Дневники из гимнастерки

При подходе к железнодорожному переезду с противоположной стороны вышли три немца в кожаных комбинезонах с автоматами наготове. Справа из-за кустов показались еще два немца: у одного из них в лучах заходящего солнца на груди засверкали ордена. Другой немец на чисто русском языке закричал: «Сдавайтесь и бросайте оружие!»

Мы на долю секунды остановились, и как-то само по себе получилось, что одновременно и пулеметчик, неся пулемет под мышкой, и я дали очередь по немцам, стоящим около кустов. Немцы не успели выстрелить: они упали замертво. Должно быть, они были уверены, что возьмут нас в плен. Поэтому в открытую и действовали.

Встревоженная выстрелами колонна заволновалась; забеспокоились и лошади. Ехавшие по рельсам брички сильно трясло, и тяжелораненые кричали. Дальше путь изменили и пошли по бездорожью через лес. Часть обоза растеряли, но к утру вышли к своим. Оказалось, что получили приказ отойти и занять оборону на новом рубеже.

Когда я очутился в безопасности, меня начал преследовать запах мозгов и крови. Я от этого очень мучился. Мыл руки и умывался несколько раз. А ночью, когда остановились около села, нагрели за домом в чугуне воды, разделись, помылись, одели чистое запасное белье, выстирали гимнастерку и брюки. А запах так и преследовал меня еще очень долго…

Как-то сам по себе неожиданно стал командиром роты: взводными были тогда не командиры, а отделения. В ходе этой суеты получили новое пополнение украинцев из Сумской области.

Спешно на машинах нашу роту перебросили для прикрытия переправы на Десне. Для пехотинцев было странно ехать на машинах, так как пехотинцев никогда не возили. А здесь такая честь! Наверное, мы очень нужны были и для своего тыла. Как будто там не хватало «тыловых крыс».

Переправа на реке Десна не действовала, по ней никто не проезжал и не переправлялся на другой берег. Задача была поставлена перед нами: прикрывать от десантного и диверсионного действия противника и авиационных налетов. Установив огненные точки по наземной и воздушной стрельбе, организовав в различных направлениях службу дозорных разведчиков, начали мирную жизнь.

Это только надо представить: из пекла боя и массированного огня попасть в тишину. Правда, здесь еще больше тревожила неизвестность. И появилось беспокойство… Как быть с теми подозрительными лицами, которых ловили в зоне охраны? Связи у нас не было, и действовать надо было самостоятельно. Осложняло обстановку и то, что недалеко находился дом для психбольных людей, и немцы выпустили их. К нам стали попадать такие психически больные. Одного такого в конце разговора решили расстрелять, и вдруг этот психически больной заговорил нормально, и оказалось, что он послан немцами.

Потом нас срочно отозвали с этого «курорта»: уходили ускоренным маршем на своих двоих. И начались осенние бои с многочисленными переходами и перебросками. То не допустить противника, то перерезать ему путь продвижения, то закрыть фланги. Да и немецкие войска особо активничать перестали. Заметна была и пассивность нашего командования и большая суетливость.

Однажды, как по тревоге, снялись с обороны, совершили марш-бросок и заняли в лесу готовый оборонный рубеж. Прекрасно оборудованные, глубокие траншеи с обшитыми стенками и толстыми перекрытиями, свободные блиндажи со стенками и полами, имеющими несколько перекрытий. Кто их делал и для чего в глухом лесу? Комфорт нас не радовал, а наоборот, больше тревожил.

Где-то далеко слева, в тылу, были слышны раскаты грома и виднелось слабое зарево. Сердце щемило и ныло. Самое страшное – когда остаешься сам с собой наедине.

Предчувствие не обмануло… Этой же ночью экстренно снимаемся и маршем двигаемся к реке Десна. Появились и новости, что немецкие войска где-то далеко в нашем тылу на подступах к Москве.

Переправившись через реку Десна, я получил задание и пополнение людьми из различных служб дивизии. Здесь были химики, связисты, оружейники, коневоды и другие тыловики – одним словом, «сброд, а не солдаты». Задача была проста: в течение суток не допустить переправу немцев через реку в указанном направлении и тем самым прикрыть отход дивизии.

