«Дочь Ивана Грозного»

Но это была еще та мама!

Да, Берта Моисеевна работала всего лишь портнихой. Но какой портнихой! К ней в очередь стояли самые влиятельные женщины города, включая жен председателя горисполкома и первого секретаря горкома партии. Шила она не только в ателье, но и дома, в одной из двух комнат деревянной трехэтажки, подготовленной под снос, где принимала исключительно избранный круг. Да, ей должны были выделить квартиру, но… «Засунут меня вместе с дочкой балериной в какую-нибудь маленькую панельную квартирешку на окраине, и как я там буду вас обшивать? Совершенно никак! И точка!» Примерно такие аргументы Берта Моисеевна выложила женам соответствующих мужей, а в результате Панюшкиным выделили «двушку» в актерском доме.

Берта Моисеевна умерла семь лет назад, в девяностолетнем возрасте, продолжая заниматься своим портновским делом почти до самого конца. И одной из последних, кому она сшила два платья (разумеется, отменно!), была ее любимица, участковый врач Александра Николаевна Грознова.

* * *

– Так вы – Верочка?! Дочка Александры Николаевны Грозновой?! – радостно повторили женщины, и Вера слегка растерялась.

Ну да, она самая, только что это за панибратство со следователем при исполнении и при чем здесь мама?

– Просим, просим! – прощебетала Фаина Григорьевна, а Марта Мстиславовна подхватила Веру под локоть и едва ли не силком усадила за стол со словами:

– Так вам чай или кофе? У нас все отменное, даже не сомневайтесь! А как насчет бутербродов?

– Спасибо, не надо бутербродов, – отказалась Вера.

– А молодой человек? То есть капитан Дорогин?

– Роман Леонидович, – подсказал Дорогин.

– Так вот Роман Леонидович наверняка хочет. Потому что он наверняка не завтракал, – без тени сомнения заявила Ружецкая и выплыла, словно океанский лайнер, из комнаты. За ней прошустрила, словно моторная лодочка, Фаина Григорьевна.

– Вообще-то я действительно не завтракал, – прошептал Дорогин.

– Вообще-то не полагается, – прошептала в ответ Вера.

– Но они же у тебя не подозреваемые?

– Пока нет.

– Тогда я поем.

Ружецкая и Панюшкина погремели чем-то на кухне и появились в комнате с блюдом бутербродов и кофейником. Разлили кофе, пододвинули блюдо поближе к Дорогину, тот засунул бутерброд в рот, пожевал и выдал:

– А вы красивые женщины. Сразу видно: актрисы.

– Да, – последовал уверенный ответ, – актрисы, хоть и бывшие. И красивые. Но!.. В своей возрастной группе.

И женщины дружно усмехнулись.

«А они с самоиронией. Значит, не дуры», – подумала Вера и спросила:

– Позвольте сначала задать вам вопрос не по делу. Откуда вы знаете мою маму?

Фамильярность в виде «Верочки» она решила пропустить мимо ушей. Да и, в конце концов, какая разница? По большому счету, она терпеть не могла «правила протокола».

– О-о-о!.. – на сей раз не просто усмехнулись, а прямо-таки просияли Ружецкая и Панюшкина. – Александра Николаевна многие годы была нашим участковым врачом, вплоть до своего отъезда в Москву, – уточнила Марта Мстиславовна. – Мы так радовались, что она нашла достойного мужчину, это совсем не просто. У нас с ней сложились замечательные отношения сразу, как она совсем молоденькой докторшей в нашу поликлинику пришла. Умница, душевнейший человек! Периодически мы с ней чай-кофе пили, когда она по вызовам в наш дом приходила. Ну надо же было ей где-то хоть маленько передохнуть.

– А моя мама, когда еще жива была, Александре Николаевне даже два платья сшила. Мама у меня была знатной портнихой! – вставила Панюшкина.

– И про вас Александра Николаевна очень тепло рассказывала, гордилась вами. И про бабушку вашу, и про вашего сынка… Ярослава… который не по годам мудрый, – добавила Ружецкая.

«Вот это да!» – поразилась Вера. Сама она ничего про этих женщин не слышала. Хотя, не исключено, что слышала, да только мимо уха пропустила. Впрочем, о своих пациентах мама не любила распространяться.

«А может, все это и к лучшему, – прикинула следователь Грознова. – Всегда и везде полезно иметь своих людей».

