Одна на всех Великая Победа

Наследство

Последней погибла ёлка. Она держалась дольше других. И когда не стало уже медоносных лип, когда отзвенел серебристой листвою тополь, отсиял закатным золотом русский клён, отлепетала мелкими листочками осина, ушли куда-то в вечное небо ясеня, ёлка вскидывала ещё мощно тёмно-зелёные лапищи. Жила. Зачищенный снизу ствол смело уносил в невообразимую вышину треугольную макушку. Ёлка возвышалась над немаленьким нашим селом, единолично царила в лазоревом небе. Подъезжая к дому, мы видели её ещё с моста, за два километра. Тяжёлые ветви чуть опускались вниз, точно старая рука в приветствии: «Вернулись, блудные дочери. Надолго? Вернулись…» Мы всегда возвращались. Оторванные тяготами перестройки от родного гнезда, вынужденные искать работу в другом районе, мы рвались домой каждый свободный выходной, так весной неразумные травы и цветы рвутся сквозь тяжкую корку земли к свету. Так птицы верно возвращаются домой из далёких краёв. Впрочем, в нашем случае края эти были не такими уж и далёкими. Нам и самим удивительно, как какие-то жалкие семьдесят километров могут лечь чёрным полем тоски между большим, настоящим – и почти нереальным, вечно временным и, в общем-то, не нужным. Может, потому, что на месте работы 20 лет у нас только и было – душно-маленький номер в гостинице, скудно-бетонный вид из окна второго этажа и ни шага собственной земли. А дома нас ждал родительский дом, убегающие к горизонту просторы, на красоту которых никто никогда не предъявлял права и потому с младых лет мы привыкли считать их своими. А ещё был сад. Покой его, как исполинский страж, охраняла красавица ёлка. Это не был просто кусок возделанной земли со старыми деревьями. Он был самой красотой, верой и мужеством, силой и правдой, добром – тем, что столь же мощно сконцентрировано, пожалуй, только в сказках, храмах и песнях. Да он и был для нас ими! Сад-песня. Сад-храм. Сад-сказка. Сад-жизнь…

В 30-е годы двадцатого века здесь некрасиво горбатились глиняные рвы. И вот наш дед, Григорий Иванович Арепьев, получив неприглядность эту под усадьбу, начал возить благодатный чернозём. Потом ровными рядами насадил яблони и груши. Общим числом 33 штуки. А как только саженцы укоренились, занялся прививкой. У него оказались лёгкие руки прирождённого садовода. Дички принимали благородные соки старых сортов. А рядом, не мешая друг другу, нашли себе место кусты смородины, малинник, вишенник, сливы разных сортов, розы, малюсенькая ёлочка… Он много чего успевал, одарённый этот человек. Дед маслом писал картины, сам, своими руками, собрал радиоприёмник и слушал Москву, ходил на охоту, много фотографировал, в том числе бывший мужской монастырь Коренную пустынь. Он бы успел ещё больше! Но началась война.

Земляк, шедший с ним на призывной пункт, предложил вернуться в родные хаты, отсидеться под надежным кровом, выждать. Дед сказал: «Нет. Победа будет за нами». И каждый пошёл своим путём. Один – домой, потом конюхом в какие-то штрафные части, потом – опять домой. А дед наш – на фронт, к безвестной гибели в страшном 41-м году. Было ему тогда 35лет.

А дома ждали солдата мать, дочка и сынок, сад-малютка и любимая жена Пелагея Ивановна со всем этим хозяйством на руках. Вода находилась далеко – туда и обратно километра полтора. Нести ее нужно было на горку. И вот бабушка, хранившая в памяти маленькое дворянское поместье предков, гордившаяся, что бабушку её крестил князь Мещерский, с тяжеленными вёдрами спускалась к ключам и два раза в день поливала и яблони, и груши, и вишни, и ясеня, и липы, и ёлочку… Маленький огород не мог прокормить семью. По вечерам после работы бабушка шла в лес и ломала на растопку валежник. Но пустить под грядки или на обогрев крепчающий сад – Боже упаси! За все голодные, холодные годы бабушка срубила на растопку только одну грушку и то потом долго жалела по ней. Она так истово, так молитвенно сохраняла сад прежде всего, конечно, для него – для хозяина. Но сохранила в конечном итоге только для нас. Все возможные беды опалили жизнь бабушки: полицаи водили в немецкую комендатуру дознаваться, где ружья мужа; в 17 лет трагически погиб её сын – умница, отличник, спортсмен. В день, когда отлучилась в соседнее село на встречу с вернувшимся с войны родственником и наплакалась там опять по своему, единственному, не вернувшемуся, сгорел дом.