Задача проста и понятна, но выполнять ее было очень сложно. Больше было шансов, что мало кто из нас уйдет отсюда живым. Да и кто оставлял нас здесь, наверное, тоже так думали, поэтому оставили мне карту отхода с маршрутом всего на 10 километров. Но нам повезло. Мы не дали противнику переправиться через реку, задержали его продвижение более чем на сутки, благополучно оторвались от противника и имели малые потери.

Заняв на реке оборону, пулеметы установили в глубине. Утро нас встретило мокрым снегом и плохой видимостью. Но мы вовремя заметили подход к реке противника и, не ожидая его скопления, начали тревожить его огнем из отдельных огневых точек: даже сделали несколько выстрелов из 76-мм пушки, брошенной здесь на берегу реки.

На флангах пошли в наступление бойцы, которые стреляли очередями из винтовок СВТ. Нам, наверное, удалось создать видимость прочной обороны, так как немцы не пытались переправиться и только к вечеру усилили огневой налет, причем на большой площади, где никого и не было.

В половине ночи мы отошли и осторожно, с небольшой разведкой, стали продвигаться в направлении станции Навля.

На рассвете основная группа вплотную натолкнулась на пулеметный огонь, вспыхнули осветительные ракеты. В ответ мы бросили несколько гранат и взяли вправо. После взрывов пулеметы замолчали: наверное, противник убежал или просто затаился.

Но нас ожидали большие трудности впереди. Мы не знали маршрут движения своих. По отдельным возникавшим в различных направлениях огневым схваткам ориентироваться было невозможно. Расспросы мало давали пользы, не было и топографических карт. В одной школе вырезал часть ученической карты и ею пользовался. Не было питания, а около 100 человек надо было кормить. Мало было боеприпасов, но научились пополнять подбором на дорогах.

Шли сильные дожди, была слякоть, и солдаты «до нитки» были мокрыми, уставшими и измученными. Но надо было спешить, так как с каждым днем все чаще стал встречаться противник в большом количестве. Надо было избегать внезапности встреч с фашистом, организовать небольшой отдых, немного просушиться и что-то найти покушать. И при этом организовать самооборону.

В основном выставлялись огневые точки с пулеметами на окраинах и непосредственные посты с винтовками и гранатами. Стали возникать частые случаи: пойдешь проверять – пулемет стоит, а бойцов нет. Как выяснилось, сумские украинцы начали уходить по домам. Даже когда стали ставить их вперемешку с москвичами, и то умудрялись уходить. Но это еще больше укрепило сплоченность роты, и стали все более собранными и дружными, понимающими друг друга.

На седьмой день мы догнали свои войска, но эти дни по сроку были как будто равны году. Догнав свою дивизию, мы очень обрадовались и одновременно опечалились. Еще на подходе услышали короткий бой и увидели зарево пожара. А когда увидели и узнали, что это наши – удивились.

Справа вдоль дороги дымилась сожженная автоколонна противника. По всему полю в различных местах горели костры и бродили солдаты. По дороге навстречу к нам мчалась тройка лошадей, а на повозке стоял гроб, обернутый красным материалом, один конец которого развевался за повозкой. На гробу сидели трое пьяных солдат и с криком гнали лошадей. У встречных спросили, что это такое – ответили, что провожают командира.

При подходе к штабу нас узнали, стали подходить, обнимать, восхищаться и удивляться, что мы остались живые и как будто вернулись с того света. Штабные военные были пьяные, щедро наливали нам спирт в кружки и заставляли выпить. Но никто не пил – это меня удивило и обрадовало.

Связной отвел нас к месту расположения полка. Из командиров батальонов я найти никого там не смог и судьбы их не знаю. Все были пьяные. Кругом были пни от вырубленного леса, и везде между ними спали и бродили красноармейцы. Везде были разбросаны разбитые банки и рваные пакеты, вплоть до различных химикатов в ярких упаковках – немецкий трофей.

Здесь была не только наша дивизия, но и много различных войск. Я объявил своим бойцам, что те, кто пришел к нам под рекой Десной, могут идти в свои подразделения. Но никто не ушел, а расположились на отдых по установленному нами порядку.

