Размышления Иды

К пухлому чину подбегали начальник караула и два немецких бригадира, вытягивались в струну и ошалело слушали ценные указания, ничего в основном не понимая. Переводил немцам шофёр пухлого, видимо, немного знавший язык, но и от него толку почти не было. Он больше жестикулировал, полагаясь на природную немецкую способность к осмыслению технических вопросов.

Слушать пухлого нам, ребятам и девчонкам, было одно удовольствие. Мат и обыкновенная речь, в которую он пытался впихнуть ещё и строительный жаргон, во всех подробностях описывали картину текущего строительства, и мы при каждом особенно ярком словесном выверте визжали и валились в лопухи, а немцы, глядя на нас, беспомощно улыбались, – им и невдомёк было, что командует ими полнейший болван.

Наоравшись и нагнав страху на подчинённых, пухлый обходил строительство, загребал потной ручищей наряды и сметы, не разбирая, совал их шофёру и шествовал обратно к автомобилю. Все: и немцы, и конвой – с нетерпением ждали, когда «опель», уже довольно старый и видавший виды, отъедет на приличное расстояние от стройки. Часто он поднимал облака пыли, пыхтел и смешно вилял задом, если наезжал случайно на кочку или булыжник.

После отъезда начальства можно было расслабиться. Строители курили и перекидывались короткими фразами, означавшими что-то смешное. Конвой орал на них и разгонял по местам, иной раз и на нас покрикивал, хмурясь и цедя сквозь зубы, что «делать тут нечего, здесь вам не цирк».

Да мы и сами разбегались, потому что весёлого ничего уже не предвиделось. Странно это было: никто из нас не видел в пленных фрицах врагов, никому, по большому счёту, не было никакого дела до них. Вот разве что поорать, позубоскалить с конвойными было увлекательным занятием.

Удивительные вещи порой случаются, – я и представить себе не могла, что пухлый майор и мама познакомятся. Произошло это нежданно-негаданно. Партийная дама, первая мамина заказчица, состояла с майором в дружеских отношениях; однажды, придя к нему в гости в ярком шёлковом платье с дерзким декольте, прикрытым беличьим манто, которое в нужный момент было эффектно скинуто, она произвела на милого друга ошеломляющее впечатление. «Голубушка, – вскинулся майор, позабыв про чины и солидность, – откуда это?!» – «Это секрет, дорогой», – заявила очаровательница, но, выдержав положенную паузу, выболтала ему все свои тайны. Майор узнал и наш адрес, и сколько мама берёт за работу, и прочие важные вещи, как-то: в какой коммерческий в Москве стоит заглянуть и что сказать нужному человеку, чтобы не по разбойным ценам купить материал и всякие мелочи, необходимые для шитья.

Так у нас появился свой круг клиентов, хотя мама по этому поводу очень переживала, посчитав справедливо, что количество посвящённых опасно со временем увеличилось. Она твёрдо решила остановиться на счастливой дюжине и заявила об этом не в меру болтливой партийной заказчице: та, смутившись, пообещала больше рта не раскрывать.

Майор заказал летнее пальто для дочери, а себе пару брюк, посетовав на то, что даже в коммерческих магазинах ничего себе подобрать не может. «Какое дело, дорогой Василий Андреевич, о чём вы вообще говорите! – запричитала мама, поглядывая на погоны и недешёвые трофейные часы важного гостя. – Я вам ещё и скидку сделаю, исключительно ради уважения». Дорогой гость промычал, что скидка вовсе не обязательна и что он, хотя и при чинах, сам из рабочей семьи и уважает мастерство.

Удивительное дело – они подружились. Приходя на примерку, майор плюхался на тахту и начинал сетовать на сложности службы, на подводные камни и ушлых завистников, которые акулами вьются вокруг.

– Да не обращайте вы внимания на дураков, Василий Андреевич, мало ли их на свете! Всем мил не будешь, это я вам точно говорю, – сочувствовала мама.

– Вам легко говорить, Роза Иосифовна, ведь вы всего знать не можете.

И начинал бубнить про свои труды тяжкие, про бестолочь, доставшуюся ему в замы, а под конец распалялся, нагреваясь до малинового цвета, и проходился ехидно по начальнику хозчасти, который мало того что пустое место, так ещё и скрытый вредитель.

– Василий Андреевич, а скоро ли построят домики за нашим парком? – спросила как-то мама, не подозревая, что угодила в самое больное место: эти финские домики были ему как кость в горле, уже даже снились по ночам, а по утрам отдавались изжогой, которую майор вынужден был лечить коньяком.