Всё это видел сад. Развивающийся из коротеньких веточек-прививок, он долго не плодоносил, но, когда вошёл в силу, стал маленькой местной достопримечательностью. Один наш родственник-москвич по пути домой с юга заехал к нам за яблоками. Так коллега на работе спорил с ним, что не помещавшиеся на ладони титовки не могли вырасти в средней полосе России, плоды, мол, южные, и он друзей разыгрывает. Повзрослев, сад начал понемногу зарабатывать денежки. Правда, были они небольшие, чисто символические. За свои груши и яблоки рыночные деньги как-то брать стеснялись. Точно и вправду росли светоносные плоды сами по себе, не требуя ухода. А ведь осенью каждая яблонька окапывалась, весной расскораживалась, а опилка, а вырубка, а осторожный, чтоб не повредить сучков, сбор плодов, а переработка падалицы… Но это не от обиды – просто к слову пришлось. Из вишен на ножках бабушка сплетала красивые кукурузины и продавала на ярмарке. Самый большой спрос был на сладкие, пахучие, не уступающие южным груши дюшес. Из мелкой золотистой янтарки получалось красивое старорусское варенье. Груши и яблоки запаривали, сушили, пекли, пускали на компоты… Каждый новый год на столе у нас красовались рубиновые яблоки весна. Мы хрумкали ими даже в марте. Сад трудился с нами и удовлетворённо дарил от щедрот своих.

Мама учила нас любить и уважать его как родного человека.

Весной сад дышал ароматом и тронутой розовым белизной, как спустившееся с небес облако. Осенью он устилал землю яблочным ковром. И такой в нём стоял одуряющий дух, будто находился ты внутри пирога с повидлом. И весь он светился медово. Зимой сад принаряжался в одежды, сотканные из лучей и самоцветов. Вечером, ожидая родителей с работы, мы свет не включали: так было уютнее ждать. Тихонько работало радио: шли интересные передачи для школьников. Кухня освещалась отблесками из весело потрескивающей печки и прощальными лучами солнца. Скользя сквозь ветки яблонь, оно опускалось в крепкий снег и омывало его малиновым. И сердце омывалось этой красотой. В метели сад шумел и плакал и завораживал музыкой ветра. Круглый год сад заботливо приманивал для нас птиц: чечёток и снегирей, дятлов и соловьёв, соек и ласточек и множество иных неизвестных пичужек. Всё наше детство освещено садом, как добрым мудрым солнцем. Он, цветущий среди скучных прозаичных соседских огородов, дарил нам ощущение избранности, причастности к чему-то высокому, непреходящему. Может, потому и проросли в душе стихи, что цвёл сад…

Он жил нашей жизнью. В ту весну, когда умер папочка, любимая его яблонька путимовка одна из всего сада не покрылась белой шалью, словно вместе с нами решила носить траур. В неустойчивом предательском мире сад казался незыблемой точкой опоры. Он напоминал нам об огромном, узнанном только по рассказам мамы саде наших предков-помещиков, выходившем сразу в лес. И пробуждал в нас чувство родства с нереально далёкими, но такими близкими людьми, чьи сердца тоже сладко-больно бились от ускользающей красоты родной земли.

А потом сад начал умирать. Упрямо он цеплялся еще за высокое недостижимое небо хрупкими своими ветками и цвёл вопреки наступающей сухости, и покрывался мельчающими плодами. Восковку, неохватную развесистую грушу, мы спили в сентябре. Первой с ней простилась Наталья. Как взошло солнце, подошла и поцеловала нежно шершавый ствол. Когда-то взбирались по нему высоко-высоко. И груша раскрывалась, как друидический дворец с переходами, площадками, с навесными коридорами. И всюду, как лампочки, горели плоды. Кончились груши. Прощай, милая восковка. Не стало янтарки, чьи цветы в мае сплетались в такое тесное кружево, что ни листочка не проглядывало. Исчезли лёшинские яблоки, тяжко бившие в июле о землю, о крышу сладко-кислыми крупными плодами, разламывающимися сразу от удара на две пахучие половинки. Уже не попробуем мы наливавшиеся соком до солнечной прозрачности свечковые яблоки. Перестал благоухать малинник. Не ловят в себя июньский воздух полосатые бочонки крыжовника. И вот погибла ёлка. Её свела со свету аномальная жара. А мы, неразумные, поливая цветник и молодые деревца, забыли о великанше, слепо веря в её силу.

