Те, кого не услышали

Но это не Эйми.

Эта – была ошибкой, как и та до неё. И та, что он сжёг. Он обернулся. В дальнем углу теплицы тёмный мешок, внутри которого остатки плоти, в которую он не смог вдохнуть замысел.

– Ты не раскрылась, – сказал он вслух. – Я дал тебе время. Я дал тебе свет. Но ты осталась… обыкновенной.

Он ненавидел обыкновенность.

Первые разы он думал, что виноваты обстоятельства. Потом – материал. Теперь он знал: подходящая должна сама нести в себе правильную структуру. Линии, которые можно подчёркивать. Тишину, из которой можно вырастить симфонию.

Эйми была другой.

Он чувствовал это с первого момента, когда увидел, как она смотрит в камеру, будто туда – вглубь. Не для лайков. Для чего-то настоящего.

Он подошёл к тяжелой железной двери, она выглядела как бункер, как то, что подняли с самого дна океана. За ней комната в бетонной ванне тени. Эйми лежала на матрасе, руки скованы, глаза – открыты. Она смотрела в потолок, словно ждала голос Бога.

Он увидел её и сразу понял: из неё получится.

Подойдя к специальному столу – чертежи. Каркас из алюминия, подвесы, углы фиксации. Всё рассчитано. Не как в фильмах, не как у дилетантов, он не мучитель – он – архитектор финала. В записях:

«Угол плеча – 48 градусов. Волосы – вверх, венчиком. Лопатки – видны. Спина – ровная. Грудная клетка – не прижата».

Он искал баланс между естественным и внушённым.

Иногда он разговаривал с ними, с теми, что не подошли.

– Ты знала, что не сможешь, но притворялась и дёргалась. Ты кричала. Ты дышала неправильно.

Он мог часами сидеть рядом с телом, прислушиваясь, если грудь поднималась слишком резко – он ограничевал дыхание. В нём было что-то от часового мастера – он слышал сбои, чувствовал биение паники – и оно мешало. Он открывал альбом, перелистывая эскизы, карандашом выведены позы, стрелками – направление света. Подписи:

«Шея – вытянута. Молчание».

«Пальцы -раскрыты. Готовность».

«Глаза – открыты. Не от страха. От удивления».

Он не повторит ошибку.

Эйми уже внутри сада и она чувствует его ритм. Он видел, как она замедляется, как отступает назад – вглубь себя, не сопротивляясь.

Она растёт.

Он подошёл к стеклянной панели и пальцем нацарапал на испарине:

"Центр. Скоро."

И ушёл в тень.

Где готовился крюк.

Глава 21 черновик

Сначала был запах.

Не кровь, не пот, а сырость. Как в погребе, где кто-то хранил жизнь и забыл закрыть крышку. Потом – звук, капля за каплей.

Глаза открылись. С потолка свисала лампа – тусклая, жёлтая, бетон и микротрещины, как в подвалах, как в фильмах, но это был не фильм – это было сейчас.

Руки не чувствовались, но были. Тугие браслеты на запястьях, ткань, что-то мягкое, но впившееся. Сквозь сон она дёрнулась – и всё тело тут же залило болью.

– О, Боже. Это не сон. Это не сон. Это не…

Она задыхалась, пыталась поймать чистый воздух ртом, гортань ссохлась, язык – как наждачка, пальцы ног – холодные, а пол – бетонный, и сырой. Под ней что-то вроде матраса, слишком тонкого чтобы защитить от земли, буквально всё анемело и кровь приливала к конечностям покалывая как ежи, пытаясь спасти руки от полного отказа. Дыши. Просто дыши. Не теряй это. Это – твоё.

Слёзы подступили прежде чем она их осознала, всего один раз моргув они начали градом литься из глаз. Горло – задушенный всхлип. Она не могла плакать – это было слишком громко и слишком живо.

Она медленно провела взглядом -камера в углу. Маленький чёрный зрачок, он следил и был где-то рядом, может быть за дверью? в стенах.

