Когда засияет Журавль

Я опустила голову, притворившись покорной, но взгляд прилип к нити. Мы можем касаться ею друг друга. Можем касаться. Можем…

Кисей тяжело вздохнул и вроде бы согласился.

– Только не сболтни о ее происхождении.

– То-то тебя наши засмеют. – Воевода отвесил небрежный поклон, больше напоминавший очередную шутку, и вышел во двор.

Торей же объявил мне, что обещал отцу наведаться к нему, и мы снова отправились бродить по коридорам этого… замка.

– Так ты княжич? – осторожно произнесла я, плетясь рядом. Лишь снова оставшись с ним наедине, я почувствовала себя в опасности.

Торей напоминал мне зверя, то ласкового, то пугающего. Стоило ему пожелать помощи, он становился покладистым и учтивым, но это быстро сменялось грубостью и жестокостью, как только надобность в помощи отпадала.

Он кивнул, не удостоив меня взглядом.

Ясно. Немногословный княжич.

Мы прошли мимо очередных ступеней, и я указала на них рукой:

– Разве покои князя не там же, где и твои?

– Нет. Нет, он… – Торей запнулся о собственную ногу и выругался. – Его покои теперь внизу.

– Зимой ему будет холодно.

– Не будет.

– Потому что он болен?

Торей резко остановился, и мне стоило усилий не пролететь сквозь него.

Наши взгляды встретились.

– Мы не будем это обсуждать. Никогда. Ясно? – Его бас прокатился эхом по каменному коридору.

Оставшуюся часть пути мы молчали, пока не оказались подле узкой дубовой двери, сплошь покрытой давигорскими тешксами[7]. Короткие линии, выдавленные ножом, пересекали друг друга и образовывали подобие снежинок. Наши народы многим отличались, но когда-то мы были едины, и что-то до сих пор напоминало об этом. Такие тешксы делали на кроватях больных, а суеверные набивали их краской на своих телах. Я царапала их у изголовья кровати бабушки. Эти тешксы отгоняли смерть.

Мне стало жаль Торея. Потерять близкого человека ужасно. И когда это происходит быстро, как со мной, остается только оплакивать тело и дни, которые вам не суждено провести вместе. Куда страшнее смотреть, как жизнь медленно угасает в том, кого ты любишь. С каждым восходом солнца он становится слабее, все больше исчезает из мира живых, а ты ничего не можешь сделать.

– Ты остаешься здесь. – Торей стукнул по дереву и вошел. Нить потянулась за ним и прошла сквозь закрытую дверь.

Я осталась в тишине и одиночестве. Какими же долгожданными они были после стольких событий! Отойдя в сторону, я приложила пальцы ко лбу и зажмурилась. Точно не сплю? Распахнув глаза, тяжело вздохнула. Валгомский замок никуда не делся, и нить на руке все так же тянулась за дверь.

Чувство беспомощности в груди нарастало с каждым вдохом.

Когда я еще была жива, в деревне ходили слухи, что скоро начнется война с валгомским народом. Мол, князь Великих лесов расторг уговор о свадьбе, но и о продолжении мира речи быть не могло. Мы старались жить как прежде, но любая весть из столицы наводила шуму, и все чаще мужчины собирались во дворах и говорили, мол, уже вот-вот и начнется. Так все же началась?

Торей вылетел в коридор, хмурый пуще прежнего.

– Отчитали за дружбу с шиньянкой? – Я не удержалась от издевки.

– Мы не друзья. – Он провел ладонью по лицу. – Но меня не выпустят из замка, пока отец не поверит, что ты можешь меня защитить.

– Ну и сидеть тебе здесь до конца своих дней.

– Закрой рот, – прошипел Торей, прожигая меня взглядом. – Если моя свобода зависит от твоего умения владеть мечом, я сделаю из тебя воина. Завтра начинаем уроки! А до утра умолкни, сделай милость. – Он ухмыльнулся и зашагал по коридору.

Я фыркнула ему в спину.

Ты не доживешь до утра, светлейшество.

5. Ночь

Никогда не любила темноту. С детства я страшилась наступления сумерек, и в них мне чудилась всякая нечисть. Вот Кудо[8] сидит у печи и ждет подношения, а если не дать ему шерсти животного – он сдерет с меня волосы заживо. А вот в окно заглядывает вирься[9], жаждущая отведать человеческой плоти. Минуло много зим, и я перестала видеть образы во тьме, однако отголоски воспоминаний будоражили мысли перед сном. Но эту ночь я ждала.

