«Дочь Ивана Грозного»

Ни про какие конфликты, а тем паче врагов Лепешкина Валентина Кузьминична ничего не слышала. А что касается ее самой, то она вчера весь вечер дома с внуками сидела – сын с невесткой в гости уходили.

На прощание Харитонова почти силком всучила Роману пакет с еще горячими пирожками. И, покидая театр, он подумал, что эти пирожки – пока единственная по-настоящему ценная его добыча.

Глава 7

Вечером майор Грознова пришла к полковнику Мирошниченко с итоговым на сегодняшний день докладом.

– Эксперты молодцы, ударно потрудились, – оценила Вера.

Начальник многозначительно хмыкнул:

– Я их убедительно попросил…

– Умеешь ты уговаривать, – хмыкнула в ответ Вера.

– А еще я умею слушать доклады. Причем желательно четко, ясно, по пунктам.

– Достаточно четко и ясно можно сказать следующее. Лепешкин умер в результате черепно-мозговой травмы, несовместимой с жизнью. Следов борьбы не обнаружено.

– То есть его ударили по голове, но он не сопротивлялся, – прокомментировал Мирошниченко.

– Совершенно точно и абсолютно ясно. Причем произошло это, по мнению судмедэксперта, в промежутке между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Подтверждает это достаточно точное и ясное свидетельство Панюшкиной и Ружецкой, которые за сорок минут до полуночи услышали короткий вскрик и звон чего-то разбившегося. Как и предполагали с самого начала, удар был один, Лепешкину обрушили на голову большую хрустальную вазу, которая выскользнула из рук убийцы, упала и разбилась. Панюшкина с Ружецкой уверяют, что это старая ваза, подаренная на какой-то юбилей прежнему владельцу квартиры, весьма тяжелая.

– Насколько я понял, Лепешкин сидел за столом, удар получил сзади, под прямым углом, и он даже не успел отреагировать. Вообще-то убийца должен был обладать значительной силой.

– Совсем не обязательно, – опровергла предположение начальника Вера. – Лепешкин, конечно, сидел, но… наполовину. То есть попой сидел, а грудью лежал на столе. Причем лицом вниз. И вазу ему обрушили на голову строго вертикально. В общем, тяжелая ваза, плюс законы физики… особая сила совершенно не обязательна.

– Это как: лежал лицом вниз? – не понял Мирошниченко. – Пьяный, что ли?

– Трезвый. Только спал. Причем глубоко. В его крови обнаружены остатки клофелина.

– Клофелина?!

– Ну да, старого доброго клофелина, любимца проституток. Сколько мужиков от него полегло!.. – фыркнула Вера. – Правда, не до смерти. Медэксперт считает, что Лепешкин принял его внутрь и, вероятнее всего, с жидкостью. В желудке совсем малые остатки пищи, причем рисовой каши.

– Но Лепешкин ведь умер не от клофелина? – уточнил Мирошниченко.

– Нет, конечно. Но ударили его вазой именно тогда, когда он спал. Спрашивается: зачем?

– Твои версии? – «подтолкнул» полковник.

– Ну, возьмем старую добрую версию… Хотя совсем не добрую. Что делали проститутки, подсыпая клиентам клофелин? Обворовывали. Судя по взломанному замку на портфеле, дама была уверена: если портфель даже дома на кодовом замке, значит, там что-то очень ценное. Открыть не смогла, стала ломать, в этот момент Лепешкин подал признаки жизни, дама перепугалась, схватила первое попавшееся под руку, то есть вазу с серванта, и шандарахнула по голове. После чего сбежала. Все. Точка.

– Но тебе что-то не нравится. По глазам вижу, – Мирошниченко поводил пальцем перед Вериными глазами, словно погрозил.

– Не нравится, – согласилась Вера. – Эксперты утверждают: на замке входной двери свежие царапины, будто его кто-то пытался взломать, но это скорее бутафорские повреждения, если бы реально взломали, повреждения были бы другие. То есть почти наверняка Лепешкин сам впустил человека в квартиру. И скорее всего, это была женщина. И не из-за клофелина, его мог и мужик подсыпать, а потому, что на столе стояла открытая коробка конфет. Конфеты все-таки для дам. Однако могла ли это быть проститутка? Ребята посмотрели телефон, Лепешкин свои звонки не стирал, там накопилось за несколько месяцев. Так вот что касается вчерашних звонков. Дважды разговаривал с Москвой, один раз с Питером, один раз – с Волынцевым. И все. Не разрывался его телефон и ни одного звонка с непомеченным номером! Ни вчера, ни в течение двух предыдущих дней. Спрашивается: где он взял проститутку?