Мы стараемся удержать ускользающую красоту. Но нам, пытающимся восстановить сад в прежней красе, продавцы фыркают в лицо: «Вы старые сорта спрашиваете. Таких сейчас нет. Кому они нужны?» Нужны. Нам. Эти старые пахучие нежные сорта, вырвавшиеся из сгинувших помещичьих усадеб, намного вкуснее дубильных вымученных селекционными опытами новых. Во всяком случае – для нас. Приходится брату прививать дички почками от старых деревьев. Новый сад будет долго не плодоносить.

Сегодня сад, конечно, не тот. Но в сердце чётко проложены его аллеи. В нём сад такой, какой явился нам на рассвете нашей жизни и в свой расцвет. И если там, за последней чертой, есть всё-таки некая Богом данная земля и если нам позволят, мы попадём в знакомый до боли сад. Где нетронутыми будут возноситься в вечность восковка, липы, ёлка… Мы пойдём по прямым его аллеям к закату солнца, и в конце нас будут ждать папочка, бабушка. И дедушка – Арепьев Григорий Иванович.

Ольга Артёмова

Курская область, п. Медвенка

Молчания минута не молчит…

Молчания минута не молчит.Но в ней не звон фанфар и шум оваций.В ней время, задыхаясь, говоритОхрипшим языком разбитых раций.Кричат: «Ура!». Орудия ревут.Грохочут танки. Виснет в небе «рама».И оглушающий – все шестьдесят секунд! —Предсмертный многократный шёпот: «Ма-ма…»И слышно, как не в такт бойцы поют,Как в тишине продрогшего рассветаО чём-то мирном речь они ведут,Как плачут неродившиеся дети.

Г. И. Арепьеву

Всё помню: мерцание мёртвое снега…Расстаться с той памятью – сердце лишь вынув.Ты падаешь, падаешь навзничь с разбега,Беспомощно руки большие раскинув.Крестьянские тридцатилетние руки —Не руки – мозоли-заплаты —Безвольно.Упал, переставший стране быть стеною.И снег отступил, и беззвучно: «Как больно!» —Шепнула земля, содрогаясь под кровью.Так щедро поили её той зимоюСолдатыИз самого сердца – любовью!И, время пройдя, раскрошив расстоянья,Изрезавши, измельчивши преграды,До самого центра его мирозданьяОсколок достал – до тоскующей хаты.До жалкой, про праздников радость забывшей,Дрожащей от взрывов – немецкий осколок! —До почерневшей, осевшей, пристывшейВ ожидании похоронок.От дома – по саду. В глухом шелестеньеЗашёлся взращённый им: «Мука какая!»И мать застонала в мгновенном прозренье,Бумаги последней ещё не читая.И там, где когда-то для жизни проснулась,Где мне все известны дороги и даты,Однажды в беспечном веселье запнулась,Застигнутая ощущеньем утраты.Вокруг посмотрела: снег алым казался,Спелым от раннего солнца захода.А в сердце тоски огонёк разгорался…В атаку уже подымается рота…

Марина Багдасарян

(псевдоним Марина Вечер)

г. Москва

Это страшное слово блокада

За окном неприветливый город…Как тоскливо и страшно без мамы,Город мучит, он голодом морит —Буду ждать я гостинца у рамы.Мне бы ломтик тонюсенький хлебаИ квадратик один шоколада,И, конечно, дождаться победы,И забыть это слова «блокада».Звук шагов, шорох платья и вздохи…– Я так ждал тебя! Ты мне не рада?Мама, что с тобой? Что? Тебе плохо?Ну не плачь, ничего мне не надо.Сколько лет с той поры, сколько вёсен?В прошлом голод, потери и беды.Мы цветы к обелиску подносимХрабро павшим в боях за Победу.Не забыть ленинградской блокады,Битвы дедов за свет и за небо,За детей, за квадрат шоколада,За горбушку бесценного хлеба.