– Вы про те дома, где контингент работает? – поинтересовался он, сморщившись так, словно у него зуб болел.

Мама сообразила, что под «контингентом» понимаются пленные немцы и что тема эта крайне неприятна майору, поэтому поспешила направить разговор в другое русло:

– Лучше бы нам котельную запустили. Дров не натаскаешься, да и дымоход стал шалить. Печка чадит, особенно в сырость.

Ну, мама, нашла что сказать. Мы печь уже месяц не топили, а она про какие-то сырость и чад ладит.

Майор, видимо, не понял, что это был обходной манёвр, и обрадованно заявил:

– Ваши дома в гражданском ведомстве, тут я пас. Это пусть заводское начальство думает, ему видней.

Мама решила больше никаких вопросов, касающихся службы, гостю не задавать, но тот сам посетовал на незнание немецкого, который ох как пригодился бы ему сейчас.

– А разве у вас переводчика нет?

– Да есть один бедоносец, в бок ему вилы, – шофёр мой. Так и он, по-моему, ни бельмеса не понимает, хотя год в Берлине проторчал при комендатуре. Выучил, подлец, только два слова хорошо: шпек и шнапс.

Мама выронила булавки из рук и захохотала, а вслед за ней и майор затрясся как холодец, отчего старая тахта под ним тоже забренчала на все лады.

– Ох, уморили вы меня, Василий Андреевич! Это же надо так точно сказать – «шнапс и шпек»! Да вам памятник при жизни поставить надо за ваше терпение.

– И не говорите, голубушка. Я ещё не доезжаю до стройки, но уже знаю: обманут, черти, в глаза одно скажут, а за глаза совсем другое. И ведь управы на них не сыскать. Попался мне народец из немцев самый паскудный, одно отребье, даром только пайку жрут.

– Что же, среди них и специалистов по строительству нет?

Майор неопределённо махнул рукой, обречённо выдохнул, резюмировав:

– Да какое там! Бюргеры, учителя, студенты, один какой-то евангелист, вроде наших попов-сектантов, – в общем, последняя надежда Рейха. Отъявленных-то в строительные бригады не берут, их после смерша кого куда: одних в северные лагеря, а кого и к стенке. А мне всё золото безрукое досталось.

Мама, приняв горе Василия Андреевича как своё, вдруг заулыбалась, вся посветлела и подкинула идею:

– Я могу переводить. Мне несложно, а вам подспорье.

Майор застыл на мгновение, потом вздыбил ручищей жёсткую гриву льняных волос – единственное в нём, чем он по праву мог гордиться, – и почти пропел:

– Роза Иосифовна, это правда?! Так я вам, царица моя, сто рублей буду из своих платить. Понимаю, что немного, но больше не могу, ей-ей.

– Что вы, да бог с вами! Я ведь от чистого сердца.

– А откуда вы немецкий знаете? Это я просто так спрашиваю, вы не подумайте чего-нибудь плохого. Что, со школы или институт заканчивали?

Мы обе – и я, и мама – так прыснули, что майор совершенно обалдел. На этот раз чувства с обеих сторон были абсолютно искренними. Мама, вытерев проступившие от смеха слёзы, объяснила, что идиш очень похож на немецкий. Так случилось, что она оба языка знает, – в Кракове немцев было достаточно.

Так она поступила на службу – неофициальную, правда, но всё равно доставлявшую ей большое удовольствие. От осознания своей нужности и незаменимости она расцвела и первое время всякий раз, когда собиралась идти на стройку, важно говорила мне и Ювалю, что уходит «переводить по просьбе органов».

Шофёр Василия Андреевича был отставлен от вторых своих обязанностей, чему оказался только рад. Он ходил вокруг «опеля» с загадочным видом, чтобы избежать насмешек конвоя, который иногда, от нечего делать, отпускал в его сторону шуточки. Теперь приходилось лишь свирепеть в душе от осознания того, что никчемность его стала понятна даже казахам из новобранцев. При этом надо было изо всех сил изображать полную отрешённость от дел хозяина: он-де изначально приставлен был только к автомобилю и ни о каких немцах ему и знать не положено.