Мне не спалось. Пошел вдоль догорающих машин, потом свернул в молодой густой лес и услышал недалеко от себя голоса спорящих между собой людей. Невольно стал свидетелем спора целой группы генералов. В гневе каждый из них доказывал свою правоту и винил других. Особенно возмущался генерал в форме танкиста. Возмущение доходило до того, что схватились за пистолеты. Как понял, это было командование какой-то армии.

Возвращаясь к себе, я был уже другим человеком, повзрослевшим на много лет. По-другому стал понимать приказы и их исполнение. Понял, что надо думать самому и полностью не надеяться на других. Искать выход из любой обстановки, ко всему быть готовым и проявлять разумную хитрость, а где нужно – и рисковать.

Прошло вот уже много лет, а я не могу объяснить, зачем мы отступали [Данное примечание было добавлено автором дневников позднее. – Прим. ред.]. Ведь нас в Брянских лесах было 2–3 армии, и при организации можно было наступать в любом направлении. Конечно, мы умные после событий. Возможно. И как солдаты войны не были в курсе событий на обширном участке земли. Но разъединенные боевые операции при отходе не давали большого эффекта, кроме как вырваться и бежать на восток, теряя при этом танки, артиллерию, пулеметы и винтовки. А силы были огромные.

В одном месте при угрозе сильного танкового удара противника наши войска заняли круговую оборону по опушке леса: на многие километры были выставлены орудия, которые стояли в такой плотности, что не было места для пехоты. Отходили – и силы таяли, как при боевых действиях. Было недопонимание между родами войск. А также неумение воевать.

Разведка доложила, что с фланга появились танки противника, и мы сразу расположились по окраине оврага. Слева развернулись четыре 45-мм пушки и несколько станковых пулеметов. Здесь же недалеко расположились бойцы с упряжками лошадей. Появилась одна танкетка противника, спокойно подошла на 200 метров против орудий и остановилась. Выстрелила из пулеметов по упряжкам лошадей, затем по оружейным расчетам. Спокойно развернулась и ушла. И ни одно наше орудие не выстрелило!

Крики раненых с перебитыми ногами – и почему так легко дали себя убить и переломать кости?! Теперь они наверняка бросили там пушки, так как не на чем было их везти. Если не было снарядов, то гранаты были наверняка, и была возможность заранее встретить эту танкетку.

При таком длительном отходе тебя все время пытался окружить противник, отрезать от своих войск и добить. Тылы были парализованы, мы не получали снабжение, полевые медсанбаты и госпитали перестали существовать. С каждым днем убывал транспорт и боевая техника. Оставались раненые, особенно в тяжелом состоянии.

Как-то, находясь на фланге продвижения наших войск, мне с двумя бойцами пришлось задержаться, наблюдая за появлением противника. Забежал в дом, стоящий в стороне от небольшого поселка, а там тяжелораненые бойцы и ни одного медработника. Среди них были и знакомые лица, кого встречал в боях. Когда я появился, они в один голос застонали и единственное, что просили – это пристрелить их. Это была ужасная картина. Я не мог произнести слова и не мог хоть чем-то помочь им. Они остались… Какая их судьба – никто не знает. Смерть и страдания, принятые по достоинству, или неумению, или незнанию, простительны.

К сожалению, еще часто встречались командиры-карьеристы и угодники, у которых единственный интерес – забраться повыше по служебной лестнице, не имея особого ума и понятия, но высокопоставленные. Имели власть, богом данную, творили вред для общего дела и приносили в жертву неповинных людей. Нельзя было бараньим лбом биться в закрытые ворота.

В одном месте противник пытался замкнуть кольцо: он был остановлен, но ввиду предстоящего отхода меня с ротой – вернее, это уже была небольшая группа – послали вперед по маршруту отхода. Шли по лесной дороге измученные, сильно уставшие, уже много дней не спавшие, грязные и оборванные. На мне была гимнастерка, выданная еще в училище, порванная на плечах; целым был один воротник с петлицами и кубиками; на сапогах остались голенища и каблуки, а пальцы торчали наружу.

На большой поляне, проходя недалеко от дома лесника, увидели стоящего на крыльце генерала, высокого роста, в полной форме, в шинели с бордовой подкладкой. На поляне – разостлан аэродромный знак. От свиты, пошатываясь, к нам подошел хорошо одетый, в кожаной куртке, побритый командир и с ходу заплетающимся пьяным языком начал кричать: «Бежите, паникеры, не можете сопливых немцев побить, трусы!» Подбежав ко мне, стал кричать: «Расстреляю!» – и схватился за пистолет.