Валерий Белов

г. Москва

Он думал, что детей у него будет трое

Получив инструктаж, знал, что ждёт впереди —Полегло до него здесь немало.А желание жить, как заноза в груди,Человеку уснуть не давало.Что он думал о славе, сказать не берусь,Только правило знал он простое —Если ты не предатель, не шкурник, не трус,Обязательно будешь героем,Как бы ты ни погиб, даже с прочими в рядПохороненный в общей могиле…Выжить шанс невелик, но он есть, ведь не зря жЧеловека для жизни родили.Для бессбойной отцепки сложил парашют,Запасную приладил обойму,Даже зная, в какое их пекло пошлют,Он мечтал перед завтрашним боем:Вот окончится чёртова эта война,И его наградят перед строем,А ещё – есть в деревне девчонка одна,С ней детей у него будет трое.В темноту, как в загробную жизнь, улеталСамолёт за разрывы орудий.Рваный воздух гребли под себя два винта,Крохи жизни у смерти воруя.Впопыхах собиралась солдата душаВ рай, где дверь перед нею откроют,А он думал, сжимая в руках ППШа,Что детей у него будет трое.

Этот праздник – воздуха глоток

Там, где капитал как злобный тролльНедра источил до червоточин,Вижу я особенную рольДня Победы средь всех празднеств прочих.Праздники – цветастое панноТранспарантов ярких вдоль излучин,И несёт любое полотноЛюдям пожеланья жизни лучшей.Древо жизни есть и у страны,Выросло на поле Куликовом.Почвы истощённой плавуны —Смерть для корневой его основы.В доме, предназначенном на сломТеми, кто родство своё не помнит,Где все стены ходят ходуном,День Победы – остов в нашем доме.Как опоры вбиты с детских летВ подсознанье людям сваи эти.Государства вижу я портретИ себя на выцветшем портрете.Крупными мазками сделан он,На крови замешанных и злобе.Но струится свет из всех окон —День Победы – праздник из особых.Сколько б ни пытались нас дуритьВ наших заблужденьях беспробудных,Троллям этот День не заменитьХэллувином и другой приблудой.Где весь мир трясёт от паранойВласть имущих, алчности полпредов,Я со всей измученной странойВыпью в этот день за День Победы.Этот праздник – воздуха глоток,Остов дома, сваи в подсознанье,Вбитые в меня так глубоко,Чтоб на них держалось мирозданье.

Людмила Белявина

(псевдоним Мила Клявина)

г. Смоленск

Кому нести печаль свою?

Он безумно устал от несмолкаемо-навязчивых звуков, возбуждённо-оживлённых голосов, сливающихся в единый однообразный гул, который бесцеремонно влезал в уши и оплетал сознание тягучим болезненным стоном. Ему надоело отворачиваться от толчеи, пинавшей его со всех сторон. Каждый день здесь, на перроне, было многолюдно и шумно. Одни уезжали и их провожали бесчисленные родственники и друзья. Другие приезжали и их встречали неудержимой радостной толпой с объятиями и поцелуями. И только он страдал от одиночества.

Он один выделялся среди этой неразберихи, излишней суеты и бесконечного гомона. Он никуда не уезжал и никого не встречал. Слабыми увядающими корнями своей никчёмной жизни он цеплялся за людское понимание и сочувствие. И одновременно презирал себя за беспомощность и отвращение к такому существованию.

Поезда приходили и уходили, и когда народ растекался в разные стороны, вокруг него оставалась пустота. И тогда те, кто задерживал на нём свои взгляды, видели несчастного инвалида в обносившейся одежде, заросшего щетиной, с бесцветными ввалившимися будто в бездонную пропасть глазами невыплаканных слёз и горькой тоски, получеловека без ног, с мучительно страдающей душой. На культяпках, укрытых тряпьём, стояла потрёпанная жизнью, как и он сам, страдалица-гармошка, и время от времени, словно очнувшись от забытья, он вдавливал пальцы в грязные кнопки и выжимал из старого друга незатейливые мелодии. Чаще всего это была его любимая довоенная песня «Провожанье»:

«Дайте в руки мне гармонь – золотые планки!Парень девушку домой провожал с гулянки.Льётся речка в дальний край – погляди, послушай…Что же, Коля-Николай, сделал ты с Катюшей?!»

А то и сделал: сам влюбился и Катюшу, первую деревенскую красавицу, привязал любовью к гармонисту. Услышала она его песни и не смогла пройти мимо, вспыхнула ярким румянцем щёк и навсегда завладела его сердцем. А вскоре и свадьбу сыграли, три дня две деревни гуляли: и старики, и молодежь. А он успевал и на гармошке играть, и Катюшу свою взглядом обласкать. Да и она так и светилась счастьем, как зорька утренняя, ни словом не укорила, что не за свадебным столом рядом с ней сидел, а своей музыкой создавал праздник для всех. А потом мужчины двух деревень помогли молодым и дом ладный справить, и хозяйством обзавестись.