Он знает, что я проснулась.

Где-то внутри – в животе, под рёбрами началось судорожное дрожание, до тошноты, хотелось опустошить весь организм, страх как у животного, которое слышит шаги. Рефлекторно. Как будто всё тело уже знает: тебя убьют и будет больно. Как же сильно Эйми боялась боли…

– Пожалуйста… – шепчет она, не осознанно. Просто звук. Просто выдох.

Губы треснуты. Она проводит языком по зубам, и пытается как у стоматолога хоть чуть чуть достать до губ чтобы убрать это ощущение, но слюны почти нет. Горечь и привкус пластика.

Вспомни. Что было последним?

Дорожка. Шаги. Голос. Шприц.

Он тебя унёс.

Как мешок.

Она тянется мысленно к ногам, попробуй, почувствуй, что они есть. Пальцы на месте. Сердце – бешеное, но живое. Так хочется пить…

Он тебя не убил.

Значит – ты нужна ему живой. Зачем? Ради чего? Что он с тобой сделает?

Мысли, как удар в солнечное сплетение, тошнота уже подошла к самому горлу. Впервые за всё время внутри родилась не только паника. Она медленно, мучительно приподнялась на локтях. Тело не слушалось, но уже не было парализовано, облизнула губы, с трудом подняла подбородок. Прямо в камеру. Выровняла спину, насколько позволяли стянутые запястья.

Снова тошнота.

Не от запаха, не от боли – от самого пробуждения. Как будто мозг не хочет возвращаться, словно он знает, что просыпаться нельзя. Никогда.

В горле – кислота. Губы – обветренные, но теперь хотябы мокрые, не от воды – это слюна, рвотная и горячая. Она захлёбывается собственной слюной, дёргается – и на секунду кажется, что умирает прямо сейчас.

Где я? Где… я?

Темно… нет – мутно. Свет где-то наверху, но от него хуже, он не яркий – он как допрос, мерцающий и издевающийся.

Её глаза слезятся, рот открыт, а плечи сводит судорогой. В ушах – шипение, то ли её кровь, то ли камеры.

И только потом – ощущение собственного тела. Руки. Что-то на запястьях. Жёсткое. Дёргает – и тут же рвёт кожу. Не громко вскрикивает, потому что нет воздуха.

Сердце колотится как в беге, но она не бежит, она снова лежит на чём-то мокром. Пахнет… землёй.

Нет. Пахнет страхом.

Её.

Пропитал всё.

Тот запах пота, что появляется у человека в момент животного страха или стресса, она вся в страхе, как в слизи. Слёзы, горькие и липкие. Эйми не может их остановить, и не пытается, в голове только одна мысль, без слов:

“Меня убьют. Меня убьют. Меня убьют.”

Живот свело, хочется скрутиться, но как? Ноги связаны и не слушаются. Эйми дрожит слишком сильно, как животное, раненое в пастке. Как щенок, которого поставили в угол и включили пилу.

Где он?

Он был здесь или ещё здесь.

Сердце рвётся наружу, её рвёт – прямо на пол. Блевота – горячая, кислая, жёлтая. Тело трясёт от изнеможения…

– Пожалуйста, – сипло, – пожалуйста…

Она не знает, будет ли больно, Эйми боится даже думать об этом. Она хочет только одного:

Если можно – пусть быстро. Пусть не смотреть. Пусть не чувствовать.

Но что-то в ней знает:

Он не делает быстро.

Он любит смотреть.

Он слышит сейчас всё.

Слёзы вытекают сами, она вся – мокрая, от страха и позора.

Мама…

Это слово приходит последним и остаётся единственным перед тем, как лампа замигает и выключится.

Глава 22 черновик

«Самое страшное – не когда ты находишь монстра. А когда он оказывается не тем.»