ХХХ

Как оказалось, Василий Андреевич был прав только наполовину: никто из немцев не был ни каменщиком, ни плотником, ни кровельщиком или ещё кем-нибудь из нужных в строительстве мастеровых, но они очень быстро сообразили, чем им могут аукнуться длительная бестолковость и невыполнение заданий. Бригадиры довели до сведения рядовых пленных, что всем им урежут паёк за саботаж или погонят в Сибирь и поселят где-нибудь во льдах, что вполне могло оказаться правдой. От этих мыслей они и стали мастерами, поэтому на крики и ругань Василия Андреевича не обращали внимания, соблюдая обрядовую сторону сосуществования с начальством: вытягивались по команде «смирно!», бросая инструмент, прятали недокуренные самокрутки в рукавицы, которые от многослойной пыли и грязи затвердевали до каменного состояния, или же просто утекали от начальственных взоров куда-нибудь подальше.

Из всего разношерстного народа только два человека изначально на что-нибудь годились и были на особом счету: рыжий механик Ульрих и Людвиг – тщедушный шваб, почти альбинос, имевший до призыва собственную слесарную мастерскую в своей горной деревне, на «крыше Германии», как он однажды выразился. Эти двое состояли при лебёдках, пилораме и инструментальном складе; к общим работам они не привлекались. Вот с ними-то и познакомилась мама прежде всех прочих.

В первый день, когда она появилась на стройке, Ульрих решил, что это какая-то шишка из гарнизонного начальства, а то и выше бери, – из особистов. Он приуныл, заключив, что опять пришли по чью-то душу и теперь потащат эту душу для разбирательства в кутузку. Но всё обошлось. Выяснив у бригадира спустя неделю, что красивая брюнетка всего лишь переводчица, он нарочно замаячил у мамы перед глазами, явно желая познакомиться. Скоро это и произошло.

Как-то Василий Андреевич подошёл к нему, чтобы узнать, скоро ли из ремонта вернутся два трофейных мотоцикла, которые понемногу тарахтели ещё с оккупации, а на днях заглохли оба, – он подозревал, что это была диверсия. Немец наконец-то объяснил ему причину поломки не на пальцах, как всегда приходилось это делать, а с помощью мамы. Ремонт, оказывается, уложится в три часа, если найдётся на складе несколько копеечных деталей.

Василий Андреевич попыхтел-попыхтел, косясь недоверчиво на изворотливую немчуру, но в итоге отставил карательные меры, уже зарождавшиеся в его голове, и попросил маму:

– Роза Иосифовна, скажите ему, что если завтра обе колымаги не будут на ходу, то я ему, сволочи такой, устрою алес капут!

День выдался особенно жарким, и майор тяжко страдал, в мыслях сокрушаясь, что нельзя избавиться от намокшего кителя и портупеи, а также от сапог, которые превратились в орудие пытки. Он уже выходил из ворот, когда за спиной услышал смех. Смех был принят им на свой счёт, и он, мгновенно взъярившись, поспешил обратно, чтобы хотя бы с одной шкурой рассчитаться.

– Кто ржал, твари?! Кто тут ещё не понял, что вам если что, то жить с утра до обеда, суки?! – заорал он.

Ближайшие немцы разбежались кто куда, а мама, выслушав Ульриха, который затрясся и побелел, только пожала плечами.

Она поспешила успокоить майора:

– Василий Андреевич, они смеялись не над вами, что вы! Здесь какой-то Дитрих побежал к складу и споткнулся. У него пуговица на штанах отскочила. Вот он сейчас сидит и не знает, что делать.

Василий Андреевич, поняв причину смеха, сразу обмяк и сам хотел уже закатиться басом, как вдруг Ульрих опять что-то залопотал маме.

– Ну что там ещё эта жердь проквакала вам? – спросил он недовольно.

– Говорит, что Дитрих принял меня за какую-то свою знакомую. Чушь полная. Я ни одного немца за всю войну не встретила.

Василий Андреевич на мгновение задумался, затем прогудел:

– Ну и что? Подумаешь, обознался. Зачем он побежал? Разве что бросил какую кралю с ребёнком, а теперь почудилось, что вы – это она и есть. Нет, похоже, не бабы он испугался.

– А я думаю, Василий Андреевич, что он просто вас боится. Нашкодил, может, по незнанию или инструмент сломал.

– Да ну, чепуха! Что он может тут сломать, кроме черенка от лопаты? Нет, тут дело серьёзное. Видал я таких… – он запнулся, озарившись какой-то своей догадкой, яростно впихнул папиросу в мундштук и задымил.