А вскорости и детишки друг за дружкой от большой любви не замедлили на свет божий появиться. Первенец – Степан – был весь в отца, такой же упрямый, дотошный, ни от какого дела не отступится, пока не сделает то, что задумал: и гвоздь молотком в доску вбить, и рубанком научиться строгать, и ножом толково управляться – вначале свистульки, а потом и ложки вырезать. Ну, чем не помощник?! Второй – Сёмка – может и не такой шустрый, как брат, но в три года уже тянул ручонки к отцовской гармошке, а потом и играть научился, да так ловко пальчиками перебирал кнопочки, что даже сам Николай радовался: вот она смена подрастает, теперь и стареть не боязно, будет кому передать своё наследство. А доченька Варенька была всеобщей любимицей: и воды из криницы наносит, и сорняки в огороде выполет, а уж как песню заведёт – вся деревня сбежится слушать её чистый ангельский голосок, будто волшебные переливы небесной птахи.

Хорошо жили, в любви и согласии… А потом война распроклятая… Всё разом перечеркнула, судьбы людские исковеркала, сирот по белу свету пустила, отняла всё лучшее, что прежде Господь дал. Проводила Катюша своего Николая-гармониста на смертный бой с поганой нечистью, слово заговорённое супротив смерти с землёй родимой в узелок завязала да в карман гимнастёрки вложила, поцелуй свой на губах мужа запечатлела. Да не дождалась голубка сизокрылая своего сокола ясного. Захватила деревню немчура ненавистная, огнём всё дотла выжгла, никого не пощадила: ни стариков, ни детей малых. Только узнал об этом страшном горе Николай уже после победы, когда домой вернулся. А где он дом-то? Оглянулся – один ветер гуляет в чистом поле. Заросли бурьяном даже камни бывшего пепелища, только кое-где печные трубы из травы проглядывают.

«Куда теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?..»

Беззвучно обливалось кровью сердце воина-победителя. Но как жить дальше ему, безногому… Так и прорыдал не помня сколько дней, обнимая землю родимую, да семью свою в страшном лихолетье сгинувшую, пока не нашли его грибники из соседней деревни. Принесли земляка, уже теряющего последние силы, домой, накормили, одели, просили остаться, чай не чужой, да не смог он обузой быть. Попросил неказистую тележку вместо ног да гармонь. Тележку на колёсах кузнец быстро смастерил из подручных средств, а вот гармонь… Все деревни близлежащие облазили, все чердаки перекопали, не до музыки людям было, вместо песен новых война только стоны бабьи по хатам раскидала и сама потешалась, наслаждаясь слезами их горестными да вою протяжному, нескончаемому.

Но нашлась-таки гармонь у бывшего полицая, всё награбленное добро себе в хату тащил. Самого партизаны расстреляли, а дом заколотили. Вот теперь и вскрылась вся правда об их бывшем соседе. Узнал Николай гармонь свою, вспомнил, как с ней к Катюше на свидание ходил, музыкой её завлекал. Залился снова слезами горючими, все глаза выплакал, сердце растревожил, осколок вражеский новой болью о себе дал знать…

К ручке инвалидной тележки прикрутил Николай консервную банку, служившую вместо протянутой руки для подаяния. Иногда ему кидали какую-то мелочь, иногда злобно шипели:

– Куда только милиция смотрит? Три года как война закончилась, пора бы всех калек в спецприюты определить, чтобы людей уродством своим не пугали.

Он уже не роптал на судьбу, а просто доживал отпущенное ему время жизни, мечтая поскорее встретиться на том свете с матерью, отцом, женой своей Катериной и с детьми, так и не ставшими их гордостью и опорой.

Другие, такие же, как он попрошайки, откровенно хамили:

– А ну, катись отсюда, инвалид! Не то костей не соберёшь, отметелим, не пощадим, нам и самим не хватает, а тут ещё ты, весь такой жалостный, нашу копейку отбираешь.

– Нельзя обижать вояку, пострадавшего на поле боя, перед Богом все равны, – крестились сердобольные старушки, вкладывая в его огрубевшие ладони куски хлеба с варёной картошкой, – он нам победу нёс да сам пострадал, вон какой изувеченный, и медаль у него на груди.

– Да какую победу? – не успокаивались мужики. – Небось, и войны не нюхал, пьяный в канаву упал, и ноги себе отморозил. Проваливай покуда цел, место под солнцем не загораживай.