– из дневника Ханны Ли

На улице стоял тупан, как копоть: густой, вязкий, выжигал воздух. Ветер клочьями сдувал клочьями его по дороге, будто оживший пар из чужих лёгких. Ханна вела машину одной рукой, в другой держала диктофон, пальцы дрожали, но голос звучал чётко:

– «Третья локация, южный сектор. Адрес получен через университетский ботанический архив. Человек – Колтон Артур, бывший профессор лабораторной селекции. Уволен. Причина – нарушение протоколов, подозреваю, что он может быть либо источником, либо связующим звеном. Проверка – очная, без ордера. Визит как дежурный осмотр по подозрению в нелицензированной селекции.»

Она выключила запись и бросила диктофон на пассажирское сиденье, на резком повороте он куборем слител под сидение. В такие ночи всё напоминало молодость – рейды, когда они ловили наркоторговцев под видом химиков, химия и кровь всегда шли рука об руку.

Дом стоял на обрыве, как последний зуб в десне умирающего старика. Чёрный фасад, облупившаяся краска, дымоход в котором давно никто не жёг. Во дворе – вкопанный в землю парник, частично закрытый брезентом.

Ханна мельком она подумала, что это сарай.

Оранжерея была встроена в склон холма, укрытая, нет, укрывающая. Свет изнутри был мутным, как от хирургической лампы, включённой в полутемной операционной.

Колтон открыл почти сразу. Он был бледен, седой, с глазами, в которых не было ни страха, ни удивления.

– Агент Ханна, – произнёс он, будто реплику в пьесе. – Я думал, вы приедете раньше.

Она ничего не сказала, только шагнула внутрь. Его дом пах чем-то странным – смесь формалина, кофе и прелой бумаги. Книги были повсюду: на подоконниках, на полу, даже на батарее. Страницы – закрученные от влажности, как листья, будто их сушили, чтобы использовать потом.

– Зачем вы выращиваете цветы, мистер Колтон? – спросила Ханна, оглядывая стены.

– Зачем вы ловите убийц?

– Потому что они не останавливаются.

Колтон угукнул себе под нос, не одарив Ханну ответом и повернулся к стеклянной двери.

– Я не боюсь природу, пойдёмте. Это то, ради чего вы пришли.

Теплица была больше, чем казалась. Изнутри – почти как анатомический театр, и снова эти влажные стёкла, похожие на те, что образуются в машине когда идёт холодный дождь. В детстве Ханна любила рисовать на них улыбки и сердечки. От прикосновения пальца, незамысловатые рисунки толстыми струйками стекали вниз по окну. Подогреваемый пол, полки с пластиковыми ящиками, в которых росли цветы, похожие на живые раны: лососевые, фиолетовые, чёрные.

– Это не выставка, – сказал Колтон. – Это убежище. Я создаю то, чего нет в природе, то, что природа боится. Не просто цветы, а ошибки.

– Такие, как в этих венках?

Он обернулся.

– Я не знаю, кто сделал это, но поверьте: тот, кто использует мои детища как элемент убийства – не учёный. Но он явно не дилетант.

Проклятый ботаник из Шекспировской пьессы.

Ханна осмотрела центральную часть теплицы, один из каркасов – явно не для растений. Металлическая арка, согнутая под форму человеческой спины. Следы креплений. Глубокие борозды на металле – будто от цепей, но новых следов не было. Всё покрыто тонким слоем пыли и пыльцы. Убийца мог быть здесь.

– Сюда кто-то ещё приходил? – спросила она.

– Не вхожи сюда больше никто. Даже я – не всегда.

Она запомнила это.

У выхода её взгляд зацепился за табличку:

P. Somniferum 'Nocturne'.

Мак. Не продаётся. Не классифицирован.

– Этот мак… – начала она.

– Да, – кивнул он. – из той же группы, что и у вас на фото. Но не мой, мой сорт – нестабилен. Их лепестки – тонкие. Убери обогрев на два градуса – и они гниют.

А тот, что у вас – идеален. Я бы отдал за его формулу обе руки, но меня не позвали в эту игру.

