Много дней после детства

Александра Казакова

Много дней после детства

Тройка в четверти: как объяснить мужу? Мне уже никак. Почему так путаются мысли? Почему так часто меркнет свет? Классная говорила, что всё от того, что меня назвали мужским именем. Станислава Паленкова. Угадайте, как меня начали дразнить в конце ноября 2015? Ну, изо Льва Толстого. А ещё мою фамилию упорно писали через "о". Меня ещё спрашивали:

– Почему семейное положение не как у нормальных шестнадцатилетних людей?

– Сначала зародилась жизнь, потом случилась смерть, – отвечала я.

Как это было, даже не спрашивайте. Не помню. Не знаю даже. Лет с трёх я была уверена, что никогда не выйду замуж. Представляла себя той, кто называется старой девой, но тогда такой термин не знала. Другие поженятся, а я не буду. Тогда не знала ни о чайлдфри, ни о жизни для себя, ни о гендерах. Просто считала, что семья не для меня так же, как полёты, что-то иноприродное.

В школу шла отличница. Ещё задолго до первого звонка меня презентовали как потенциальную гордость школы. Особенно легко быть отличницей, когда всё ещё только в проекте, когда в детском саду двойку не поставят. Единственный ребёнок, надежда семьи, школьные годы чудесные ждала больше не я, а родители, чтобы гордиться. Хотя я тоже ждала: в детском саду совсем не играла, стеснялась, больше любила занятия, где надо было просто выполнять.

Я мечтала не расти. Загадывала такое желание каждый раз, письма Деду Морозу писала. Мама так умилялась: "Какая маленькая, хорошенькая, куколка, ребёнок"! Мне многое разрешали, прощали, много внимания уделяли только потому, что была маленькой. Ножки Золушки, маленькие туфельки. Соседку-ровесницу уже не поднимали на руки и не кружили, она была крупнее. При построении была в конце. У меня было детское автокресло розового цвета, и наклейка "ребёнок в машине" украшала правую сторону заднего стекла.

Первое сентября. Я стояла нарядная, в белых колготках, с огромным букетом. Я обязательно стану отличницей, обязательно полюблю школу. Но блестящим ожиданиям пришлось приземлиться на суровой реальности: второго сентября я начала писать палочки не с той строки, мне было сказано, что при оценочной системе это бы не было пятёркой. Я заплакала: первый день – и вот так! Всё-таки хорошо, что дают время привыкнуть. Ведь вначале что оценивать? То, как подготовили дома или в садике?

Но я быстро вошла в колею, и пошли одни пятёрки. Все задания были на высший балл, каждый день меня хвалили, ставили в пример. Задания на продлёнке я не считала за домашние, быстро делала и была свободна. Бывало, что я одна знаю, как решить задачу, выручаю весь класс. "Посмотрите, как пишет Стася", "одна Стася меня услышала", "пятёрка за контрольную только у Паленковой". Мои тетради как образец висели в коридоре, как и моё фото на доске почёта. На родительских собраниях Анна Ивановна восхищалась: "Лучшая ученица, берите пример с её родителей. Если в средней школе становятся важны способности, то начальная – целиком родительская ответственность". И пускала по рядам мои тетради. И грызла зависть, одна из мам открыто сказала моей: "Повезло вам. Моего-то оболтуса не заставишь позаниматься". Но моя вместо того, чтобы сказать правду – про раннюю психическую зрелость, хорошие способности на данном этапе – ядовито усмехнулась: "Просто кто-то рожает детей ответственно, а кто-то – как придётся, вот и результат". Об этом я потом узнала. А так школа была раем.

Начиналась вторая четверть четвёртого класса. В первый учебный день я обратила внимание, что и в любимых сапожках, и в не менее любимых школьных туфельках очень тесно. Куртка и блузка еле сходились; колготки спускались, юбка выглядела не как школьная форма, а как откровенное мини. Тогда мы с мамой пошли срочно выбирать мне одежду. Я остановилась у детского отдела: в прошлый раз покупали в самой старшей категории! Мама сказала:

– Идём дальше. Здесь тебе уже всё мало.

– Но вот прекрасные сапоги тридцать седьмого размера! А я выросла из тридцать шестого.

– Посмотри, какая цена. Детская одежда и обувь всегда ощутимо дороже.

– Почему? – возмутилась я.

– К детской одежде и обуви выше требования, поэтому дороже производить. Нельзя грубые швы, всё должно быть лёгким, материалы нежнее – отсюда более быстрый износ, поэтому взрослые, кому подходит детская одежда, не одеваются в этом отделе.

Другую девочку распирало бы от счастья, что теперь будет одеваться как взрослая женщина, а у меня наворачивались слёзы. Мы шли дальше, справа висело розовое платье принцессы, один в один как то, в котором я была на выпускной в детском саду и на праздниках в первом классе, белые носочки, налезающие мне сейчас только на руки, белые колготки для первоклассницы, курточка на три-четыре года, копия моей. Школьная форма! Как та, в которой я сейчас, тот же размер, её кому-то купят, какой-то третьекласснице.

В каком-то мутном состоянии я выдержала все примерки, завтра пойду в школу в новом виде. Садимся в машину:

– Тебе уже тесно в кресле?

Мне было тесно, но потерять кроме детской одежды ещё и детское кресло – это для меня было слишком.

– Не очень. Да и по правилам до двенадцати лет, а то штраф будет.

– Сидишь в три погибели. Вставай!

– Я уже села, давай доедем.

Если мама сейчас уберёт кресло, оно больше сюда не вернётся.

– Я быстро. Сейчас.

Я отстегнула ремень и с большим трудом вылезла. Прощайте, цветочки на розовой поляне! Первая поездка без автокресла. Я сидела посередине и смотрела вперёд. Шёл дождь, всё усиливаясь, недалеко от дома он превратился в такой сильный ливень, что ехать было нельзя, все стояли.

      Урок пения. "Над нами солнце светит, не жизнь, а благодать". Мой прекрасный дискант, ангельский голос, как у Серёжи Парамонова, компенсация внешности в самооценке, чисто выводил. По этой причине меня брали сольно петь на школьных концертах. "Учат в школе", "Пусть бегут неуклюже", "Улыбка". Прошло ровно двадцать две с половиной минуты урока, ровно столько же осталось. Почему я себя не слышу? Или мне кажется? Нет голоса. Просто открываю рот, так легче. Никто не заметил.

Двадцать две минуты тридцать секунд пролетели слишком быстро. К счастью, дальше диктант. Перемена снова, я опять пытаюсь заговорить, что-то так хрипло. Заболела, точно. Опять дома будут винить, а если ещё бабушка приедет – тушите свет. Опять начнёт меня запугивать. Три насморка в год ведут к бесплодию, если получишь три двойки подряд – в институт бесплатно не поступишь, там есть чёрный список. Подслушала однажды, как ругались по этому поводу:

– Да знаю я, что это неправда, из ума не выжила. Просто это охранительные мифы, необходимые на детском этапе, чтобы ребёнок слушался. Меня тоже обманывали в детстве.

– Просто это неправильная картина мира. Может, ещё для удобства дважды два – пять?

Про неправильную картину мира – очень мягкие слова. Помню, как надо мной смеялись, дразнили дурой, потому что я поверила, что детей находят в капусте, и рассуждала, как же там, где капуста не растёт. А как плакала, прощалась с жизнью, потому что съела пятую конфету, отчего по бабушкиной версии кишки вылезут! После того подслушанного разговора я совсем перестала ей верить и даже внимательно слушать. Зачем, если вместо правды о жизни закачивается чушь для удобного поведения?

После диктанта я подошла к окну. Доска падает! Хорошо, Настя успела уйти. Но кто кричал? Меня не слышно, но какой-то странный, очень низкий голос. Я спросила у Насти, всё ли в порядке. Это что, я так говорю? От болезни можно охрипнуть, но чтобы так? К счастью, в тот день больше не спрашивали.

– Мама, я заболела.

Мама тоже не сразу поняла, что это я говорю.

– Мерь температуру.

Тридцать шесть и шесть!

– Странно, очень странно.

Я снова не могла разговаривать. На следующий день всё-таки осталась дома. "Доброе утро" всё-таки смогла сказать, чистый, звонкий голос вернулся ко мне. Ничего, скоро выздоровею. Петь, конечно, нельзя пока.

Целую неделю меня продержали дома. Говорить стало легче. Только эта новая тональность никуда не исчезала, а, наоборот, обосновывалась, словно это кто-то говорил во мне. Я искусственно напрягалась, чтобы услышать старый, знакомый детский голос, но требовалось всё больше сил. Неужели я уже больше не спою любимую "Улыбку"? От улыбки в хмурый день светлей, от улыбки в небе радуга проснётся.… Начинаю песню я старая, продолжает неизменно та, новая. Причём мне так легче! Низкий женский голос, можно даже с мужчиной перепутать.

В новый учебный день я поздоровалась привычным детским тоном. Пение – первый урок. "Пусть бегут неуклюже". Это детская песня, надо напрячься и вести детским голосом. Начала вроде, как в детском хоре. А потом.… С припева было слышно только меня, и казалось, что за исполнение детской песенки взялась Ирина Аллегрова. Четвёртый класс – расцвет детского голоса, Парамонов только-только карьеру начинал как раз этой песней. Я стала петь совсем тихо, чтобы не мешать остальным. Словно я не их одноклассница, а выпускница, для прикола затесавшаяся в хор. Кто-то даже засмеялся.

Что, теперь так и будет? Мне же только девять, это какое-то нарушение, стоит исправить, и дискант вернётся лет до четырнадцати. Я, конечно, не солистка главного детского хора страны, но обидно всё-таки, словно себя теряешь. Бабушки обе так хвалили меня как раз за эти детские песенки, говорили, что голос ангельский, не замутнённый этим падшим миром. А если исправить нельзя? Придётся теперь всё время слышать не себя? Я ребёнок, мне чужд мир взрослых женщин.

Я осталась после урока. Вердикт: "Мутация голоса, связки выросли. Школьная нагрузка маленькая, не повредит. А песни? Да, детские обычно так не исполняют, но не будем же мы менять программу под одну ученицу. Вот на школьном концерте подберём что-нибудь подходящее, как острый период пройдёт". То есть этот новый голос надо считать своим? Я так буду говорить всегда? С возрастом тон может упасть, подняться – никогда. Искусственно понизить можно, повысить – никак.

Я стала больше молчать. Только здоровалась, отвечала на уроках и по необходимости. Молча сижу, спрятав под стол ноги недетского размера, и я снова маленькая. Может, так получится обмануть зубную фею и Деда Мороза, и они принесут мне подарки? Я хочу в них верить, сомневаюсь, но продолжаю. Впереди ещё семьдесят лет без чудес, без сказки. Помню, как в пять лет хотела попросить много денег, чтобы родители не ругались, но мама сказала, что такое просят взрослые, Дед Мороз подумает, что я выросла, и больше ничего не принесёт. Учительница первая моя, лидер и светоч, теперь ниже меня ростом!

Мама не могла скрыть слёзы:

– Растёшь, Стася. А вот какая маленькая ты была… Могла спать хоть в ящике комода, хоть в бельевой корзине, с тобой можно было поехать, куда угодно, школы не было. А как ты была в животе, тепло, уютно, всегда под контролем. Я так скучаю! Я понимала тебя без слов, говорят, что до речи ребёнок с ангелами общается. А потом – всё, окончательно стоит на грешной земле. А наивный детский лепет? А рисунки? Каждый малыш – гениальный художник, но потом этот дар не у всех. Никого так не любят, как маленьких детей!

– Мама, а можно не расти?

– Нет, нельзя, увы. Ты отдаляешься от нас с каждой минутой. Думаешь, я не хочу, чтобы ты не росла?

– Может, как-нибудь можно?

– Нет, доченька. Ты теряешь милоту, детскую непосредственность. Взрослые не умиляют. Потом уже недетские соблазны, ночью нам не спать. Маленькие детки – маленькие бедки. То мы не спали, когда ты была рядом, а теперь ты будешь далеко, телефон не ответит. Скоро, скоро…

Я разрыдалась. Тихо и горько. Вспомнила, как во втором классе, вернувшись с прогулки, услышала:

– Вот Стася вырастет, и мы разведёмся.

– А когда считать выросшей?

– Это уж как дело пойдёт, как взрослеть будет.

Это что, нашей семьи больше не будет? Папа станет приходящим, ведь детей оставляют с матерью. Как сейчас уже не будет, будем только вдвоём. Не хочу расти! Помню, как ревела, когда отдавали бедной семье платье принцессы и розовые туфельки, в которых я выступала в детском саду. Тогда ещё бабушка сказала: "Не жадничай". Мне не жалко было для другой девочки, пусть она обрадуется, но до чего же грустно было, что я уже не буду такой маленькой!

Мама останется совсем одна, если я вырасту. Я стану некрасивой, это только дети все красивые, взрослым быть красивыми очень и очень трудно. Вон сколько у мамы косметики! Это что, ежедневная обязаловка? Я стану тёткой? Грубый голос, ростом уже со взрослую, кто-то думал, что мне четырнадцать. Какой кошмар! Вот другие изо всех сил тянутся, срывают детский голосочек в попытках понизить, так хотят быть взрослыми. А мне зачем? Я не хочу! Мне сказали, что я уже подросток, а это ступень от ребёнка ко взрослому. Детство кончилось! Подростков не любят, считают, что от них одни проблемы. Это детям умиляются.

Небо серое, вечера тёмные. Декабрь. Папа сказал, что в новой куртке я выгляжу совсем как взрослая. Ну зачем по больному? Не хочу гулять.

– Стася, ну иди на улицу, сегодня такое солнце.

– Сейчас, скоро.

– Скоро закат!

А я словно не хотела видеть день, на фоне снега, как на белом листе, я казалась огромной. Но вот вышла. Соседки катаются с горы. Неужели им можно? Им же сорок лет. Это же несолидно! Ещё улыбаются, смеются. А мне бабушка говорила, что скоро уже будет неприлично бегать и кататься с гор.

Май. Погода уже как летом, но совсем не радует. Выпускной же скоро! Разучиваем сценки, стихи. Везде "выросли, выросли, выросли". А меня спросили, хотела ли я этого? Вот Настя точно хочет, так дневник не будут проверять. Учительница музыки сказала, что песня о детстве у меня уже звучать не будет; тренер по танцу сказал, что проще меня научить делать поддержку, чем меня удержать однокласснику. Кто-то бы сказал, что мне нанесли психологическую травму. Но учителя не виноваты, эти слова или их отсутствие ничего не меняют. Последние учебные будни, класс скоро перестанет быть родным домом; пока последние пятёрки, окружающий мир заканчивается.

День икс. Последний день учительница наша, мы четвёртый класс. Наш выход, всё прочитали, пропели, станцевали. Мамы плачут, не только моя. Как только мы ушли за кулисы, я разрыдалась, громко, по-детски. А ещё обнадёживали, что Анна Ивановна будет у нас до конца девятого класса. Обманули меня, чтобы не плакала. Последний раз идём в класс, пить чай. Прощайте, родные оранжево-розовые стены! Все вещи забрали вчера. На моём месте в сентябре будет сидеть уже другой или другая.

Лето кончилось. Первое сентября. Конечно, я буду отличницей. Вручили похвальный лист, директриса выразила надежду, что я и дальше буду радовать. Помню, как папа вежливо объяснял, что не может одна учительница вести все предметы в среднем звене, потому что по-разному учат в педвузах на разных учителей. Что ж, только сегодня новая классная с нами целый день. А потом она станет недоступной, кроме уроков математики да ещё редких классных часов. Анна Ивановна ушла на пенсию, уехала и сменила номер телефона, в бывшем моём классе сидела молодая выпускница вуза; она была милая, не прочь познакомиться, но всё равно другая. Прошлое умерло.

Вместо ласковых малышей по коридорам ходили дяденьки и тётеньки. Иногда не отличишь, учитель или ученик. Хотела быть маленькой? Вот. Но уже среди старших! Я что, тоже такой буду? Какие страшные формулы висят на стене! Но это для седьмого класса. Потом придётся учить. Запомнить, как зовут учителей – самое лёгкое на самом деле. Как понять, почему делаешь на пятёрку, а в итоге тройка? Ах, эти задания по математике надо было не устно, а письменно. Как показывать дома такой дневник? Четыре с минусом! Да, и пятёрки есть, но смесь мёда с дёгтем – несъедобная. Не успела записать домашнее задание. Всё, завтра двойка.

Так прошёл сентябрь.

– Ну-ка покажи дневник. Что-то я давно не проверяла, а уже полчетверти прошло.

Я обречённо отдала.

– Я не знаю, как за это расписываться. Мой ребёнок так не учится!

– Я не знаю…

– Надеюсь услышать, что это просто глупая шутка. Где твой дневник?

– Вот.

– Плохо, очень плохо. Ты что, взрослой сильно стала? Уроки делать перестала!

Мама злобно черканула в строке "подпись родителей".

– Марш делать уроки!

Почему мама такая холодная и колючая? Не выслушала меня, как раньше, а посмотрела дневник и окрысилась. Не даётся мне учёба! Почему Васильков отличник, а я – нет? Я хуже? Грубый тон, агрессия. Не стали даже слушать, что случилось в школе сегодня. Пришла бабушка:

– Чего плачешь? Мама тебя так воспитывает, чтобы ты сопротивлялась, наращивала защитный панцирь. К жизни так готовит, закаляет. Думаешь, тебя кто-то обязан любить? Это только в детстве любят.

– Близкие не причиняют боль! – обиделась я.

– Знаешь, ты уже большая, поэтому мама стала жёстче. Это естественно. Или любовь в твоём понимании – это облизывать? Так только кошки котят, и то только маленьких, потом пинка под зад.

– Я не хочу расти!

– Ну не расти. Будь дурочкой! Огромная нам радость на старости лет – за тобой подтирать! Зато ругать никто не будет, заставлять уроки делать. Не жизнь, а малина! Что ж я, дура, сама не догадалась стать овощем?

Надо сосредоточиться, а мама на кухне кричит:

– Всю душу вымотал!

Подходит ко мне:

– Папа твой, урод, во как мне надоел… Ты выросла, теперь меня поймёшь.

И мат-перемат. А раньше стеснялись, говорили, что не при мне, я ведь маленькая. Теперь стало можно, ко мне ведь с матом обратились.

Папа на всю громкость включил телевизор. Ловелас облизывается:

– Тёлочка созрела. Ой как я её в свою коллекцию!

– А мелкую? – отозвался дружбан.

– Ты чё, придурок? Детей я не трогаю, дети чисты и святы. Это девки мясо, сами виноваты в изнасиловании, а детей закон защищает.

Когда я стану мясом? Фу, какая гадость! Если я выйду замуж, мне придётся делать обязательно. Поэтому уж точно не хочу. Не обманывать же человека, что будешь, хотя на самом деле думаешь наоборот.

Я не мужененавистница. Но почему детей не приносит аист и не покупают в магазине? Мужчину я воспринимаю нормально как папу, как учителя, одноклассника, друга, брата. Спать с ним? Фу, какая гадость! Страшнее только мысль, что когда-то общество начнёт считать, что я сама этого захочу. Когда там согласие? В шестнадцать? Ладно, ещё несовершеннолетняя. Школьница, общество похвалит, что ещё о таком не думаю. Потом институт – думаю об учёбе, вся такая ботанка, бесконечно готовлюсь, сессии жутко сложные. А дальше? Целиком в работу? Там все семейные. Двадцать пять лет, тридцать, сорок… Белая ворона.

На старых дев смотрят косо. Анекдоты о том, как они страдают, что не могут стать другими. Мальчикам тоже не очень-то приятно от слова "инцел". Мне говорят, что я вырасту и сама захочу. Я? Сама? Захочу? И мужчину не накажут, не защитят меня, как маленького ребёнка? После определённого возраста человеку детство не берегут. Даже если оно у него внутри, всем плевать.

От взрослых одно зло. Они совершают все преступления, развязывают войны, убивают. Вот малыши все хорошие, в них видишь добрых людей. Даже из маргинальной семьи: это ребёнок, он отдельно, выше. Все дети трогательно любят родителей, всегда винят себя. Хотя в детстве человек как раз ни в чём не виноват. Маленьких не винят, а жалеют. Вот никто бы не рос. Но тогда людей не будет больше. И кто будет жизнь поддерживать? Ребёнок ведь не способен.

Когда я вижу маленькую девочку, я твёрдо знаю: она не сделала ни одного аборта. А маленький мальчик никого не бросил, не сказал: "Сама решай, я не готов". А все взрослые это делали. Секс – это то, от чего аборты. А поэтому грязь. Ещё мужчины опасны. Постоянно рассказывают про насилие. Нет, не надо мне этого. Буду чистой всю жизнь, как ребёнок. Хорошей девочкой. Девственность повышает интеллект, где-то прочитала. Я, значит, чистая, а другие? Мои родители грязные? А множество других людей?

Детей не бросают. А взрослых спокойно выбрасывают на помойку. Развод – это "ты плохая, больше не нужна и мне никто". Детей выросших тоже можно выгнать из дома, бросить, если не угодят. Мне приснилось, что прихожу домой, а не открывают: "Тебе восемнадцать, живи, как хочешь". Вообще, "как хочешь" говорят, когда внутри тебя отвергают. Принесла я тройку за домашнее задание – у бабушки сразу холодный тон. Когда я была младше, никто так со мной не разговаривал. Ребёнка инстинктивно пожалеют и защитят.

Уже десять вечера. А я до сих пор не доделала математику. Взрослые всё ставят в пример себя, как всё успевали. Бабушка даже тетради свои показывала. Ну что, интересно. Памятник культуры прекрасный, в музей можно отдать. Зачем меня стыдить, что я так не пишу? У бабушки золотая медаль, у соседки. И? "Учиться – это твоя обязанность, бла-бла-бла"… Учиться – да, а о пятёрках нигде ни слова.