Она почему-то не усомнилась, что бывшие актрисы смогут оказаться полезными. Но усомнилась, что эти театральные дамы будут способны четко, ясно, без всяких театральных эффектов изложить все, чему они стали свидетелями. Однако же ошиблась. Не исключено, они заранее отрепетировали свои показания, к тому же уже в общих чертах все рассказали Дорогину, и теперь вполне обошлись без охов-ахов.

Каждый вечер они собираются на чай. Так повелось давно. Почему в столь позднее время? Ну так они же актрисы, хоть и бывшие, а у актеров жизнь начинается после спектакля. Привычка.

Они пили чай вот в этой самой квартире, Марты Мстиславовны, когда услышали звон стекла и короткий вскрик. Было ровно двадцать минут двенадцатого, на часы посмотрели. Если бы пили чай у Фаины Григорьевны, то ничего бы не услышали, потому что именно квартира Ружецкой через стенку от служебной квартиры.

Сегодня, в половине восьмого утра, Фаина Григорьевна отправилась в поликлинику, она почти никогда не пользуется лифтом, а служебная квартира как раз напротив лестницы. И увидела чуть приоткрытую дверь… Это было довольно странно. Фаина Григорьевна сначала позвонила, постучала, позвала… и только потом вошла в квартиру. Нет-нет, она ничего не трогала, за исключением двери. Сразу разбудила Марту Мстиславовну, в это время она обычно спит, и тут же сообщили в полицию. Ну и, конечно, Фаина Григорьевна стала дожидаться полицейских у дверей, хотя никто на их площадке появиться не может – здесь ведь только три квартиры, и никто другой не живет.

– Очень испугались? – спросила Вера.

– Ну-у-у… – пожала острыми плечиками Панюшкина, – я, конечно, с убийствами… а я сразу поняла, что Кирилла убили… никогда не сталкивалась, но мы, балетные, с малолетства ко всяким испытаниям привычные.

«Н-да… – подумала следователь Грознова, – такое тщедушное создание, а крик не подняла, в обморок не шлепнулась, быстро побежала к подружке вызывать полицию. Балетные действительно к испытаниям привычные».

Как сидел-лежал убитый и как валялись осколки вазы, Панюшкина с Ружецкой описали достаточно точно, а вот портфель не заметили. Впрочем, из прихожей его видно и не было, а дальше порога женщины не проходили.

– Вы хорошо знали этого Кирилла Андреевича Лепешкина?

– Не то чтобы хорошо… однако помогали ему здесь обустраиваться. Квартира-то служебная, нашему театру принадлежит, когда в ней никто не живет, мы присматриваем. По-соседски. И ключи от нее имеем, – пояснила Марта Мстиславовна.

– То есть у вас есть ключи? – уточнила Вера, припомнив слова эксперта, что дверь не взламывали.

– Они у нас хранятся тогда, когда в квартире никто не живет. А когда Лепешкин появился, около месяца назад, мы ему сразу ключи отдали, – сказала Фаина Григорьевна. – А еще один комплект хранится в театре.

– И вы с этим Лепешкиным только здесь, по-соседски, виделись?

Вера подумала, что вряд ли молодой мужик любил чаевничать с немолодыми дамами, так что в лучшем случае общался с ними на уровне случайных здрасьте-до свидания.

– Почему только здесь? – удивились дамы. – Мы его в театре регулярно видели. Мы ведь по-прежнему работаем в театре.

– А я думала, вы уже на пенсии.

Дамы весьма выразительно хмыкнули.

– Фаня ушла со сцены тридцать лет назад, но балетные рано уходят. А я перестала выступать только пять лет назад. Однако на стариковской лавочке около дома мы не сидим. Я – педагог по вокалу, а Фаня заведует театральным музеем, нашему театру все-таки восемьдесят пять лет, – с подчеркнутым достоинством проинформировала Ружецкая.

– Замечательно! – быстро отреагировала Вера, поймав короткий, но весьма выразительный взгляд Дорогина: дескать, тебя же предупреждали, не вздумай их назвать старушками.

– Не смущайтесь, Верочка, – ответила за двоих Ружецкая. – Нам семьдесят пять лет, и мы вполне могли бы сидеть на пенсии.

– Но не сидим, – пискнула Панюшкина.

– Замечательно! И прежде всего потому, что вы можете дать мне кое-какую информацию, – заявила Вера.

Женщины кивнули.

По их словам, Кирилл Лепешкин, ныне очень модный драматург, вернулся в город – да-да, он родом отсюда, перебрался в Москву лет десять назад, – потому что захотел присутствовать при постановке спектакля по его пьесе: от читки до премьеры. Руководство это всячески приветствовало, потому как именно музыкально-драматическому театру Лепешкин предоставил право первого показа. Марта Мстиславовна, будучи педагогом по вокалу, регулярно пересекалась с Кириллом на дневных репетициях. А Фаина Григорьевна, которая в основном работает вечером, когда зрители в антракте приходят в музей, периодически встречала его во время спектаклей, – их он тоже частенько посещал.

Вчера Лепешкина видела только Марта Мстиславовна. Первый раз днем, а второй раз – в районе восьми вечера, он шел домой.

По поводу коричневого портфеля женщины твердо заявили: Лепешкин всегда носил его с собой. Что в нем хранилось, они не знают.

– Наиболее полную информацию вам могут дать наш директор Михаил Семенович Дудник и главный режиссер Антон Борисович Волынцев, – сообщили Ружецкая и Панюшкина. – Оба они – исключительно достойные люди. Причем во всех смыслах.

А на прощание заверили: они готовы оказать следствию любую помощь. И не только потому, что это преступление – страшный удар по театру, с которым они связаны всю жизнь, но и потому, что Верочка – дочь Александры Николаевны Грозновой.

Глава 4

Михаил Семенович Дудник, которого в театре все называли Михал Семенычем, толстяк с обманчиво добродушным лицом и блестящей лысиной, начинавшейся прямо от широкого лба и упиравшейся сзади и по бокам в четкую подковку коротко стриженных жестких волос, в следующем году собирался отметить семидесятилетие. Однако ни он сам, ни кто-либо в ближнем и дальнем окружении даже не помышляли, чтобы юбиляр покинул пост руководителя театра.

Дудник был почти легендой. По-деловому жесткий, изворотливо хваткий, виртуозно хитрый и по-отечески заботливый, Михал Семеныч уже тридцать лет работал директором, превратив театр оперетты, переживавший в начале девяностых годов тяжелые времена, в разножанровый и очень успешный музыкально-драматический театр. Здесь сохранили старую добрую оперетту, дополнили ее современными мюзиклами, украсили драматическими постановками, где музыка исполняла функцию стилистического обрамления, – в общем, учли самые разные зрительские вкусы. Ну и актеров тоже стали приглашать соответствующих: с голосами, с пластикой, с драматическим талантом – то есть разносторонних.

В творческом плане одно лишь для директора оставалось незыблемым.

«У людей полно забот, проблем и даже трагедий, – говорил Дудник. – И вот они приходят в театр, а там их вновь заставляют погружаться в мрак, горько переживать и даже страдать. Словно им в жизни всего этого мало! Так вот пусть другие театры выворачивают зрителям души, долбят их по мозгам, а мы будем доставлять им радость и вселять надежду! Во времена великой американской депрессии именно Голливуд нашел универсальную таблетку от боли – придумал обязательный хэппи-энд. И завоевал не только своих зрителей, но и весь мир!»

Мир – не мир, а местного зрителя театр своей нацеленностью на позитив завоевал. С приходом же пятнадцать лет назад на должность главного режиссера сорокатрехлетнего Антона Борисовича Волынцева и вовсе стал суперпопулярным. Как бы пафосно ни звучало, но директор и главный режиссер оказались просто созданными друг для друга. Хотя со стороны казались полной противоположностью.

Если Дудник был большим и грузным, то Волынцев – миниатюрным, изящным, похожим на веточку экзотического деревца. У него было тонкое, с тщательно выписанными чертами лицо и красивые волосы, ниспадающие на плечи густым серебряным шелком.

Если Дудник даже в гневе старался соблюдать выдержку, то Волынцев в течение минуты мог сменить восторг на ярость и наоборот. Волынцев был немного деспотом, немного истериком (что, впрочем, объединяло его с целым рядом других режиссеров), однако актеры относились к нему с пониманием и в общем-то тепло – ценили его талант и в целом незлобивый характер.

Если Дудник умел видеть на насколько шагов вперед и оценивать ситуацию в комплексе, то глаз Волынцева «стрелял» с некой хаотичностью, но нередко подмечал детали, на которые никто внимания не обращал.

Если Дудник твердо опирался ногами в землю, то Дудник витал в облаках своих фантазий.

Иными словами, они настолько отличались друг от друга, что в результате создавали гармонию.