Вечер принес новое знание о моей жизни ойме: я не могла касаться ничего вокруг. Это я выяснила, когда попыталась сесть на сундук – провалилась сквозь него, а вот под пол не ушла.

Кисей приносил в покои то свитки, то мечи, а в третий раз – одежду: штаны, рубахи, платье и пару сапог.

– Это тебе, – сказал Торей.

Когда усталость взяла свое и княжич уснул, я замерла, вслушиваясь в его дыхание: спокойное, постепенно затихающее.

Я осторожно поднялась с пола и встала на цыпочки. Торей лежал на спине неподвижно и расслабленно, раскинув руки в стороны.

Вот и стань той Авой из сказаний. Ты на поле брани, а он враг, которого надо извести. Ты уже мертва, так что не робей! Смерть сына точно скосила бы князя, и тогда на мой народ нападать будет некому. Представь, что ты та Ава!

Ладони обхватили нить и натянули ее. Я сделала несколько шагов и замерла – вдруг не спал. Но княжич не шевелился, и дыхание его звучало все так же. Как волк за добычей, я плавной поступью двигалась к кровати, пока не нависла над своим хозяином.

Уговорить себя на такое было просто, и это пугало. Я не задумывалась, что стану убийцей, казалось, меня это и не заботило. А вот мысль о том, чтобы остаться на привязи и беречь валгомца, быть его прислугой, заставляла сжимать нить сильнее.

Не стану, не стану, не стану!

Стоило нити коснуться кожи Торея, она загорелась в моих ладонях. Я завизжала и отбросила ее. Боль, жгучая и пронизывающая, окутала руки. Из глаз хлынули слезы, на миг растворив все вокруг.

– Мое почтение, – прозвучал хриплый голос Торея. Он сел на кровати. – Вижу, что ты не трусиха, коль решила меня убить.

Я взглянула на него со злобой, но закусила губу: делать себе еще хуже не хотелось. На сей раз он будет душить меня, пока не надоест, в этом не было сомнений.

Он усмехнулся, словно я произнесла это вслух.

– А говоришь, что знаешь легенду о князе-духе. Он не по доброй воле остался в этом мире. Его привязал к себе слуга Моран и попросил волхвов сотворить такое заклинание, которое не даст князю лишиться разума да заодно убережет Морана. Ты поклялась защищать меня, так что заклинание не даст меня убить.

– Да не давала я никакой клятвы! – выпалила я и тут же осеклась. Давала. Здесь, в этой комнате!

– Ах ты, жабья бородавка! Ты заставил меня!

Торей с довольным видом опустился на подушку.

– Тебе стоит следить за тем, что вылетает из твоего поганого шиньянского рта, – добродушно посоветовал он. – Я не уснул бы с тобой в одной комнате, не будь у меня защиты.

По моим щекам бежали слезы злобы и боли.

– Все равно не стану оберегать тебя! – зашипела я. – Будь то шальная стрела или вражеское копье, а может, милостью Светавы дикий зверь, но ты подохнешь и вместе со мной станешь ждать суда у Кшая! – Я шмыгнула носом. – Ты предводитель насильников и убийц, сеятель горя, и будь я проклята, если подниму меч на твою защиту и спасу твою несчастную жизнь от гибели. Не бывать этому!

Торей смерил меня спокойным взглядом, словно я была полотном, чьи сплетенные нити он сотни раз разглядывал перед сном.

– Бывать, – равнодушно выдохнул он и закрыл глаза.

Я же взревела и сжала ладони. Боль от ожогов ударила по телу, прокатилась по хребту и отозвалась слабостью в ногах.

Не в силах совладать с собой, я опустилась на пол, сложила обожженные руки на животе и заплакала. Глупо было думать, что я смогла бы убить кого-то, смогла бы защитить себя. Никогда, никогда не могла ни за себя постоять, ни за мать. Только и делала, что покорно жила в родительском доме и ждала замужества, смотрела, как отец колотил ее, и молчала.

Ненавижу… ненавижу себя.

Ладони горели и зудели, и я не знала, чем унять эту боль.

Тяжелый вздох дал понять, что мое горе мешало Торею уснуть. Он сел и спустил ноги на каменный пол, посмотрел на меня, будто решая: выставить за дверь или снова накинуть нить на шею. Когда он встал, я дернулась.

Торей опустился подле меня.