Они-то учились в школе, а не в дурдоме на выезде. Золотая медаль отличникам – это, видимо, за оборону мозга. Отличник – жалкое зрелище, я вам скажу. Ну невозможно одинаково любить все предметы, не бывает так в живом человеке. Даже Леонардо да Винчи засунь в современную школу, у него где-то будет не пять. Предметы ладно, какой живой, нероботизированный человек искренне любит ту муру, коей переполнена каждая графа "домашнее задание"? Ещё второй иностранный язык, пилотный проект. Кому пилотный проект, а кому страдать. Пришла из школы. Отдохнуть? Раскрыть скобки в двадцати предложениях (языка два – умножить на два), сделать проект на десять листов, ниоткуда не списанный, презентация…. Упражнение по русскому на страницу, развёрнутый план, письменные ответы на вопросы. Даже по физкультуре. Семь уроков, семь предметов. Жить когда?

У нас ещё программа экспериментальная, учиться по ней не лучше, чем жить в эпоху перемен. С пятого класса и физика, и география, только что химии нет. Кто-то сказал, что раньше учить – значит лучше, остальные повторили. После школы куда лучше в этом плане: предмет идёт семестр или год, потом экзамен, и после каникул его место занято новым. В школе же тянут параллельно много предметов, удивляясь, что же это ученики не успевают. Борьба с клиповым мышлением? А что, пестрота в расписании не создаёт его?

Однажды так я совершила преступление. Перед каникулами – это отягчающее обстоятельство. Первая четверть – смягчающее. Пришла я так домой в последний понедельник. Что там? Сообщение по географии, личное письмо по английскому, по обществознанию доклад, но не просто, а в рукописном виде требуют, полезно, видите ли, мозги развивает. По литературе ответить в тетради на двенадцать вопросов после критической статьи. По французскому – печатная тетрадь, записать туда предложения, раскрыть скобки – пять заданий. Вот такой короткий день – пять уроков! Пять часов. Погода солнечная, редкость в октябре. Я выбрала жизнь, что ж, это самооборона. Иду ловить, возможно, последнее солнце. Дети играют, счастливцы. У них-то нет домашки.

Подошла к песочнице, смотрю. Строгим тоном мальчику мама:

– Не разговаривай с незнакомой тётей!

– Да, я знаю.

Это я? Из партнёра по играм я превратилась во взрослую незнакомку? Ладно ещё девочка, мужскому полу дружить с детьми невозможно. Неужели я сама стану такой, как эти мамы?

Семь вечера, я дома.

– Уроки сделала?

– Да, – неожиданно для себя ответила я.

Учебники сложила и стала читать. Как я об этом мечтала! Свободный, тихий, счастливый вечер. Как в четвёртом классе: пришла домой, и школы нет. Мама ещё рассказывала, что сама не делала домашку, и ничего, высшее образование получила, и знания есть обо всём. Всегда бы так. Ложусь спать и что-то тревожно, не сразу засыпаю. А как же завтра?

Строгий скучный класс. География. Не опять, а снова.

– Итак, начинаю спрашивать доклады. Паленкова.

– Можно я сначала?

– Подожди, Васильков. Сейчас Паленкова ответит.

– Я завтра принесу, – стушевалась я.

– Что? Не готова? Два. Неси дневник.

– Может, не надо? – двоек в дневнике у меня ещё не было, только в тетрадях. Не забуду, как первую тетрадь с двойкой запихнула глубоко в портфель.

– Надо, Паленкова, надо. Это задание, необходимое.

Не могу. Может, каникулы пропадут? Будут стыдить меня всей семьёй. Ещё лишат чего-нибудь.

– Стася, я жду. В журнале всё равно уже стоит, поэтому не отвертишься.

Обречённо несу дневник.

– Слёз мне здесь не надо! Просто готовься в следующий раз.

На обществознании я уже не плакала, просто молча сдала дневник на двойку. Учительница ещё удивилась: "Гордая такая, вторую двойку спокойно хватает, вот словно родители ругать не будут. Будут ведь, отличников даже за четвёрки ругают, потому они и отличники". Конечно, я так плакала, когда мама кричала. На остальных предметах я смогла получить пятёрки! За ответ. А тетради сдала на будущие двойки. Вот откроют на проверку, и бомба взорвётся.