Стиснув зубы, Николай молча отъезжал от зарвавшихся грубиянов, чтобы не поддаться слабости, не ответить злом на людское зло, очерствившее сердца тех, кто взаправду не нюхал пороху и не смотрел смерти в глаза. И вдруг тонкий детский голосок пробился сквозь вокзальную кутерьму, вполз в уши и тонкой иглой проткнул переставшее биться сердце: «Враги сожгли родную хоту, сгубили всю его семью…» Да это ж про него, Николая. Откуда она знает?.. «Никто солдату не ответил, никто его не повстречал. И только тёплый летний вечер траву могильную качал…»

И это опять про него. Вся земля-матушка – могила для невинно убиенных.

«Сойдутся вновь друзья, подружки, но не сойтись вовеки нам…»

И это – правда, горькая и невосполнимая утрата.

«Я шёл к тебе четыре года, я три державы покорил…»

Николай смаргнул слёзную пелену и закрыл глаза…

Уже несколько дней они отбивали атаку за атакой, а враг всё напирал, бил яростным прицельным огнём, не давая высунуть голову из окопа. В минуты коротких передышек бойцы успевали лишь наскоро подготовиться к новому бою: вытереть пот с лица, перезарядить автоматы, вынуть из карманов убитых патроны и гранаты. И некогда было даже похоронить своих друзей. Их оставалась горстка из целого взвода, и смерть, как вороньё, уже кружила над бездыханными телами. Два наших танка пробили вражеский заслон и теперь без остановки неслись вперёд, давая надежду не только на спасение, но и на разгром нечисти, посягнувшей на Русь-матушку. Внезапность ошеломила врага, внесла замешательство в намеченную стратегию, огонь захлебнулся и замолчал. И тогда заговорили танки – прицельно и устрашающе. Командир был убит, и Николай с криком: «Ура!» поднялся во весь рост и побежал, не ведая страха. В тот раз он уцелел, только был ранен в руку. Противник отступил, но силы бойцов были ничтожны, и немцы этим воспользовались. Они перекинули на боевой плацдарм свежее подкрепление и снова стали плеваться смертоносным огнём. Последнее, что увидел Николай – был сильный взрыв у себя под ногами, поднявший вверх комья земли. И тут же на немцев пошли прорвавшие оборону наши танки вместе с пехотой. Но кто-то уже не слышал победного гула… Очнулся Николай в лазарете, хотел шевельнуть ногой и… почувствовал пустоту. Застонал: кому он такой нужен?..

Детский голосок замолчал. Люди застыли со слезами в глазах. Раздались аплодисменты. Девочка с протянутой рукой обошла слушателей и подбежала к матери с радостной улыбкой: сегодня они не будут голодать. Николай тоже хотел дать ей конфетку, которую берёг в кармане на всякий случай. А завтра можно и под поезд. Надоела эта проклятая жизнь. Но замешкался и попал под яростный кулак озверевшего безнадёги. Тот почти скинул его с коляски в грязь, и тогда на помощь кинулась женщина. Она оттолкнула верзилу от безногого калеки и отчаянно заголосила, выворачивая наружу свою измученную душу:

– Миленький мой, родненький! Я знала, что найду тебя. Ты только сразу не отгоняй меня. За время войны я подурнела, постарела, но я также люблю тебя! Пойдём домой, теперь я никому не дам тебя в обиду, – и она погрозила кулаком растерявшимся обидчикам и окружившей их толпе.

Николай онемел от неожиданности. Неужели это его Катюша? Нет, как будто непохожа, но ведь он не видел её восемь долгих лет, она могла измениться. Вот только зачем он ей такой? Лучше бы его убили те злобные мужики. Но остановить женщину было уже невозможно. Она уверенно покатила тележку сквозь толпу и каждая женщина-солдатка, потерявшая на войне мужа, завидовала её простому бабьему счастью. А она, не вытирая бегущих по лицу слёз, размазывала их грязным рукавом телогрейки и с улыбкой, быть может впервые осветившей её прошлую красоту, тянула свою ношу с таким видом, будто спасала его с поля боя.

– Живой! Бабы, глядите, мой муж живой! Миленький, ты только потерпи, я тебя отмою, обласкаю, посажу на лавку, и любоваться всю жизнь буду.

И Николай как-то сразу поверил её словам и не сопротивлялся. Он знал, что это не его Катюша, но эта сердобольная женщина приняла его уродство. Его сердце впервые наполнилось теплом и забытым человеческим счастьем. А к ним уже бежала девочка, похожая на его Вареньку. Она обвила руками его шею и защебетала: