнее и обрывочнее – сон понемногу накрывал его. Он шумно вздохнул и повернулся на бок – в конце концов, новый день сам найдет решения его сегодняшних проблем. Ведь как-нибудь да будет…

17. Джем

В вечернем воздухе носились едва уловимые запахи осени, которые присущи только центру Москвы, и Джем чувствовал их несмотря на то, что мысли его были заняты совсем другим. Для него многие города имели свой неповторимый аромат – Амстердам, Варшава, Брюссель, Рим, Петербург. И синие московские сумерки, сгущавшиеся с каждой минутой, погружали его в атмосферу, где дыхание еще зеленых бульваров смешивалось с запахами метро из вентиляционных шахт, и все это было остро приправлено вкусным дымком многочисленных ресторанчиков.

Джем прошел по относительно малолюдной Дмитровке и свернул в Столешников переулок, где уже вовсю кипела вечерняя жизнь. «Ягуар» он оставил на Кузнецком мосту возле задней стены Театра оперетты – ему не хотелось подъезжать прямо к ресторану «Арагви». Скорее всего, там трудно было бы найти место для парковки, да и не хотелось лишний раз светить машину из разумной предосторожности.

Они со Степановым больше часа обсуждали сложившуюся ситуацию. Джем реально был взбешен:

– Саня, ну ты прикинь, как они мой номер мобилы вычислили? Я думаю, только у ментов могли. Я следаку его оставил и еще этому молодому мусоренку, который меня опрашивал. И вот смотри, как быстро слили.

Степанов предложил:

– Слушай, раз уж у нас совместный ужин накрылся медным тазом, пойдем хоть по гамбургеру возьмем. На сытый желудок проще думается. Ты-то в «Арагви» поужинаешь, а мне что делать?

Джем вылупил на него глаза:

– Ты что, реально думаешь, я жрать там буду? – но тут же понял сарказм Степанова и усмехнулся. – Саня, ну тебя нафиг…

Степанов улыбнулся:

– Вот, правильно, давай успокаивайся. Нервы надо беречь. Пойдем прогуляемся по Неглинной, я рядом с театральным училищем кафешку знаю, там и перекусим.

Через десять минут они засели в уютном местечке под нехитрым названием «Щепка» и заказали еду. Джем поглядывал в окошко на проезжающие мимо машины и легонько постукивал зажигалкой по деревянной столешнице.

– Вот что ты думаешь делать, Сань? Может надо этих оборотней в погонах притащить на Лубянку и расколоть, кому они сливают ход следствия?

Степанов ухмыльнулся:

– Ага, прямо всю следственную бригаду… Я тебе говорю, успокаивайся. Надо реальный план выработать, а не искрить эмоциями. В конце концов, ничего не произошло из ряда вон выходящего. Подумаешь, встречу назначили. Значит, хотят что-то предложить.

– Почему это? С чего ты так решил?

– Это же элементарно, Ватсон. Источник информации у них и так есть, и поинтереснее, чем ты. Но им нужно что-то, чего они от ментов получить не могут. И они хотят получить это от тебя, раз вышли на контакт. А как получить? Вот и будут предлагать варианты.

Подошла официантка с подносом и аккуратно поставила перед ними глиняные горшочки. Джем приоткрыл крышку на одном, с удовольствием втянул ноздрями запах мясной солянки и тут же взялся за ложку. Степанов последовал его примеру, и несколько минут оба молчали, расправляясь со своими порциями. Джем отстрелялся первым, и откинувшись на спинку стула, предложил:

– Может, повторить, Сань, как считаешь? А то я то ли ел, то ли радио слушал…

Степанов возразил.

– Подожди, сейчас отбивные принесут, думаю, будет в самый раз. Они здесь огромные.

Джем поинтересовался:

– А ты сам в «Арагви» бывал? Я только слышал про него…

Степанов пожал плечами:

– Да ничего особенного. Шалман полнейший. Публика разношерстная, в основном этнические криминальные группировки и коммерсы, с ними связанные. Раньше, конечно, ресторан марку держал. Но это давно, при коммунистах было, во времена Советов.

Джем кивнул:

– Да, точно. Его вроде еще Сталин и Берия организовали. В тридцать восьмом. Грузинам без ресторана никак. Говорят, весь цвет Москвы там собирался.

– Сейчас все изменилось. Бомонд в другие места перебрался. То, что тебе именно там встречу назначили, позволяет сделать некоторые выводы.

Им принесли отбивные, и Джем убедился, что Степанов был прав – их размер действительно радовал глаз, да и на вкус они оказались превосходными. Ловко орудуя ножом и вилкой, он поглядывал на Степанова.

– Ну и что ты думаешь, это бандосы какие-то?

Степанов оторвал взгляд от своей тарелки и задумчиво ответил:

– Ну, вряд ли какие-то отморозы в чистом виде, но с криминалом связанные несомненно. А учитывая его акцент, как ты говоришь, то, скорее всего, грузины или армяне. Если бы я сам слышал его, то точнее бы сказал.

Джем прищурил один глаз:

– Не, я не разбираюсь. Я узбека-то от таджика не отличаю, а грузина от армянина тем более.

Степанов что-то прикинул и заявил:

– Я тебя подстрахую. Время еще есть, я приглашу одну мадемуазель из нашего архива посидеть в ресторане. Думаю, ей будет интересно.

Джем усмехнулся:

– Вот ты жук. За мой счет амурные вопросы решаешь…

– Исключительно по долгу службы, – засмеялся Степанов. – Если бы ты ее видел, у тебя таких мыслей не возникло бы. Но я буду глупо там выглядеть, если один припрусь и сяду кофе пить, как Шарапов. Весь шалман только переполошим.

– А у тебя с собой есть парабеллум? – поинтересовался Джем.

Степанов отмахнулся:

– Да прекращай ты. Никто не будет в центре Москвы «красную жару» устраивать.  Мы же не Шварценеггеры какие-нибудь. У тебя задача крайне проста – прийти, выслушать, уйти. А я постараюсь их срисовать. Потом видно будет.

Джем согласился:

– Да мне-то по барабану. Меня бандосы не особо напрягают. Меня бесит, когда они с ментами в одной упряжке работают. В этом случае менты гораздо опаснее. Думаешь, мало таких случаев бывало, когда пацанов на «стрелке» менты принимали? А потом при шмоне наркоту им подкидывали или еще какой-нибудь запрет… Потому что те, с кем они рамсили, с ментами работали и по-простому их сливали.

– Нет, это не тот случай. Просто даже сам посуди, уровень какой – писатели, рукописи… Такие темы предполагают наличие интеллекта. Если даже ментов и подключают, то серьезных. Это не за палатку с алкашкой где-нибудь в Строгино тереть. Хрусталев кому-то действительно важному на мозоль наступил.

Они еще немного посидели, пока пили кофе, и прикинули все до мелочей. Степанов позвонил своей знакомой и договорился о встрече. Потом Джем рассчитался и пошел за машиной, а Степанов направился в сторону метро.

Было без трех минут девять, когда Джем вышел на Тверскую площадь, глазами отыскав вход в ресторан напротив памятника Юрию Долгорукому. В темноте ярко горели неоновые буквы «Арагви», а вдоль бордюра в ряд блестели лаком роскошные автомобили, преимущественно «мерседесы» S-класса, которые в народе уважительно звали «кабанами». Возле некоторых машин кучковались крепкие ребята в кожаных куртках, ведя оживленные беседы.

Тяжелая дверь с огромным стеклом пропустила Джема вовнутрь, и он окунулся в знакомую по другим подобным местам липкую атмосферу, наполненную табачным дымом, шумными разговорами и громкой музыкой. В фойе его тут же приветствовал вежливый человек в дорогом черном костюме с золотыми пуговицами.