– Прошу, – проскулила я, глядя сквозь слезы, – дай мне уйти из этого мира.

Он поджал губы и покачал головой.

– Я могу забрать часть твоей боли. Станет полегче. Но о большем не проси.

От такого предложения я даже перестала плакать.

Торей молчал, давая мне время для раздумий.

– Я пыталась убить тебя, а ты хочешь облегчить мои страдания? – Я сглотнула слезы. – Неудивительно, что тебе нужна защита.

– Не считай это щедростью. Мне предстоит сделать из тебя воина. Пока твои руки будут болеть, ты не сможешь взять меч, а я не смогу сдержать обещание, данное брату, и ты так и будешь всюду таскаться за мной. Ни тебе, ни мне это не нужно. – Он вытянул вперед ладони. – Поднеси свои.

Но я только смотрела на него с недоверием.

– Ты совсем не знаешь легенды о князе-духе.

– Да что ты заладил? При чем тут эта легенда?

– Да при том, что князь Раней жил и правил Овтаем, а когда смерть нашла его, взял слово со своего летописца Морана, что тот вернет его к жизни с помощью колдовства. На ваших землях это лишь детская сказка, для нас же – величайшее наследие, и слова Морана передавали из века в век, а его записи переводили лучшие мудрецы Лесов, в том числе и Викай. Раней и Моран были связаны и духом, и телом, и один мог забирать боль другого. Так что, – он снова протянул мне ладони, – позволь.

Я и раньше обжигала руки – в отцовской мастерской или об печь, и боль была нестерпимой, пока мать не окунала мои ладони в ведро с холодной водой. Но теперь как можно мне помочь?

Кожа горела и покалывала, отзывалась болью во всем теле.

Я послушно вытянула ладони. Торей поднес к ним свои, оставив между ними едва заметную пустоту.

– Тебе будет больно.

– Это не та боль, которой я боюсь, – мимолетно улыбнулся он и закрыл глаза.

Вскоре я почувствовала, как боль притупляется. Жжение отступало, оставаясь неприятным воспоминанием на коже.

Торей чуть поморщился, дернул пальцами, но ладони убрал, лишь когда с моих сошел зуд. Затем он молчком отодвинулся к кровати и уперся в нее спиной.

Я уже видела гнев княжича, слышала его колкие слова, замечала радость от встречи с Кисеем, и каждый раз это словно был другой человек. Теперь же он проявил сострадание к той, кто пыталась его убить.

До чего странный валгомец.

– А чего ты боишься? – запоздало произнесла я.

Торей шумно вытянул ногу. Его взгляд медленно перешел с ладоней на меня, и в нем стоял немой вопрос.

– Что заставляет тебя трепетать от ужаса?

– Теперь мне непонятно. К чему спрашиваешь?

Под покровом ночи Торей словно стал другим. Не было в его голосе той грубости, не было ненависти в глазах, которая прожигала мое прозрачное тело. Ночь будто убаюкивала его гнев и дарила спокойствие.

– Я росла в ожидании войны. Когда ждешь, что вот-вот сожгут твой дом и убьют родителей, тишина и спокойствие не приносят радости – они настораживают. Я боялась, до помутнения рассудка боялась смерти. В последнюю зиму деревню заполонили слухи, что скоро князь Пурез снова призовет всех мужчин на войну, только на сей раз нам придется не соседям помогать, а свои земли отбивать. – Я утерла остатки слез рукавом и поднялась. – Простому люду дела нет до ваших княжьих разногласий. Валгомцы отняли у меня сначала покой, а затем и жизнь. – Я посмотрела на ладони и вытянула их перед собой. – Благодарю за это, но знай, сколько бы я ни пыталась тебя защитить, сколько бы раз ты ни помогал мне, я искренне, всей душой и сердцем, буду желать тебе смерти. Потому что ты один из тех, по чьей вине сбылся мой страх.

Темные глаза Торея изучали мое лицо, искали на нем сомнения, но не находили. Тогда он поднялся.

Я силой заставила себя не отступить. Мне хотелось, чтобы он понял: я не стану его бояться.

Он ухватил нить так, что та мягко улеглась на его правую ладонь. Торей вытянул вперед руку.

– Пусть так. Желай мне смерти и ненавидь, но главное – сдержи обещание и убереги меня. Быть может, ты станешь разгадкой к тому, что творится на землях двух княжеств.