– Лепешкин мог именно этот звонок стереть, хотя, в конце концов, получим от телефонистов распечатки и узнаем точно.

– А зачем ему стирать? От кого прятаться? От несуществующей жены?

– Разумно, – согласился полковник. – Но он мог снять проститутку на улице.

Вера скептически скривилась:

– Лепешкин? На улице? Какую-то непонятную девицу? При том, что он вообще мало с кем общался? С таким же успехом он мог покопаться в мусорном баке.

– Разумно, – вновь согласился полковник.

– Тогда получается: женщина была ему знакома. Она пришла, потому что заранее договорились. Но когда пришла, неизвестно. Видеокамер в доме нет. Ружецкая, правда, видела, как Лепешкин шел домой в районе восьми вечера и совершенно один. Вопрос: каким образом Лепешкин договорился о встрече? Наиболее вероятный ответ: это случилось в театре, во время дневной репетиции.

– Калинкина или Дмитракова?

– Вовсе не обязательно. Да, по словам Лиханова, Лепешкин особо в театре компании не водил. Однако по словам того же Лиханова, он за Лепешкиным со свечкой не ходил.

– Женщина могла прийти без приглашения.

– Могла. Но в любом случае он ее не выставил за дверь. Более того, они выпили красного вина и кофе. Джезва стоит с остатками кофе на плите. В сушилке на кухне нашли два фужера и две кофейные чашки, но… тщательно вымытые. А вымыл их сам Лепешкин, потому что на внешней стороне его отпечатки. И бутылку вина нашли в холодильнике, там не хватает всего четверти. То есть совсем немного выпили. А теперь особо интересное. На бутылке опять же свежие отпечатки Лепешкина и еще один свежий отпечаток, причем ладони, с довольно четкими тремя пальцами. Эксперты считают, что женские. Правда, в базе их нет.

– Женские отпечатки – это уже доказательство! – удовлетворенно заявил Мирошниченко. – А женский круг Лепешкина, насколько понимаю, не такой уж обширный.

– Это доказывает лишь то, что женщина была. Но вот то, что именно она подсыпала клофелин, а тем более убила – совсем не очевидно.

Мирошниченко задумался. Приподнял одну бровь, другую… Прищурил один глаз, другой… Поводил губами из стороны в сторону… Вера ждала. Эти «маневры» на лице обычно означали, что у Евгения Владимировича в голове забегали какие-то мысли и он старается их поймать.

У Веры тоже в голове были кой-какие мысли, но они не бегали, а, скорее, ерзали, при этом толкая друг друга.

– Значит, прежде, чем заснуть, Лепешкин унес в холодильник вино и вымыл посуду? – уточнил начальник.

– Именно так.

– А тебе это не кажется странным?

– Кажется.

– Вот представляю себя… – для наглядности Мирошниченко ткнул пальцем в грудь, – ко мне приходит дама… наверняка знакомая… оставим в стороне проститутку, – фыркнул он. – Я выставляю на стол коробку конфет… Кстати, а конфеты-то ели?

– Ни одну даже не попробовали, целехонькая коробка стояла.

– Ну ладно, обойдемся без конфет, я их, допустим, не люблю, а дама бережет фигуру. Зато вино мы выпили, правда, совсем чуть-чуть… И выпили также кофе. Клофелин попал либо через вино, либо через кофе. А дальше что происходит? Конечно, я не сразу падаю почти замертво. Но я чувствую, как меня клонит ко сну. Что я постараюсь сделать? Если это не близкая мне дама, а, судя по всему, не близкая, у меня в этом городе вроде бы близкой дамы нет, то я постараюсь даму выпроводить. Но в любом случае я не пойду первым делом мыть посуду. И вообще я не стану уносить совершенно не допитое вино и мыть посуду, пока у меня гостья сидит. Разумно?

– Разумно, – согласилась Вера. – И потому я думаю, не эта неведомая дама подсыпала клофелин и по голове ударила. Но эта дама пока никак не объявилась, и я подозреваю, не объявится. Спрашивается: почему? Побоится попасть под подозрение или по какой другой причине?

– В любом случае ее надо найти, – сказал начальник.

– Естественно. И начну с театра.

– Хочешь у всего женского коллектива взять отпечатки пальцев? – поморщился Мирошниченко.