Они шли вдоль влажных стеклянных стен. Ханна чувствовала, как тяжёлый воздух облепляет лицо, пот -как пелена. Колтон молчал, он шёл чуть впереди, руки за спиной, будто экскурсовод, ведущий группу студентов в ад.

– Мистер Колтон, – сказала Ханна наконец, – вы сказали, что не боитесь природы. А людей?

Он усмехнулся.

– Людей я боюсь каждый день.

– Почему?

Он остановился, обернулся, его глаза были усталые. Не от жизни. От того, что внутри не было света.

– Потому что у людей нет предсказуемости. Цветок умирает всегда одинаково, он говорит тебе, что ему нужно. Вода. Свет. Температура. Всё честно!

А человек говорит: «Я в порядке», – и идёт убивать, или умирать. И ты ничего не знаешь до конца.

Ханна смотрела на него. Его рука дрожала, старая, повреждённая. Он обжёгся – видно по кожному рубцу. Шрам был глубоко врезан в тыльную сторону ладони, как метка за попытку сделать что-то невозможное.

– У вас были ученики? – спросила она.

Он кивнул.

– Давно. Некоторые… восхищались больше, чем следовало.

Один даже сказал, что хотел бы превзойти меня. Но я ему сказал:

«Цветок, который растёт на тщеславии, не будет пахнуть».

Ханна знала: это не он.

Виден порядок в его безумии. Слишком много вины, у убийцы её нет. Нам нужен тот в ком чувствуется скорее гордость, ирония и азарт. А в Колтоне – только вино и пепел.

Она поняла:

Колтон – не уже не может быть творцом. Он – как архив, который носит в себе культуру извращённой ботаники, но не реализует её, создав условия и по всей видимости кого-то слишком сильно вдохновил.

Перед уходом Ханна остановилась у двери.

– Если кто-то возьмёт вашу работу и сделает из неё смерть, – сказала она, не оборачиваясь, – вы будете чувствовать вину?

Колтон ответил не сразу.

– Я чувствую её уже двадцать лет.

На выходе она записала в блокнот:

«Колтон – не убийца, но он был окном, через которое кто-то смотрел,

решив, что можно создать сад… из боли.»

Ханна вышла на улицу, воздух был мокрый и тяжёлый. Она не верила ему – но и не считала лжецом.

Позже, в машине, она еле подняла из под сидения диктофон отодвинув кресло. Как только улов был совершен, Ханна проговорила в него:

– «Колтон не убийца. Он… свидетель. Или соавтор, по неволе. Его цветы – родственники. След – старый, но близкий. Здесь был не он, Но был тот, кто брал черенки.

Возможно, убийца искал вдохновение и шёл сюда, чтобы сравнить. Убедиться, что его – лучше.»

Пауза.

–«Он делает это не ради смерти. Он делает это, чтобы что-то сказать. Чтобы мы увидели. Увидели – и не поняли. И это бесит его.»

Ханна смотрела на свои ладони.

Они дрожали.

Он был близко. Почти в одном дыхании.

И теперь он знал,

что она идёт по следу.

Пепел

Он не помнил, как его звали.

Не в три. Не в пять. Даже в восемь – уже нет.

Всё, что осталось от жизни до «дома» – это приятная дрожь, когда кто-то дышал ему в шею и шорох пакета – когда чужие руки вынимали из него старую мягкую игрушку, такая серая, без лица. Кто-то сказал, что это медведь.

Но теперь он знал: это была замена, бездушная подделка вместо настоящего – как и всё вокруг.

Теперь, первое, что он помнил – не имя, а запах влажного дерева. Угловатый дом с облупившимися ставнями внутри которого всё было тихо, неправильно. Утро начиналось со звука ведра: оно стучало по колодцу. Потом – шаги по доскам без ковров, холодным и скользким.

Они называли себя «папа» и «мама», но он видел, как они смотрели на него. Это был не взгляд любящей матери и отца на сына, пустой будто вечно уничежительный.

Он пытался вспомнить «до». Было ли море? Был ли парк?