Известие об убийстве Кирилла Лепешкина вызвало у Дудника и Волынцева исключительно дружную реакцию – изумление. При этом они выказали полную готовность помочь следствию, правда, без ясного понимания – каким образом.

Вообще-то они несколько иначе представляли себе следователя по особо важным делам – он им виделся серьезным мужчиной средних лет. А тут явилась молодая барышня, вполне фигуристая, сероглазая, с ярко-каштановыми густо-волнистыми волосами. На человека в погонах (которых, впрочем, на ней и не было, поскольку и мундира не было тоже) она совсем не походила – а на актрису вполне.

Дудник вышел из-за стола, а Волынцев, почти полностью утопающий в большом «вольтеровском» кресле, слегка приподнялся и отвесил полупоклон.

– Вера Ивановна Грознова, – представилась барышня. – Наш разговор я буду записывать на диктофон, – не спросила, а проинформировала она.

– …Ивановна?! Грозная?! – никак не отреагировав на диктофон, вскричал Волынцев и буквально выпорхнул из кресла.

Дудник уставился на Веру озадаченно.

– Не ГрОзная, а ГрознОва, – привычно уточнила Вера.

– Михал Семеныч! Это какая-то мистика! – Волынцев тряхнул головой (серебристые волосы взметнулись, словно крылья) и взмахнул руками (узкие ладони с тонкими длинными пальцами заколыхались, как веера).

– Успокойся, Антон Борисович, – сказал Дудник, и Волынцев послушно исчез в своем «вольтеровском» убежище. – Присаживайтесь, Вера Ивановна, – предложил директор. – Мы сейчас вам кое-что объясним.

– Я вас внимательно случаю, – отозвалась Вера и улыбнулась.

Улыбка у нее была хорошая, искренне-доброжелательная – весьма удобная для доверительного разговора. Опытные директор и режиссер это оценили.

– Дело в том, – подарил ответную улыбку Дудник, – что мы сейчас репетируем пьесу Кирилла Лепешкина «Дочь Ивана Грозного». А вы – Вера Ивановна Грознова. Почти Грозная. Представляете, какое совпадение?

– Представляю, – согласилась Вера. – А разве у Грозного была дочь?

– Наверняка была! – не усомнился директор. – Он же все-таки царь! И многое что себе позволял! Поэтому какая-нибудь внебрачная дочь, а то и не одна, уж точно имелась.

– Да при чем здесь это?! – воскликнул Волынцев. – Пьеса ведь не конкретно о том Иване Грозном! Она не историческая! Она, если хотите, фантазия на тему! Понимаете?

– Не понимаю, – призналась Вера.

– Я сейчас вам объясню! – Волынцев вновь выпорхнул из кресла и принялся кружить по кабинету. – Конечно, объясню в общих чертах! Представьте, наши дни, и есть человек, который стоит во главе… некой корпорации. Что это за корпорация – не имеет значения. Но это нечто богатое и могущественное, и сам человек – богат и могущественен. А зовут его Иван Грозный! И он во многом по духу – тот самый Иван Грозный! И знает это! Но!.. – Волынцев неожиданно замер на месте, уставился Вере прямо в глаза и многозначительно ухмыльнулся. – У исторического Ивана Грозного официально не было дочери, да и сына не стало, а у этого Ивана Грозного дочь могла бы быть!

– Так она могла бы быть или действительно была?

– Вы, госпожа следователь, слишком прагматично мыслите, – досадливо вздохнул Волынцев. – А эта пьеса – фантазия! Автор не дает конкретного ответа, но предлагает вообразить: какой могла оказаться дочь у Ивана Грозного – единственное живое существо, которое дорого этому человеку. И как она могла повлиять, возможно изменить, своего отца. Так вот она могла быть светлой, нежной, возвышенной… и отец бы отдыхал с ней душой, его бы сердце смягчалось. А могла быть умной, серьезной, глубокой… и отец бы с ней интеллектуально обогащался, его разум становился бы более мудрым. Вот две возможные дочери, назовем их «лирическая» и «драматическая». Но обе – положительные персонажи, без примитивного «плохая» и «хорошая». Просто два варианта! Какой возобладает? Вот вопрос!

– Быть иль не быть – вот в чем вопрос… – пробормотала Вера.

– Если вы иронизируете, то совершенно напрасно, – обиженно фыркнул режиссер.

– Ни в коем случае! – заверила Вера.