Но одному красноармейцу, наверное, надоело это представление, и он ударил этого бравого командира так сильно, что тот свалился, и пистолет улетел метров на пять. В это время подбежал второй командир и от командующего извинился за поступок первого офицера. Вот такая «ценность» на самолете улетела. А какой командующий стоял там – не знаю.

19 октября 1941 года.

Это была Курская или Орловская земля. Комдив при постановке задачи называл населенный пункт Ясная Поляна. Это был последний рубеж прорыва, в нем участвовала только одна пехота с винтовками и автоматами, не было даже пулеметов. Возможно, в другом месте, левее, были сосредоточены основные силы и техника. Но в нашей группе не было даже наименований полков и батальонов. А был один отряд, человек двести-триста, который возглавлял командир дивизии, полковник Иванов.

Утром стоял туман, было сыро, трава покрыта инеем. Комдив Иванов шел впереди с несколькими бойцами, за ними шел я со своей группой, в колонне по два, соблюдая полную тишину. Миновали домики, пошли огородами, перелезли через изгородь, зашли в лес, поднялись на возвышенность и шли, не выходя из леса. Пройдя приличное расстояние, полковник собрал нас, командиров, и поставил перед нами короткую задачу: направление атаки, интервалы друг от друга и сигнал.

Мы оказались на правом фланге. Впереди и справа местность была открытой: это было скошенное пшеничное поле, дальше проходил шлях, обсаженный ивой, а за дорогой над болотом стоял нависший туман. Рассчитывали, что противник затаится вдоль дороги в кюветах, заросших кустарником. Без всякой огневой подготовки дружно пошли в атаку. Она напоминала психическую атаку. Но мы ошиблись и крепко поплатились.

Впереди нас не было немцев, пулеметы стояли на правом фланге в 200–300 метрах. Как только мы выбежали на половину поля, противник по нам открыл невероятной силы пулеметный огонь, который косил нас, как сенокосилка траву. Мертвые и раненые падали, а живые сами бежали к дороге на кинжальный огонь.

Я как будто зацепился за колючую проволоку, упал и не понял отчего, но потом боль ударила в ногу, и как бы все тело парализовало от пронзительной боли. Мгновенно наступило какое-то безразличие и сильная усталость. Нога в сапоге потеплела от крови. Умом понимал, что надо забинтовать ногу, но зачем-то сел на кучку земли, вырытую кротом, и стал с удивлением рассматривать, как точно пуля зашла и вышла посередине простроченного хлястика сапога. Только потом я достал бинт, но нога уже раздулась, и пришлось разрезать голенище сапога и накладывать повязку сверху брюк.

Пули свистели, и продолжали захлебываться немецкие пулеметы, но на них почему-то я не обращал внимания, а смотрел, как падают подбегающие к кювету бойцы, а один здоровенный детина извивается, как змея, словно у него не было костей: несколько раз приподнимался он на ноги, и у него возле подбородка надувался кровяной шар подобно мыльному пузырю.

Я, как бы очнувшись, приподнялся и поковылял к дороге, но нога завязла в грязи, и я опять упал. Пулеметы все еще били, и на дорогу никто не выбегал. Поле стонало, раздавались крики наших раненых бойцов о помощи. Попытался вытащить из грязи ногу, так очередью пуль отбило каблук на моем сапоге, и меня обрызгало грязью. Выждав, я хотел поползти, но по мне снова ударил пулемет длинной очередью. Кругом с остервенением летели пули, откинутую полу шинели почти отрезало.

Постепенно огонь стал утихать, и день – клониться к вечеру. По полю начали раздаваться выстрелы, а затем и немецкая речь, которая все время приближалась ко мне. Это противник добивал раненых и мародерствовал, обыскивая убитых. Почувствовав, что я не смогу уйти, стал безразличен, и что-то подсказывало, что надо застрелиться. Вытащил наган, а потом…

Не знаю, но я потерял сознание или как-то забылся, но почувствовал, что проснулся и увидел лежавший рядом наган. Обозвал себя дураком за проявленную слабость, так как еще можно было биться, имея автомат, наган и две гранаты.