Каждый раз, когда он засыпал и почти касался сна, они его будили.

– Не думай о прошлом. Его нет. Ты нашёлся. Остальное – не твоё.

Иногда он плакал. Только ночью, но и это они слышали.

– Мальчики, которые плачут, не заслуживают имени, – говорила женщина.

– Мальчики, которые помнят, не остаются в живых, – добавлял мужчина.

Когда ему было девять, он осмелился спросить о том, как оказался здесь.

– Ты был подарком, – сказала женщина. – Ты упал из неба.

– Я не подарок, – прошептал он – мама подняла руку, и ударила. Щека начала гореть наливаясь румянцем.

Он научился не спрашивать.

Научился есть медленно.

Держать спину ровно.

Смотреть в пустоту.

Однажды они закрыли его в подвале:

– Подумай, кто ты. И вернись тем, кем надо.

В подвале было темно, только шорох крыс и треск балок на потолке, от каждого шага родителей пыль летела и попадала в глаза.

Кажется здесь кто-то был до него. Остались царапины на стене. Он проводил по выскребанным линиям пальцем, повторяя их путь, тихо повторяя:

– Я не знал. Я не знаю. Я не буду.

После, был сад.

Они разрешили ему ухаживать за цветами.

– У растений нет прошлого, – говорила женщина. – У них есть только рост.

Он понял, что цветы, в отличии от него – правильные. Они молчат, у них нет воспоминаний.

И тогда он стал как сад.

В нём не было родителей.

Не было имени.

Только рост.

И где-то там – глубоко – имя всё ещё было.

Оно горело, как уголь, под пеплом.

Но он больше его не искал.

Глава 24

Когда Эйми было двенадцать, она пряталась в ванной, чтобы слышать, как её родители спорят.

Они шептались в ночи, как будто не хотели разбудить злость, но злость не спала, злость жила в стенах, в щелчке выключателя, в том, как отец молчал, когда мать плакала. Однажды он толкнул ее так, что она рассекла бровь. Струйки крови ломаными линиями скатывались по лицу, Эйми увидев маму залилась слезами, крича, что у мамы, голова раскололась на части.

Эйми пряталась между корзиной с бельём и батареей, вдыхая запах порошка и закрывая уши ладонями, но слышала всё. Особенно слова:

«Тебе надо было сделать аборт»

«Она мешает нам жить»

Позже, когда отец ушёл, мать начала выжигать каждый след его присутствия. Сначала выбросила его пиджак, потом – книги, однажды даже разбила телефон, когда Эйми спросила, может ли он написать.

– Он умер, для нас – сказала мать.

И ты научись хоронить.

Эйми научилась.

В подростковом возрасте она не искала спасения – она искала тишину. Записывала сны в блокнот, коллекционировала фотографии чужих окон ночью. Её всегда тянуло туда, где горит свет, но никого не видно, разглядывать квартиры в окнах, такие разные и завораживающие – как кукольный домик со своими историями.

Она училась слушать, разбирать интонации и на этом строила карьеру, сначала как помощница у психолога, потом – как инструктор по голосу и дыханию. Она не говорила громко, но когда говорила – люди замирали. В ней была мягкая власть, без нажима и угроз. Просто – ты слышишь и больше не можешь не слушать.

У неё был один мужчина, настоящий и тёплый. Звали его Том. Он держал галерею и пах древесной пылью и цитрусом. Он говорил, что любит- как она молчит, что хочет, чтобы она была миром, где всё замедляется.

Он ушёл через два года. Сказал:

– Ты всегда смотришь куда-то в сторону.

Он был прав. Потому что Эйми знала: в этой жизни нельзя облокачиваться. Всё, на что ты опираешься, однажды сыпется. Лучше быть лёгкой. Готовой к падению.

И всё же она не была готова.

Тьма… голова раскалыветсяб, в нос ударили запахи – плесень, металл, цветы. Потом, боль в шее и запястьях. Как будто кто-то ввинчивал в нее прутья.