– Ну ладно. – Антон Федорович милостиво махнул своей веероподобной рукой. – Тогда слушайте дальше. Но вот дочь влюбляется в обычного человека, Владимира. И какова будет реакция отца? Опять два варианта! Либо он, условно говоря, будет готов благословить эту любовь, либо будет готов ее разрушить! Лирическое и драматическое! Но каким станет финал?!. – Волынцев выдержал истинно театральную паузу и провозгласил: – А вот это до конца спектакля никто не узнает! Ни-кто! Даже я! Потому что все будет решать в самом конце колесо фортуны! Слепой жребий! Лотерея!

Режиссер смотрел торжествующе, следователь – недоуменно.

– Дело в том, – подал голос Дудник, – что в самом конце на сцену вынесут плотно закрытый со всех сторон барабан, типа того, в каких крутят всякие лотерейные штуковины…

– В нем будут два шара – белый и красный, – перебил Волынцев. – Мы приглашаем любого желающего из зрительного зала – любого зрителя, совершенно произвольно! – тот крутит барабан и наугад вытаскивает шар. Вытащит белый – Иван Грозный благословит любовь, и в финале мы увидим лирическую героиню. Вытащит красный – Иван Грозный разрушит любовь, и в финале мы увидим драматическую героиню. И сам Иван Грозный в финале тоже будет разным, хотя играет его один актер. А вот дочерей сыграют две актрисы.

– Это, конечно, несколько нарушает генеральную концепцию нашего театра, – заметил директор, – у нас всегда должен быть хэппи-энд, но… в конце концов, здесь все во власти зрителя. И сегодня может быть так, а завтра – эдак, а то, что в конечном счете все определит случайный зритель, без сомнения, привлечет публику.

– Оригинально, – оценила (правда, не слишком искренне) Вера. – И вот такую пьесу придумал Лепешкин?

– Такую концовку придумал я! – провозгласил Волынцев. – Но прелесть пьесы как раз в том, что она дает огромный простор для режиссерских фантазий! В ней нет жестких рамок, непоколебимых конструкций!.. Возьмем Шекспира! Как бы вы ни хотели осовременить «Отелло»…

– Стоп! – прервала Вера. – Оставим Шекспира. Меня сейчас интересует не он, а Лепешкин.

– Хорошо, – ничуть не обиделся за классика Волынцев, а Дудник согласно кивнул:

– Конечно-конечно, просто сами понимаете… Это ведь довольно символично: наша пьеса про дочь Ивана Грозного, а вы тоже Ивановна, только Грознова… И Антон Борисович хочет пояснить, что Кирилл Лепешкин написал очень интересную пьесу.

– И вообще, как я выяснила, он очень модный драматург, уж извините, была не в курсе… Мне бы поподробнее о нем узнать… пожалуйста.

И Вера подарила свой фирменный взгляд, где было чуть-чуть сожаления, чуть-чуть мольбы, чуть-чуть готовности принять помощь. Это часто срабатывало.

– Мы вам все расскажем, – проявил ответную готовность Дудник. – Кирилл Лепешкин выстрелил два года назад…

– В каком смысле – выстрелил? – не слишком, но все же насторожилась следователь.

– В том смысле, что два года назад появилась его первая пьеса, она была представлена на конкурсе современной драматургии – весьма престижном конкурсе! – и заняла первое место. Понимаете, первая пьеса совершенно неизвестного автора, и сразу первое место! Появились очень лестные рецензии, отмечались новизна, оригинальность… В общем, это сразу вызвало огромный интерес, о Кирилле сразу заговорили, и сразу несколько театров – в том числе очень известных, московских и питерских, – взяли пьесу к постановке. А где-то чуть больше года назад – новая пьеса. И снова большой успех!

– А пьеса, которую вы репетируете… она какая по счету? Первая или вторая?

– Она третья! – с явной гордостью сообщил Дудник. – Кирилл закончил ее где-то в начале мае. Мы узнали об этом первыми, по крайней мере, другие театры ничего не знали, и я тут же начал с Кириллом переговоры о первом показе…

– Минуточку, – остановила директора Вера. – Никто не знал, а откуда узнали вы?

– Счастливое стечение обстоятельств. Нам рассказал Дмитрий Лиханов, наш артист, он как раз и будет играть роль Владимира, возлюбленного дочери Ивана Грозного.

– А он откуда узнал?