Я не понимала смысла его слов, поэтому нахмурилась и кивнула на нить:

– Чего ты хочешь?

Он закатил глаза.

– Я предлагаю перемирие и в знак этого протягиваю руку.

– А я что?

– А ты сделай то же самое, – с легким раздражением в голосе проворчал он.

Я глядела на него в надежде, что он пошутил.

Моя рука легла поверх руки Торея. Стоило кускам нити коснуться друг друга, ее едва заметно окутало голубое сияние.

Мы оба охнули, завороженно наблюдая за свечением. Оно согревало и успокаивало, как теплое молоко после ночного кошмара. Но мне было горько оттого, что именно с таким чувством я предала свой народ.

6. Три – с востока, два – с запада

Келазь[10] – невероятно красивый город. Он поднялся посреди степи, когда шиньянский народ был оттеснен на Равнины. Маленькие постройки выросли в дома, а те выстроились в ровные ряды, ведущие к хоромам князя Пуреза. Город построили его родичи, и, в отличие от завоевателей-валгомцев, у нас княжение передавалось из поколения в поколение.

Отец взял меня с собой в Келазь, когда мне исполнилось тринадцать зим. Его призвал сам князь Великих равнин – большей чести и знать нельзя!

Мама надела на меня лучшее платье – с красной юбкой и белоснежными рукавами. Вырез оголял ключицы, и, как бы я ни противилась, она не разрешила набросить мне сверху платок. Голову я тоже оставила непокрытой: кудри должны быть видны всем.

Мы долго добирались из нашей деревушки до Келазя: ночевали в трактирах, а днем гнали повозку по ухабистым дорогам.

Когда мы въехали в столицу, я вертелась во все стороны. Куда бы я ни посмотрела, везде были высокие строения, в которые зазывали зайти и отведать яства, купить платье или же…

– О каком удовольствии она говорит? И почему на ней так мало одежды, ее обокрали? – спросила я у отца, на что тот лишь смущенно округлил глаза и подстегнул лошадь поводьями.

– Смотри вперед, Ава, – посоветовал он.

А впереди высились хоромы князя, окруженные деревянным забором. Их было видно в городе отовсюду. Громадные, просмоленные – я завороженно глядела на них, пока мы не въехали во двор.

Отец всю дорогу до хором жевал губы и приглаживал бороду, растирал пальцами поводья и то и дело прочищал горло.

Стоило воротам за нами закрыться, я выпрямила спину и задрала подбородок – явно выше, чем наставляла мама. Но мне хотелось казаться взрослой девкой, а не глупым ребенком. Разумеется, я запнулась на первой же ступени и оставшуюся часть пути смущенно глядела под ноги.

Пурез ожидал отца в главной палате. Он восседал на узком троне, закинув ногу на ногу. На нем были темные одежды, кафтан и штаны, до того простецкие, что легко можно было бы спутать князя с кем-то из нашей деревни, если б не золотая шапка на его голове. Усаженная самоцветами, она, казалось, сияла ярче солнца. Не подтолкни отец меня на поклон, я бы так и стояла разинув рот.

– Государь, честь, какая честь, государь, – пролепетал отец и рухнул на пол, прикладываясь к нему лбом снова и снова.

Отца считали лучшим ремесленником на всех Равнинах. В его мастерскую съезжались именитые дворяне, чтобы купить посуду из дуба. В деревне его за это и любили, да и вряд ли бы кто осмелился сказать иное – отца боялись. Нрав у него был скверный, а сам он – крупным и хмурым… Но в те мгновения он бился лбом о пол и сжимался так, словно умолял простить за то, что дышит.

Когда князь остановился подле нас, я склонилась ниже, а отец еще громче запричитал благодарности за приглашение.

– Ремесленник Келемас, – прозвучал мягкий голос.

Князь был настолько прекрасен, что мне не хватило бы слов описать его. Он был высоким, светловолосым, а голубые глаза напоминали васильки. И улыбка его была такой же прекрасной, и даже простая одежда не умаляла его величия.

– Моя лучшая посуда сделана твоими руками. Для меня наша встреча тоже честь.

Он протянул отцу руку, и тот кинулся целовать ее.

Когда с выказыванием уважения было покончено, отец поднялся и позволил мне выпрямиться.

Князь взглянул на меня, и, если бы мое сердце могло биться еще сильнее, оно пробило бы грудь.

– Моя дочь.