Эйми молчала. Она знала: крик – это сигнал, красный флаг о том, что «я проснулась». А проснувшихся ломают быстрее.

– Где он? Далеко ли?

Попыталась ощутить себя: руки в бинтах, металлический замок, стеклянная, пыльная крыша вся усыпанная листьями. Камера в углу.

Покачиваясь из стороны в стороны, Эйми вглядывалась в свои оковы. Один болт – ржавый. Прямо под трубой, к которой крепился браслет.

Эйми стала давить на него пальцами, аккуратно подковыривая. Сначала как будто невзначай, потом – когда камера гасла – со всей силой. Пальцы опухли, боль была как пульс.

Тянулись дни…

На пятый день вошёл он…

Шаги ровные, не тяжёлые. Он не боится, что его услышат, он знает: некому. У Эйми внутри всё оборвалось, ощущение, словно летишь на полной скорости вниз на американских горках.

Медленно подойдя, он встал у её ног, не слишком близко, но давление ощущалось.

Молчание. Три… четыре… пять секунд.

Голос ровный, глубокий, без хрипоты и наигранной теплоты.

Она мышенально шевельнулась, он заметил… чуть наклонив голову набок, обведя взглядом с головы до ног, наклонился

– Ты не парализована. Это хорошо.

Она не отвечает.

– Голова кружится? – Это из-за снотворного. Ничего страшного, я рассчитал дозу почти точно.

Почти…

Он присаживается на корточки, Эйми чувствует его взгляд.

– Я должен узнать, как ты держишь форму – Он достаёт блокнот, длает пометку.

– Твоя спина. Очень правильная линия, но плечи – немного опущены. Ты печальная – это нехорошо. Грусть – ужасно пахнет и ложится в композицию.

Эйми пытается заговорить. Горло хрипит.

– П-пожалуйста…

Он резко поднимает взгляд. Хладнокровный и жёсткий.

– Не говори это …

– Ты думаешь, это на что-то влияет? Не влияет. Эти слова – мусор. Всё, что я делаю с тобой – уже решено. Тобой. Раньше.

Оглядывает комнату вокруг заостряя внимание на камере. Встаёт.

– Мы ещё даже не начали. Тебе нужно быть очень тихой, чтобы ничего не испортить.– Сегодня, я просто пришел попроведовать тебя.

Он разворачивается и уходит, закрыв за собою дверь, мягко и почти бесшумно.

Каждый день длился вечностью… и каждый раз Эйми замечала больше чем ему нужно.

На восьмой день – он забыл закрыть один из ящиков. Она доползла до него, и на дне смогла добыть себе кусочек проволоки, обрезанный, но крепкий.

На девятый, ночью – она поддела болт, металл стонал, но поддался. Руки освободились, кровь прилила так резко, что она потеряла зрение на секунду. Браслеты сняты, Встала. Колени не держали. Двигалась, как раненая птица – боком, тихо, вслепую.

Дошла до двери. Поворот. Замок.

Закрыто.

Но рядом чувствуется приток воздуха через щель.. Оттуда пахло улицей, значит есть вентиляция.

Камера – живая. Она видела это – красная точка отсчитывала секунды. Эйми двигалась уверенно, cложила ящики, полезла вверх, руки дрожали. Ступня встала на край трубы.

Разбивать стекло крыши было не вариант, но там виднелся узкий проход и шум вентилятора. Металл царапал грудь, но она продолжала ползти. Сердце било в горло. Пот стекал в глаза и щипал.

Через семь метров – бетон. Конец.

Там была решётка.

Эйми остановилась, и тогда впервые заплакала, обхватив колени руками – как младенец. Обратно полз, больше не человек – пустая плоть, обреченное животное. Он уже ждал у входа.

Молча смотрел

– Теперь я знаю, – сказал он. Кто ты, на самом деле.

И ушёл.

Она упала на пол и поняла: сегодня – она не умерла.

Но теперь он будет делать всё, чтобы действовать быстрее..