– Нет. Не хочу пока волну поднимать. Постараюсь сделать это осторожно и незаметно, начну с узкого круга, а потом, если понадобится, расширюсь.

– Ну ладно, – не стал настаивать на подробностях полковник, – но кроме этого следа другие нашлись?

– Из достаточно свежих – ничего. За исключением, разумеется, отпечатков самого Лепешкина. Все стерто! Подчистую! В прихожей, в гостиной и в ванной, то есть везде, где мог наследить посторонний. А вот на кухню и в спальню этот посторонний совершенно очевидно не заходил, там ничего не потерто. И это еще раз доказывает, что и посуду мыл, и бутылку вина убирал сам Лепешкин. Но при этом на кухне стояла джезва с остатками кофе. Ее Лепешкин почему-то не вымыл.

– Или это была уже вторая порция кофе, совсем не для дамы, но куда тогда делись чашки?

– Возможно, их кто-то другой вымыл, тщательно вытер, причем не кухонным полотенцем, а чем-то принесенным с собой, и поставил на место. При этом нигде не наследил. В гостиной в серванте стоят чашки. Четыре штуки, тщательно протертые. Именно такие две стоят в сушилке. Но это предположение. Лепешкин мог просто забыть вымыть джезву, а клофелин ему подсыпали в нечто пока не понятное.

– А что со следами на портфеле?

– Замок выломали чем-то железным, похоже, толстой отверткой, правда, замок там ну совсем не сейфовый. А вот никаких отверток и вообще чего-то подходящего в квартире не нашли. Там даже нет достаточно крепких ножей. Поэтому не исключено, что то, чем выломали, опять же с собой принесли.

– Полагаешь, Лепешкина усыпили, а потом убили из-за портфеля? – произнес Мирошниченко.

– Это одна из версий. Тот, кто ломал замок, отпечатков не оставил, работал в перчатках, эксперты полагают, кожаных. На портфеле отпечатки только Лепешкина. Но совсем свежие только на ручке и на ремне. Лепешкин постоянно ходил с портфелем, говорил, дескать, привык. Странновато как-то, однако бывает. А открывал он портфель в лучшем случае несколько дней назад. То есть ничего такого, что постоянно надо, там не было. При этом главный режиссер говорил: из портфеля Лепешкин несколько раз доставал папку с пьесой, но когда точно – не помнит. И действительно, такую папку нашли. И еще одну папку, тоже с пьесой, но, судя по всему, черновиком. Там куча разных пометок, типа с редакторскими правками. Зачем он это в портфеле держал? Непонятно, хотя объяснение может быть совершенно банальным. А больше в портфеле ничего не было. Правда, эксперты сейчас проверяют поверхность внутренностей, может, какие следы обнаружат.

– Например, золота и бриллиантов? – хмыкнул Мирошниченко. Вера пожала плечами. – А тебе не кажется, что версия с портфелем настолько очевидная, что сомнительная?

– Кажется, – согласилась Вера. – Похоже на спектакль…

– Спектакль – это для театра… – сказал Мирошниченко. – Беседы с театральными что-нибудь дали?

– Информации много, но пока ничего особо ценного. В том числе от Гертруды Яковлевны Стрекаловой, театрального критика, у которой Лепешкин когда-то учился и с которой все годы не слишком часто, но поддерживал связь.

– Однако, как ты любишь говорить, не бывает ненужной информации, а бывает информация невостребованная.

– Совершенно верно.

Именно так и любила говорить Вера. И в этот момент зазвонил ее телефон.

– Да, Юрий Дмитриевич, – откликнулась она, выслушала судмедэксперта, спросила: «Это точно?», нажала «отбой» и произнесла озадаченно: – Женя, сейчас Луньков сообщил, что Лепешкин умер от черепно-мозговой травмы, но примерно две-три последние недели его травили ядом. В малых дозах. У него действительно был гастрит, ему диетическое питание недаром готовили, и лекарства желудочные в квартире нашли, но, если бы и дальше так пошло, наш драматург вполне мог умереть от отравления. Луньков сказал, проведет дополнительные экспертизы, чтобы понять, какой конкретно яд, каким образом в организм попадал, и прочие детали выяснить… Но факт остается фактом.

– Воистину театр… шекспировские страсти… – покачал головой Мирошниченко.

Глава 8

Марта Мстиславовна и Фаина Григорьевна считали себя весьма энергичными, а порой и вовсе неуемными. Однако вчерашний день был уже перебором.