Отец без устали повторял, как же несправедлив был к нему Кшай, раз послал ему девку, а не сына, но теперь в его речах звучала гордость. Только через несколько зим я пойму, что меня снарядили в дорогу не просто так: родители надеялись, что я приглянусь князю и он пожелает забрать меня в наложницы. После я схлопотала по лицу за то, что не уродилась красавицей.

Пурез позвал нас за стол, и пока я уплетала лучшие сладости Равнин, он спросил у отца, не хотел бы тот вернуться к кузнечному делу.

По молодости отец жил в Келазе и ковал при дворе оружие. Его изделия славились сталью крепкой, но тонкой и легкой, так что дружинник мог прошагать с таким оружием куда дольше, чем с любым другим. Умение отца было замечено тогдашним князем Пуреем. Он позвал отца ковать мечи для княжеской дружины.

Но случилась беда. Младший сын князя отсек себе руку мечом, который создал отец, – пробрался в мастерскую, пока тот спал. Отца помиловали, но запретили ковать и сослали в Радогу на поля. Там он повстречал маму, и жизнь его сложилась не так уж плохо.

– В Келазе нужен надежный человек, которому я доверю изготавливать оружие, – мягко говорил Пурез. – Я буду счастлив вновь видеть твои мечи и копья в руках шиньянских дружинников.

– Так ведь я же не молод, государь. Да и руки мои уже забыли, как приручать грубую сталь. Но если князь желает, я вернусь! Вернусь!

Пурез улыбнулся и покачал головой.

– Я хочу, чтобы ты пришел по доброй воле. По глупости моего брата тебя изгнали, и пришло время исправить это. Но коли тебе угодно, оставайся в своем доме и продолжай изготовлять славную посуду, а правители других государств пусть завидуют мне. Ты все так же ставишь метки на своих творениях?

Ставил. И даже я, его порождение, носила на левом мизинце кольцо в виде этой отметки – креста с точкой посередине.

Пурез отпустил отца с миром. После этого к нам стали часто наведываться дружинники князя, проверять, не начал ли отец ковать что-нибудь. Теперь я понимала, Пурез отчего-то боялся, что отец решит изготавливать мечи и копья для вражеских земель, но жизнь ему все же сохранил.

Неужели Равнины готовились к войне?

За окном наступал новый день, первый для меня на этих землях. Я просидела у потухшего камина оставшуюся ночь, глядя, как дотлевают угли. Стоило лучам солнца показаться на небосклоне, я перебралась к окну. Отодвинуть плотную ткань не могла, но отыскала небольшой зазор. Через него было видно, как темное небо становилось алым, а золотой круг медленно выплывал из-за горы. Он отражался от воды, и казалось, это и не вода вовсе, а кусочек неба, по которому вот-вот поплывут лодки. Валгомские лодки. Надеюсь, кто-нибудь их потопит.

Я перевела взгляд на дремучий лес, окружавший замок с тех сторон, где не было воды. Ели купались в солнечном свете и едва покачивались от ветра. Скрип стволов вернул меня в ту ночь, когда я последний раз могла чувствовать прохладу, касаться ветвей, ощущать босыми ногами мокрую землю.

Как я очутилась в том лесу?

Со двора донеслась валгомская речь, грубая, громкая. Я дернулась от окна, словно кто-то мог снова ухватить меня за горло, прижать к дереву, приложить сталь к коже.

Позабудь. Это уже случилось.

Я не знала, чем занять себя, и блуждала по комнате. Проходя по новому кругу мимо стола, я заметила, что на нем что-то блестит.

На самом краю лежала золотая монета. Маленькая, с отверстием у края и надломленная, она сверкала так, будто ее начищали каждый день. В середине был изображен всадник, скачущий на коне. Монета казалась мне знакомой и точно была когда-то частью украшения. Обычно такие делали из меди и пришивали к поясам и юбкам для нарядности, но знатные люди могли позволить себе носить монеты из серебра и золота.

Я посмотрела на Торея и окинула взглядом его комнату. Все было темным, мрачным, и трудно было представить, что княжич хотя бы раз надевал что-то нарядное.

Кому принадлежит эта монета?

Я вытянула ее в свой мир и очертила пальцем всадника. Он был выдавлен, так что при жизни я ощутила бы бугорки и неровности, но сейчас казался плоским. Перевернув монету, я ахнула. На другой стороне была оттиснута печать Пуреза – лисья морда. Это была не просто монета, она была с Равнин!

– Положи.