«Разве что принял её за штучку из дознания и решил, что по его душу пришли, – забормотал, косясь на маму, – а всё может быть».

– А ну-ка, хлопцы, – обернулся он к двум казахам из караула, – тащите сюда этого голозадого.

Караульные, предвкушая потеху, стремительно исполнили приказ.

Немец, одной рукой придерживая штаны, второй молотил воздух и силился улыбнуться.

«Чёрт его немецкую бабушку знает, почему он вдруг от вас драпанул, – рассудил громко майор. – Возьму-ка я его в комендатуру, там разберутся».

Больше немца никто не видел. Мама спросила спустя неделю, что с ним случилось. Майор запыхтел, – он так всегда делал, когда не хотел отвечать, – но решил всё-таки посвятить её в некоторые подробности.

– Недавно в Минске таких шкур с дюжину повесили. Да те были в расстрельной команде, а этот почище оказался. По документам, взяли его в Бреслау, и он залил в уши, что был в пехотной части. Видел-перевидел я этих пехотинцев немало, доложу вам. Они от страха в портки гадили: знали, что им светят стенка или галстук на шею, если дознаются до правды. Некоторые в штатское ныряли и по ночам ползли в американскую зону. Много их, гадов, утекло, но не всем повезло.

– А что же Дитрих?

– Этот Дитрих никакой не Дитрих. Кто он, дознаемся, не таких на чистую воду выводили. Ну, даже если бы я и знал, всё равно вам, Роза Иосифовна, не сказал бы, – не положено. Совершенно точно только то, что этот эсэсовец личность свою не зря скрывал. Видно, на нём много подвигов.

– Откуда же вы можете знать, что он эсэсовец? – изумилась мама.

Майор словно ждал этого вопроса: засопел, предвкушая ещё большее её изумление, и только после долгой паузы продолжил:

– Есть одна зацепка. Они себя, как племенных быков, тавром метили. Мол, особо ценного качества сверхчеловеки. А как пришлось им драпать, то, чтобы в петле не болтаться, придумали черти эти вытравливать татуировки. Этот со страху аж с мясом шкуру выдрал, – вроде как ранение.

Мама всё поняла. Спросила только, что будет с остальными.

– Роза Иосифовна, бесценная вы моя, да кому нужно их вешать? Мы, слава богу, не дикари, чтобы каждого пятого или десятого в расход, как у этих упырей было заведено. Ну, проверят их ещё раз, эка беда.

Несколько дней ходила мама мрачная и не была на стройке, сказав нам, что приболела. Но потом отошла и опять явилась к немцам.

Василий Андреевич обрадованно затарахтел:

– А я грешным делом подумал: уж не бросили ли вы меня? Голубушка, вы же теперь как правая рука моя, – куда я без вас? Смотрите-ка, эти двое опять на вас пялятся, – он развернулся неожиданно и показал обоим маминым воздыхателям кулак размером с молодой капустный кочан.

Ульрих и Людвиг скрылись и выждали, когда майор уйдёт, потом высунули головы из оконного проёма доведённого почти до крыши дома, проверяя, нет ли около мамы ещё кого-нибудь из русских.

Никого поблизости не было. Оба возникли перед ней почти бесшумно; Людвиг, улыбаясь, протянул завёрнутую в вощёную бумагу какую-то круглую штуковину с ручкой, довольно увесистую.

– Что это? – спросила она настороженно.

– Фрау Роза, это подарок, – Людвиг выступил чуть вперёд и довольно комично нагнулся в поклоне.

Он считал себя красноречивее Ульриха, этого городского выскочки, который вечно ходил, задрав любопытный баварский нос и изображая из себя инженера. Вот умора – Ульрих-инженер! Копается в моторе-дрыгалке, единственном на всю стройку, и думает, что он конструктор от бога. Прямо Порше, ни дать ни взять!

Он затоптался на месте, косясь на друга, который уже намеревался открыть рот и что-то вякнуть от себя, как будто идея подарка принадлежала ему.

Надо было опередить нахала, и он застрочил:

– Фрау Роза, наш презент скромный, но от всего сердца. Ульрих предложил сделать походный примус, но я подумал: зачем вам примус? Вы же не в палатке живёте. А эта вещь пригодится всегда, в любом месте, и-и… – он замер, подбирая слова.

Красноречие дало осечку.

Ульрих, прощелыга, это понял и приготовился гоготать, но в этот момент мама, потерявшая терпение, сама спросила:

– Да что за вещь, Людвиг?