Показалось человек пять немцев. Я рывком поднялся и, опираясь на автомат, перебрался в кювет, поросший травой. Немцы, увидев меня, остановились, но я в это время, стоя, выпустил по ним очередь из автомата и бросил гранату. Опираясь, медленно пошел по кювету. Они загалдели и затем открыли огонь из автоматов. А я иду и смотрю, как падают перебитые пулями кустарники. Как они не попали в меня – не знаю. Но вскоре прекратили по мне вести огонь.

Быстро сгущались сумерки. Вышел на обочину; на пути попалась разбитая пасека, валялись поломанные рамки с сотами, полными меда. На ходу взял кусок вощины с медом и стал есть, как вдруг пчела ужалила меня за язык, и он начал быстро опухать, не помещаясь во рту.

Кругом не было живых бойцов – одни убитые… Подумал, что вот так же лежит и полковник комдив Иванов.

Слева был лес, по которому мы шли, а справа раскинулось болото. Я раздумывал, куда мне идти… Недалеко увидел танк Т-34, и около него возился в комбинезоне человек. Подошел к нему. Закончилось горючее, и ехать на танке было нельзя. Танкист пытался сломать танк, но не получалось. Увидев у меня гранаты, попросил одну и бросил в ствол пушки. Раздался небольшой взрыв, ко мне подошел танкист и сказал, что теперь можно уходить. Он подал мне руку и помог подняться. Это был старшина, по возрасту чуть старше меня. Взял у меня автомат, а я оперся о его плечо, и мы пошли через болото.

Он сказал, что здесь многие наши прошли. Было темно, впереди поднимались в небо осветительные ракеты, и раздавалась трескотня пулеметов. Ноги утопали в тину, я спотыкался о кочки, погружался в воду то по колено, то по пояс, а иногда попадали в какие-то ямы по шею. Он вытаскивал меня, и снова шли в обнимку. Нога не болела, так как я ее просто не чувствовал; она была мешающей колодой.

Вышли на сухое место и спрятались в кустарнике. Мы видели, что здесь бросали ракеты, и слышны были шорохи. Между собой договорились, что я, держась левой рукой за него, правой буду держать наготове наган, а он под правой рукой – автомат, а в левой руке – электрический фонарик. При встрече он освещает, и, если это немец, молча стреляем.

Договоренность пригодилась. Обходя кусты, встретились с двумя немцами: они что-то спросили, танкист осветил их, мы одновременно выстрелили в упор, отошли в сторону и спокойно ушли. А когда вышли на открытое место, то я зацепился и упал. Вдруг застрекотал пулемет и поднялась ракета. При освещении увидели убегающих двух немцев, а под собой – ручной пулемет и рядом лежащего немца. Мы вдвоем навалились на него и задушили врага. Наверное, немцы спали: испугавшись, машинально нажали на ракетницу и пулемет и дали очередь.

К счастью, на рассвете показался вдали лес, и мы добрались до него без приключений. Очень обрадовались, увидев бойцов из нашей дивизии. Здесь, попрощавшись с танкистом, я расстался с ним. Он сказал, что пойдет к своим танкистам из команды охраны командующего, а какого именно – не сказал.

Мне показали скопление людей, где находился штаб нашей дивизии, но идти я не мог: сделал шаг, и по всему телу ударила жгучая боль. Одежда стала высыхать, и рану жгло огнем. Сел, прислонившись спиной к дереву. Думал, что отдохну – и станет легче. Но не помогло. Надо было делать перевязку. Бинтов не было, а повязка вся пропиталась кровью и грязью и к повторному использованию не годилась.

Поблизости проходили мужчина в гражданской одежде и две девушки с медицинскими сумками с красным крестом. Я понял, что это врач, а то, что он был в гражданской одежде – тогда встречались такие маскировки, и я этим не был удивлен.

Я обратился к мужчине и попросил у него бинт: он ответил, что таких, как я, много, бинтов не хватает, и у них их нет. «А что в сумке?» – спросил я. «Картофель», – ответил он, вытащил его и стал грызть. Не знаю, что случилось, но я возмутился до предела, молниеносно взвел автомат и вскинул для стрельбы. Девушки закричали, одна встала впереди мужчины, вторая подбежала ко мне и беспрерывно стала говорить, что бинты есть и не надо стрелять.