Весть об убийстве Лепешкина разнеслась по театру, как конфетти из хлопушки. А коли узнали в театре, то и все вокруг, и далеко за пределами – интернет и сарафанное радио работали исправно.

Сразу после беседы со следователем по особо важным делам (ну надо же, какое чудесное совпадение: Вера Ивановна оказалась дочкой Александры Николаевны Грозновой, пусть заочно, но знакомой как Верочка) позвонил Дудник. И тоном, не терпящем возражений, заявил, чтобы Ружецкая и Панюшкина сидели дома, носа никуда не высовывали, на телефонные звонки реагировали крайне выборочно, а незнакомые номера просто игнорировали. «Сейчас набросятся журналисты с блогерами, покоя не дадут, потом все переврут, и отдувайся». Было понятно, что набросятся прежде всего на директора, за неимением на месте завлита, весьма толкового парня, который параллельно выполнял функцию пресс-секретаря театра, но уже неделю находился на больничном после аппендицита. Про Панюшкину и Ружецкую, обнаруживших тело модного столичного драматурга, информация уже просочилась, а потому им тоже следовало приготовиться отбивать атаки.

Атаки они отбивали до самого вечера. На незнакомые номера не реагировали, знакомые тщательно просеивали, но кое с кем все же разговаривали, приняв мудрое решение все объяснять по принципу Семена Семеновича Горбункова из «Бриллиантовой руки»: упал, потерял сознание, очнулся – гипс. При попытках выведать подробности обе женщины держались стойко, то есть: заметили незапертую дверь, заглянули в квартиру, обнаружили тело, позвонили в полицию. Кто первой нашел и кто позвонил в полицию, не уточняли. Краткие объяснения звучали вполне убедительно – все же актрисы. Но, опять-таки в отличие от большинства актрис, которые не преминули бы на этой истории словить свою минуту славы, Марта Мстиславовна и Фаина Григорьевна подобной известности вовсе не жаждали – возможно, именно потому, что, хоть и были актрисами, однако уже покинувшими сцену.

Но вот чего они жаждали, так это самим узнать подробности. В конце концов, они не слишком скрытничали, когда рассказывали про незапертую дверь, тело и звонок в полицию. По большому счету, особо принципиального добавить им было нечего.

В районе десяти вечера подруги устроили традиционное чаепитие, на сей раз в квартире Панюшкиной, с облегчением отметив, что уже час их никто не донимает. И тут раздался звонок на телефон Ружецкой.

– О-о-о! – глянув на экран, встрепенулась Марта Мстиславовна. – Это наша Верочка. – И, нажав на вызов, пропела своим низким сочным голосом: – До-обрый ве-ечер, Ве-ерочка!

– Добрый вечер, Марта Мстиславовна, надеюсь, не поздно?

– Ну что вы, мы как раз сели пить чай.

– Я так и подумала. Фаина Григорьевна у вас?

– Напротив, это как раз я сижу у Фани. Мы чередуем места наших чаепитий, – хохотнула Ружецкая.

– Вот и отлично. Включите громкую связь, я хочу поговорить с вами обеими.

– Всенепременно. – Марта Мстиславовна ткнула пальцем в «динамик». – Мы обе – само внимание.

– Да-да, – подтвердила Панюшкина.

– Значит, скажу прямо. Я сегодня общалась с мамой, она о вас самого лучшего мнения.

– А уж мы-то о ней какого!.. – всколыхнулись женщины.

– Мама сказала, что вы умеете держать язык за зубами и вам можно доверять.

– Всецело! – последовало дружное заверение.

– Тогда у меня к вам дело. Вчера вечером у Лепешкина дома была женщина. Вы, кстати, случайно не видели?

– Я видела самого Кирилла Андреевича в районе восьми часов, я вам, Верочка, уже говорила, – напомнила Ружецкая. – Но он был один.

– А я вообще не видела, – добавила Панюшкина.

– И эта женщина убила Кирилла Андреевича?! – изумились подруги.

– Такими данными мы пока не располагаем, – не стала вдаваться в подробности Вера. – Но женщина в гостях была, явно знакомая, они вино с кофе пили, и, судя по всему, это женщина из вашего театра. Попытайтесь выяснить… ну, вы же в театре свои люди… с кем, кроме Дмитраковой, Калинкиной и Харитоновой, общался Лепешкин. И постарайтесь добыть для меня незаметно отпечатки пальцев этих троих и тех, о ком еще узнаете. Каким образом, я вам подскажу… Разумеется, мы могли бы это сделать официально, взять отпечатки у всех ваших женщин, но не хочется раньше времени поднимать шум. Вы готовы?