Хриплый голос прозвучал над ухом, и я взвизгнула.

Торей склонился надо мной, почти касаясь своим лбом моего.

– И никогда больше ничего не трогай в этих покоях. Ясно?

– Ясно, – прошипела я.

Откуда у него монета с печатью Пуреза?

Он зыркнул на украшение в моей руке, и я разжала пальцы – монета выскользнула и исчезла.

Мы оставались слишком близко. Торей через мое плечо смотрел на монету, а я – на его шрам у левого глаза. Я впервые стояла так близко к мужчине, чужому мужчине, да еще и врагу в придачу. В груди неприятно щемило, но сдвинуться с места не могла – боялась. Молчание Торея пугало. Что он удумает? Разозлится из-за монеты и снова будет душить? Ударит? Он мог бы.

Но Торей поджал губы и отвел взгляд.

Я будто растревожила ворох воспоминаний, от которых он старался избавиться.

Бросив, что он голоден, княжич шагнул к сундуку в поисках одежды.

Из комнаты мы вышли, когда солнце уже вовсю растапливало снег на валгомских землях. Спускаясь, мы столкнулись с людьми в одеянии дружинников. Их было пятеро, и у четверых одежда выглядела так же, как у тех людей на ступенях: рубахи цвета земли, безрукавки и штаны в тон, поверх безрукавок – латы, а на открытой части спины – медвежья морда, вышитая серебряными нитями. Одеяние же пятого человека отличалось. На груди слева, как и у Торея, была вышита морда медведя, только серебряными нитями.

Увидев княжича, дружинники остановились и поклонились. Он же не пролетел мимо, а задержался и поприветствовал их кивком. Они даже обменялись парой слов с тем, чья одежда походила на княжескую. Торей несколько раз кивнул, соглашаясь с ним.

– Почему у него другая одежда? – Я повернулась в сторону уходящих дружинников. На спине у пятого медведя не было.

– Потому что у него иной чин.

– Какой?

– Не докучай, – пробурчал он и свернул за угол.

Я была уверена, что мы идем в роскошную княжью трапезную, но Торей привел меня на кухню. Это было небольшое помещение с широким и длинным деревянным столом посередине. Подле него стояли лавки, уже местами ободранные. Слева от стола виднелся проход, а в нем – кухарки, готовящие еду. Одна из них зачерпывала поварешкой что-то вроде похлебки и разливала по мискам.

За столом сидели дружинники, у всех – миски с похлебкой и кружки, а между ними лежал нарезанный хлеб. Каждый мужчина прожил свой срок, но это не мешало им говорить наперебой и шутить. Однако с появлением Торея голоса стихли.

Я едва сдержала ухмылку. Веселье при нем всегда исчезало.

Но только я так решила, как дружинники радостно протянули «О-о-о», засуетились и начали двигаться со своих мест, словно каждому хотелось, чтобы княжич сел рядом. Чем ближе мы подходили, тем больше взглядов переходило с Торея на меня.

Княжич сделал немыслимое – улыбнулся всем. Меня он называть не стал, но, сев за стол, попросил об одолжении.

«Не стой над душой», – так это прозвучало.

Я уселась подле края скамьи, на пол, спиной к нему и дружинникам. Мне было омерзительно смотреть на то, как они набивали брюхо перед нападением на мой дом.

Утро прошло под ржание моего мучителя и его холопов. Приходилось закрывать руками уши – настолько громким был их смех. Понемногу мужчины расходились, и перед выходом из столовой смотрели на меня: кто-то мельком, а кто-то – открыто разглядывая. Наконец поднялся Торей.

– Идем, – бросил он и зашагал к выходу. – Здесь воняет гнилой репой.

Я мельком огляделась. Остальные валгомцы ели так, будто в воздухе витал запах цветов. Либо они привыкли к гнили, либо светлейшество уж очень чувствителен.

– Как будто у меня есть выбор, – проворчала я под нос.

Неужели теперь я буду таскаться за Тореем по замку, смотреть, как отвратительно он ест, смеется, слушать валгомскую речь, видеть, как они зачеркивают шиньянские деревни на карте?

Что ж мне не хватило храбрости его убить!

Торей запнулся о нашу нить и едва не упал. От этого меня дернуло вперед, и я рухнула на пол, проехав по нему обожженными ладонями. Мне бы взвыть от боли, но я ее не ощутила. Совсем ничего! А вот пальцы на правой ноге ныли, хоть я ими и не билась.