– Это сковородка, фрау Роза. Вы как-то сказали, что у вас в доме из посуды несколько тарелок, одна ржавая кастрюля, четыре ложки и чайник без крышки. А я жестянщик и немного лудильщик. Конечно, под прессом сковородка получилась бы надёжнее, но где его здесь возьмёшь?

Мама была растрогана. На следующий день она подарила немцам несколько иголок и пару вещей из своих ольхонских запасов: клубок конского волоса и свёрнутый в свиток толстый войлок, который отлично шёл на стельки и вообще на что угодно.

Немцы, довольные, залопотали, что фрау отличная хозяйка. Ульрих, в третий раз деловито осмотревший подарки, поинтересовался, откуда они.

– Из Сибири, – ответила мама просто.

Она и представить себе не могла, какая буря начнётся. Ульрих округлил глаза, рыжая щетина на его лице точно ожила и заходила туда-сюда, как рябь на воде; он даже подпрыгнул на месте.

– Из Сибири?! Фрау Роза была в Сибири? Мой бог, это полный кошмар. Разве там можно жить? – спросил он почти в ужасе.

– А что такого? Что вы все так её боитесь, как будто она на Луне? Да Сибирь меня и детей спасла. Ещё неизвестно, были бы мы живы, если бы в ней не очутились.

– Как же вы туда попали?

– От вас успела убежать.

Ульрих сконфузился, – это было видно по его лицу, – но решил, что глупо оправдываться за всю Германию, тем более в обычном житейском разговоре.

Он лишь спокойно заметил:

– Фрау Роза, вероятно, думает, что такие, как я, могли затеять войну. Нет, мне эта война была ни к чему. Кто хотел пролезть в начальники и выслужиться, тот ещё перед войной затесался во всякие их комитеты и отряды и бегал по улицам с выпученными глазами. Эти смельчаки сначала разбивали магазины и убивали евреев, а потом воевали на своих тёплых местах и получали наборы с салями и коньяком, в то время как мы, рабочие, экономили картошку. Меня призвали и в тот же день увезли в часть у самого фронта. Конечно, я мог убежать, но за дезертирство фельдполиция тогда уже расстреливала на месте. Мою семью и старую мать оставили бы без продуктового набора. Как вы думаете, фрау Роза, стоило мне бежать?

– Не знаю, что вам и сказать, Ульрих. На вас же нет крови?

– Я просто не успел её пролить. Нашу гаубицу разнесло на куски, а меня контузило, и я не знал, живой я или нет. Вчера герр майор сообщил нам, что всех нас нужно отправить в тайгу и там закопать. Но я туда не хочу. Тайга – это в Сибири, да?

Да, удалось этому лбу маму развеселить. Заулыбался и Людвиг. Он и предположить не мог, что апатичный баварец знает столько слов.

Мама обоих поспешила успокоить:

– Василий Андреевич только на словах кровожаден, а на самом деле добрейшей души человек. Он если и накажет кого, так только за дело. А про тайгу он просто сгоряча брякнул: зачем вас туда везти, если здесь всё в разрухе. Там и без вас есть кому копать. Столько всякого народа, что закапывать замучаешься… – она замолчала, поняв, что сболтнула лишнего.

Кажется, немцы ничего не поняли, слава богу.

Она обругала себя за свой язык, иногда бесшабашной метлой расчищавший место впереди мыслей, и поспешила домой. Сковородка с двойным дном и высокими стенками, как у сотейника, больше напоминала таз для варки варенья и тянула по весу на приличный деревенский чугунок; она торжественно воссела на печном приступке, глухо гукнув о заслонку, приставленную к стене, и солидно замолчала. Такие громадины, подумала я, в ходу на горной родине Людвига: из неё можно сразу дюжину народа накормить.

Сковородка эта в моей памяти осталась свидетелем важной маминой службы. Не помню, куда она делась. Скорее всего, при переезде в бараки мама отдала её соседям, у которых из кухонной посуды вообще ничего не было.

Вскоре маме пришлось расстаться со своими немцами. Их сняли с места неожиданно, и между аккуратных двухэтажных домиков, построенных ими, сначала засновали маляры, печники и столяры, а потом в них шумно вселились первые жильцы. Мне было жалко, что немцев куда-то угнали, – в посёлке стало тише обычного, а дети, разъехавшиеся по деревням, всё не появлялись. Я и Юваль ждали сентябрь с тайной радостью: мама нам объявила, что нас берут в школу.

ХХХ

Нужно было выправлять метрики, украденные в саранском поезде, а для этого идти в клинский загс и предъявлять себя, так сказать, в натуре, – так у меня и у братца появилась возможность разглядеть Клин.

Городок оказался не такой уж деревней, какой он почудился мне в день прибытия из Москвы. Мы шли сначала по заросшей лопухами обочине шоссе, которое все называли Ленинградкой, а потом мимо довольно крепких и приятных двухэтажных особнячков на побелённом каменном цоколе; затем вышли мы на широкую улицу и сразу угадали, что это был главный клинский проспект. С обеих сторон почти вплотную прижимались к дороге кирпичные дома, по всей видимости, административного назначения, а жилых не было видно, – только иногда они угадывались в проулках, показывая тронутые временем бревенчатые стены и оконца в наличниках.

У перекрёстка в старом городе домов оказалось ещё больше. В левую сторону от него в линейку выстроились аптека, магазин какой-то или общежитие, почта. Почта с флигельками, увенчанными островерхими крышами, вкопалась почти по окна в холм, скатывавшийся к реке Сестре. Речушка текла в глубине обрыва, пенясь на камнях перед высоким мостом и притворяясь полноводной, – но после сникала и волоклась еле-еле.

Напротив почты к большой площади прилепились обрубленная взрывом пожарная каланча и приземистый городок-теремок из красного кирпича, с несколькими входами внутрь, очень затейливый: с крышами-кокошниками над рядами полукруглых окошек, широкими в первом ярусе и совсем крошечными наверху; верхние оконца выглядывали из толстых стен и словно подмигивали прохожим. Этот фигуристый весёлый городок прохожие, встреченные нами, назвали торговыми рядами и сказали, что в них есть магазины. Там было шаром покати, как, впрочем, и во всём городе, который здорово тряхнуло в самом начале войны.

В конце площади возвышался жуткого вида каменный исполин без крыши, стращая проходящих пустыми оконными глазницами, а позади него торчал гладкий штык колокольни. Левее начиналась ещё какая-то улица, застроенная очень плотно, – её мы не рассмотрели.

Весь город, вернее, старую его часть, окружённую почти деревенскими слободами, мы обошли за полчаса. Ничего выдающегося в нём не было, разве что торговые ряды скрадывали общее впечатление развала и бедности, – даже наш посёлок на отшибе был веселее и опрятнее.

ХХХ

В июле поселковые ходоки стали продавать чернику, росшую на торфяных болотах глубоко в лесу. Мы ходили и облизывались на иссиня-чёрную крупную ягоду и однажды, поддавшись на уговоры знакомого мальчишки, сунулись на болота. Еле оттуда ноги унесли: сначала по незнанию заблудились, а потом наткнулись на змеиное логово. Слава богу, что гадюка, едва ощутив наше приближение, уползла восвояси.

В конце августа стало всем немного легче. Можно уже было рвать яблоки, сливу и тёрн: этого добра даже в лесу оказалось немало, и мы, сбившись в ватагу из семи ребят и девчонок, каждое утро выходили на промысел, обходя стороной те места, где видели воронки и завалы бурелома. Сосед наш Игорь клятвенно уверил всю компанию, что опасен только дальний лес и несколько мест у Нахаловки, где действительно случались подрывы. Вскоре, однако, я убедилась, что нельзя было верить ни единому слову этой балаболки; всё он врал и ничего не знал, а мы и поверили ему, как дурачки деревенские.

Пошёл один поселковый старик с внуком и внучкой собирать дикую сливу – огородик его был в Нахаловке – и по дороге забрёл зачем-то в лес. Вместо опят они наткнулись на мины; деда и внука разорвало и раскидало кусками по кустам и мшистым кочкам, а внучке оторвало руку по локоть и всю её здорово посекло осколками, но она хотя бы жива осталась. Было и до этого случая ещё несколько смертей и увечий, о которых долго говорили в посёлке. Лишь два года спустя, когда стали строить военный городок и расчищать жидкий осинник под взлётное поле, сапёры прочесали лес, нашпигованный неразорвавшимся немецким или, скорее всего, партизанским добром.

Эта история напугала нас до трясучки в коленях. Юваль, кажется, испугался больше всех и на очередное предложение безмозглого соседа отвесил ему такую знатную плюху, что тот мешком осел на землю, растопырив ноги и утирая кулаками слёзы. Так ему и надо, идиоту.