Девушки с мастерством разрезали штанину, отодрали ее от раны, промыли рану спиртом (даже он у них нашелся), забинтовали по всем правилам и дали запасной бинт. После чего удалились. После этого я сам себя часто спрашивал: «А выстрелил бы?» Наверное, да…

Как сидел, так незаметно и уснул. Сон был тревожный. Но мне стало намного лучше. Надо было пробираться к штабу. Подобрав подходящую палку и опираясь на нее, поплелся к штабу. Идти не более 500 метров, но пока преодолел это расстояние, прошло часа три.

Штаба как такового не было, просто около комиссара дивизии стояло много бойцов. У комиссара дивизии была забинтована рука и висела на косынке. Увидев меня, он удивился и поинтересовался, как я выбрался оттуда, расспросил про атаку и подтвердил, что командир дивизии убит, а мой командир полка впереди с разведкой изучает пути отхода. Из своих бойцов никого не встретил. Так я остался без подразделения.

Дело было к вечеру, комиссар ставил задачу командирам. Меня никто не вызывал, но я подсел к ним и все слушал. Из задачи было ясно, что в эту ночь надо тихо просочиться через дорогу, которая охраняется противником, и по ней интенсивно идут его войска, избегать боевых действий. Ориентировочное движение – на Фатеж или Дмитриев. Был установлен порядок выхода. А также комиссар поручил зарезать его лошадь и по кусочку мяса сырым раздать бойцам, так как сварить его не позволяли условия.

Вскоре стали строиться и вытягиваться в колонну по двое. Меня комиссар поставил в голову колонны, озабоченный, как мне быть, чтобы не отстал от них. На выходе стояли раздатчики мяса и проходящим давали кусочек грамм 100. Я не ел около двух суток и, увидев это мясо, не заметил, как его проглотил.

Шли по лесу, никто не разговаривал и не курил. Стал слышен шум моторов танков и машин, начались частые остановки – это было мне на пользу, так как за это время я нагонял свое отставание. Конечно, о передышке и не мечтал.

Переход был организован партиями в момент, когда не было движения противника по дороге. Все делали бросок через дорогу, а я почти переползал и чуть не попал под свет фар. Перешли благополучно. Идти, опираясь на палки, было очень тяжело, и я постоянно отставал: мимо меня шли и шли бойцы, но пушек, техники, повозок не было; шли одни люди, и среди них были те, у кого не было винтовок.

Движение продолжали весь день. В одном селении около хат меня увидел комиссар, он был уже на лошади. Сказал, что не забыл обо мне, и что вот в этом доме хорошая женщина согласилась взять меня как сына.

Завела меня пожилая женщина в комнату, охала и приговаривала: «Милый ты мой, бедненький, на кого же ты похож». Достала одежду и пошла греть воду. И с ней была девушка с румяными щеками моего возраста. У меня заныло сердце в боязни, что я отстану от своих. Поднялся, взял автомат, палку и, чтобы они меня не видели, тихо ушел.

На второй день снова встретились с комиссаром, он сильно удивился, что я еще ползу, и спросил сурово: «Что, не понравилась мамаша? Сейчас подыщу хорошую». Снова оставил меня в похожей семье, только девушка здесь была красивая. Но я не остался: был благодарен, что покормили. Все шел и шел, отставал, но пока колонны отдыхали, я догонял их. Поэтому у меня не было времени на отдых, сон и добычу пищи.

Бывало, увидят в селе или в поле женщины одиноко шагающую калеку, подойдут ко мне, вытрут слезы, дадут кусок хлеба, а то и сала. На ходу ел, прямо на дороге понемногу дремал.

Встретил подобно себе раненного в ягодицу лейтенанта из Донбасса и младшего командира, земляка из Омской области, который шел один, без подразделения, и дал слово, что нас не бросит и будет помогать. И в этот же день встретился мой связной, однофамилец из города Сумы. Стало веселее и надежнее. Хотя мы сильно отстали от колонны, но теперь могли заходить в дома сушиться и поспать.

В одну из таких ночей мой однофамилец, связной, убежал и стащил автомат. Малодушные, не верившие в нашу победу уходили по домам или оставались, пригревшись к какой-либо молодке. Попадались подобные и мне.