– Естественно, – твердо сказала Марта Мстиславовна.

– Конечно, – добавила Фаина Григорьевна.

– Но только никому ни слова!

– Никому! Ваша мама ведь сказала, что нам можно доверять!

* * *

Буря, налетевшая накануне, на следующий день была решительно утихомирена твердой рукой Михаила Семеновича Дудника, заявившего: «Война войной, а игра – по расписанию», что означало: все возвращаются к нормальной работе. То есть возобновляются прерванные на один день репетиции и прочие дела, не видимые зрителям, но совершенно необходимые для функционирования такого весьма сложного организма, как театр. Конечно, коллектив продолжал обсуждать смерть Лепешкина, но делал это, как говорится, без отрыва от производства.

Проинструктированные Верой Грозновой, Ружецкая и Панюшкина первым делом прошли в музей, где Фаина Григорьевна извлекла фотографию размером А4, засунула ее в мультифору и еще штук десять новеньких мультифор спрятала в большой сумке Марты Мстиславовны. На фотографии были запечатлены сидящие полукругом все участники спектакля «Дочь Ивана Грозного» во главе с режиссером и драматургом. Такую практику – делать коллективные фото на память в начале работы над спектаклем – заведующая музеем завела давно, собрав весьма обширный архив. На сей раз фотография должна была помочь в сборе отпечатков пальцев. Вернее, не сама фотография, а разные мультифоры, предназначенные персонально для каждой женщины, которая непременно бы оставила следы, вынимая фотографию, дабы на ней расписаться.

С мультифорами, а также некоторыми другими деталями, подсказала Вера, с фотографией придумала Фаина Григорьевна, заявив: «Между прочим, хорошая идея, теперь буду постоянно собирать автографы, для музея пригодятся».

– Значит, у нас точно есть три человека – Марина, Аллочка и Валентина, – загнула пальцы Марта Мстиславовна.

– И еще Анна Петровна. Она секретарь директора и явно общалась с Кириллом, – добавила Фаина Григорьевна.

– Как ты себе представляешь нашу Анну Петровну, поздно вечером распивающую вино с Лепешкиным? – проявила скепсис Ружецкая.

– А Валентину Кузьминичну ты представляешь? – задала встречный вопрос Панюшкина, и Марта Мстиславовна согласилась: весьма сомнительно, однако велено проверить всех, значит, без исключений.

План действий они разработали утром за кофе, придя к общему мнению, что сами они не слишком-то информированы, с кем из театральных дам общался Лепешкин. А вот Волынцев и Дудник наверняка в курсе: режиссер постоянно контактировал с драматургом, а директор в принципе знал все обо всем.

Кабинет Волынцева они нашли запертым (до начала дневной репетиции оставалось около часа), а приемную директора – открытой и при этом пустой. Судя по тому, что на секретарском столе не лежали очки для чтения, Анна Петровна либо еще не пришла в театр, либо ушла из театра по каким-то делам. А вот директор находился на месте, дверь его кабинета была приоткрыта. Марта Мстиславовна занесла руку, чтобы, в соответствии с приличиями, постучать, но тут же замерла, настороженно уставившись на Фаину Григорьевну.

– …и что теперь делать с этими деньгами? – явно продолжая разговор, нервно спросил Дудник.

– Но его больше нет, – в тон директору ответил Волынцев.

– Этот вопрос все равно придется как-то решать.

– Как-нибудь решится, надо подождать.

В кабинете воцарилось молчание, достаточно продолжительное, чтобы быть просто паузой, и Марта Мстиславовна, прижав палец к губам, кивнула Фаине Григорьевне на дверь приемной. После чего обе на цыпочках выскользнули в коридор.

– Что это сейчас было? – отойдя на несколько метров, едва слышно спросила Панюшкина.

– Не знаю, – удивленно отреагировала Ружецкая. – Какие-то деньги… И о ком сказали, что его больше нет?

– Может, о Лепешкине? – Большие круглые глаза Фаины Григорьевны испуганно блеснули, а тонкая длинная шея опасливо втянулась в худенькие острые плечи. – Марта… но ведь Миша и Волынцев ни при чем?.. – прошептала она.

– Фаня, ты с ума сошла! – тихо, но весьма выразительно прицыкнула Ружецкая. – Тебе что в голову-то лезет? – Марта Мстиславовна постучала пальцем по густым кудряшкам подруги. – Миша говорил о деньгах, но он постоянно говорит о деньгах, работа у него такая. А Антон Борисович вообще непонятно, о чем сказал. Мало ли кого или чего больше нет. Может, вдохновения? Он все-таки режиссер.

– Ну да, ну да… – с готовностью согласилась Панюшкина.

– И вообще, это их проблемы. Не наши проблемы. У нас своя задача, – сказала Ружецкая, решительно прошла в приемную, нарочито громко хлопнув дверью, и зычно (как в былые времена, чтоб до галерки долетало) сказала: – Михал Семеныч, на месте?

– Заходи, Марта! – крикнул директор, и Ружецкая вплыла в кабинет со словами:

– Здравствуй, Миша, еще узнаешь по голосу?

– Ну как тебя не узнаешь… – буркнул директор. – Здравствуй. – Глянул Ружецкой за спину и добавил: – И тебе, Фаня, привет.

– Привет! – отозвалась Фаина Григорьевна.

– Здравствуйте, – высунул из-за спинки «вольтеровского» кресла голову режиссер.

– О, и вы здесь, Антон Борисович! – весьма убедительно изобразила удивление Ружецкая.

Панюшкина покивала.

– Вы по делу пришли или просто пожаловаться, что вам вчера весь день покоя не давали? – спросил Дудник.

Вид он имел озабоченный, это, в общем-то, не было удивительным (директору всегда хватало забот), однако же к озабоченности явно примешивалась некоторая растерянность, а вот терялся Дудник редко. Волынцев тоже выглядел странновато – нервно-растерянным. Нервным он был довольно часто, а вот растерянным тоже крайне редко.

– Мы по делу, – сообщила Марта Мстиславовна и расположилась на стуле напротив директорского стола.

Фаина Григорьевна тоже присела на стул рядышком, по-балериньи приставив ножку к ножке.

Дудник зыркнул на могучую грудь Ружецкой, Волынцев – на по-прежнему стройные ножки Панюшкиной. Впрочем, ничего такого-эдакого в их взглядах не читалось. Да и самих дам это мало волновало.

– Миша, Антон Борисович, – сказала Марта Мстиславовна (в камерной обстановке бывшие актрисы называли директора, которого знали долгие годы, на «ты» и по имени, а вот главного режиссера исключительно на «вы» и по имени-отчеству), – мы по поводу будущих похорон Кирилла Андреевича.

– Похорон?! – колыхнул серебряной гривой Волынцев. – О, боже мой!

– Ну а как же? – строго сказала Ружецкая. – Хоронить-то придется. А близких родственников нет.

– Марта! Еще не известно, когда тело отдадут! – с досадой махнул рукой Дудник.

– Но когда-нибудь отдадут. И к этому надо подготовиться заранее, ты же понимаешь, Миша, – в тон ему ответила Марта Мстиславовна. – Значит, родственников нужно искать. Насколько известно, близких нет, но какие-то ведь есть.

– Ну да… права ты… – вздохнул Дудник. – Но полиция наверняка этих родственников найдет.

– А полицейским-то зачем искать? Они убийцу ищут.

– Ну да… права ты… – повторил директор. – Но, может, сами найдутся… интернет же не дремлет… Хотя… – Дудник покривился, – интернет тоже преувеличивать не стоит… А в нашем городе этих родственников точно нет, у нас бы сразу нашлись…

– Так я ведь что думаю, – продолжила Марта Мстиславовна, – Кирилл Андреевич вполне мог кому-то рассказывать о своих родственниках.

– Мне не рассказывал, – уверенно заявил директор.

– Мне тоже, – добавил режиссер.

– Ну естественно, – хмыкнула Ружецкая. – С чего бы он стал с вами, мужчинами, делиться своими личными делами? Нет, наиболее вероятно, что он мог поделиться с кем-нибудь из наших женщин. Женщины, – она вновь хмыкнула, – к этому более располагают.

– Возможно… – согласился Дудник.

Волынцев пожал плечами.

– Так вот мы с Фаней хотим у вас спросить: с кем из наших женщин Кирилл Андреевич общался? Ну вы же это знаете лучше всех.

– Антон? – обратился Дудник к Волынцеву.

– Ну-у-у… – режиссер вновь пожал плечами, однако же и глазами поводил по потолку, словно именно там были написаны женские имена. – Естественно, Дмитракова, Калинкина…

– Валентина Харитонова… она его кормила, – подсказал директор.