– О-о-о… это тоже счастливое стечение обстоятельств! Ведь Кирилл Лепешкин наш, местный. Он только десять лет назад уехал в Москву, после смерти матери. Так вот с Дмитрием он вместе учился в нашей театральной академии. Только Дмитрий учился на актерском, а Кирилл – на театроведческом. Правда, на театроведческий был всего один набор, его делала Гертруда Яковлевна Стрекалова, очень известный, причем давно и не только у нас, театральный критик. С того времени Дмитрий и Кирилл знакомы. Но, насколько я понимаю, они в последние годы почти не общались, а в начале нынешнего года довольно случайно пересеклись в Москве, когда Дмитрий участвовал в съемках…

– О, да, в съемках! – неожиданно издал смешок, причем достаточно ехидный, Волынцев.

Вера посмотрела на него удивленно.

– Ну брось, Антон Борисович, – досадливо произнес директор. – Человек себя пробует… – И, обращаясь к Вере: – Дмитрий – хороший актер. Пусть не выдающийся, но хороший. Ты согласен, Антон Борисович?

– Не спорю, – все с той же ухмылкой подтвердил режиссер.

– Дмитрий мечтает о кино. Пытается участвовать в кастингах. Естественно, в Москве. Где еще? Вот знаю, свой нынешний отпуск он на кастинги потратил. И за последние годы поучаствовал в съемках нескольких сериалов.

Волынцев не просто ухмыльнулся – расхохотался:

– Да, принял участие аж в трех сериалах! Исключительно криминальных. Правда, его на первых же минутах убивали, но последний раз Дима продержался на экране в общей сложности аж шесть минут! Как режиссер свидетельствую: он прекрасно изображает мертвецов! Недаром его в театре прозвали «живой труп».

Дудник махнул рукой:

– Пусть он и «живой труп», однако полезный… В начале года в Москве Дмитрий три дня был на съемках и пересекся с Лепешкиным. Они пообщались, а в начале мая Кирилл позвонил Дмитрию и спросил: не знает ли он кого-то, кто хотел бы купить его квартиру. После смерти матери он ее так и не продал, а благодаря своим пьесам, смог решиться на собственное жилье в Москве и затеялся с продажей здесь. Дима обрадовался: он чуть больше года назад развелся с женой, они продали квартиру, причем, насколько знаю, весьма удачно, и Дмитрий подумывал о новой покупке. У Кирилла квартира пусть не большая, но двухкомнатная и в двадцати минутах ходьбы от театра. Дима решил, что это для него самое подходящее. И предложил все оформить в ближайшее время, однако Кирилл сказал, дескать, он заканчивает редактуру новой пьесы и сможет приехать только в июне. Ну вот Дмитрий сразу прибежал ко мне, а уж я… в общем, предпринял усилия…

– Чтобы Лепешкин дал вам почитать свою пьесу? – уточнила Вера.

Директор откинулся на спинку кресла, вытер ладонью абсолютно сухую лысину, произнес тоном человека, завершившего гигантскую работу:

– Получить пьесу для ознакомления – не проблема. Я уговорил Кирилла дать нашему театру право первого показа! Пер-во-го! Не москвичам, не питерцам, а именно нам!

– То есть ваш театр получил право первым эту пьесу поставить? – вновь уточнила Вера.

– Совершенно верно! И это очень важно для нашего театра! Вы же понимаете!

Дудник не ставил знак вопроса – он ставил восклицательный знак, нисколько, похоже, не сомневаясь, что следователь, конечно же, понимает всю значимость творческого первенства. Следователь кивнула.

– Да, пришлось уговаривать, – продолжил директор, – даже Стрекалову подключили, в конце концов, Лепешкин был ее любимым студентом, они по-прежнему общаются… В итоге все удалось! Наша премьера станет первой в стране. Никто до нас эту пьесу не получит, – с гордостью констатировал он.

– А теперь, после его смерти, ваше первенство не очевидно? – спросила Вера.

– Почему? – удивился Дудник. – Мы же договор подписали. Еще в июне. Деньги тогда же перечислили. Так что у нас все честь по чести. Все официально.

– То есть убивать драматурга ради того, чтобы отобрать ваше первенство, нет никакого смысла?

– Ну разумеется! – весьма выразительно фыркнул Волынцев. – Слава богу, Михал Семеныч свое дело знает. И спектакль выйдет в срок. Причем с еще большим успехом, потому что, – режиссер сочувственно искривил губы, – смерть драматурга, причем такого, – это грандиозная реклама!

– Антон Борисович… – укоризненно произнес директор, и Волынцев тут же всполошился: