Гришка Отрепьев

Владимир Чёркин

Гришка Отрепьев

Мария Нагая… Она сидела с девкой, которая ей помогала. Хоть и сослана она была за то, что якобы наговорила толпе, кто убил её сына Дмитрия, и толпа растерзала их.

Она-то хорошо знала, что царь Борис Годунов избавился от неё и своего настоящего наследника. И когда он, стоя перед ней на коленях, упоённо врал ей, у неё перед глазами была страшная картина этого преступления. Она ясно видела: как только она выскочила на крыльцо, то заметила бегущих от крыльца мужчин. Она кинулась к сыну, упала на него. «Сынок!..» – обняла окровавленное тело. И крик женщины: «Я не виновата!.. – упала на колени и, крестясь, говорила. – Ей-богу, я не виновата!..» Ярость матери при виде окровавленного сына охватила её. И тут у крыльца валялось полено. Она вскочила, схватила его и стала бить её везде. На крыльцо выскочил её брат. «На, бей!..» – приказала она. И брат стал бить уже упавшую почти без сознания женщину с окровавленным лицом… Она моляще протягивала руки, просила пощады. Но кровь пошла горлом, и она только клокотала, а не говорила членораздельно. На крыльцо высыпала челядь и в испуге жалась к перилам крыльца, с ужасом смотрела на эту страшную картину. «Что стоите?! – закричала Мария. – Велите бить в колокола! Пусть собирается народ, накажет убийц! Я их видела!.. Это…»

Один из челяди кинулся к церкви. И скоро полетел по Угличу церковный звон. Народ бежал к дворцу как на пожар. Вскоре собралась толпа. «Убийцы!.. – проклинала Мария. – Народ, накажите их – они убили вашего будущего царя, наследника престола!.. А-а-а!.. – заплакала и запричитала она. – Да что вы, изверги, наделали, да кого вы убили?!»

«Царевича убили!..» – понеслось по толпе. «Убийц – к ответу!» – пронеслось по толпе. «А-а-а!..» – полетел крик, и часть толпы кинулась искать тех, чьи имена выкликнула царица. Толпа безрассудна. Выкликнутых нашли и растерзали. Долго это страшное действо стояло у неё перед глазами. И даже в келье, когда по приказу Бориски её везли в монастырь в заточение, у неё перед глазами появлялись то гибель сына, то её замужество.

Сама она в семье была любимицей отца…

…Когда и где царь положил на неё глаз? Мать считала, что у неё судьба была стать последней царицей, женой царя. Этого немощного старика, о жестокости которого шли слухи. «Мамаша! – кинулась она на колени перед матерью. – Не отдавай меня за царя!» «Что ты, дорогая?! Не за абы кого тебя выдаём, а за царя! Почёт-то какой нашему семейству!..» – «Матушка, сколько жён у него было, и все они быстро умирали. Боюсь я, матушка!..» – «А что бояться-то?.. Кротость проявляй, люби мужа своего… Проявляй боязнь перед ним, потакай ему во всём – и будешь жить, как сыр в масле кататься!..» «Матушка, не погуби!..» – в страхе закричала она. «Э, несёшь, сама не зная чего!.. – озлилась мать. – Тебе сколько годков?.. Засиделась в невестах, перестарок стала… – оскорбительно говорила мать. – Слушайся меня – мать худого не посоветует…» «Мама, он же – старче!..» – «Слухай, что я тебе говорю: выйдешь за него – будут у тебя мамушки, нянечки и другая челядь. На руках тебя таскать будут, кланяться тебе все будут… Даже мы с отцом… Дурочка непутёвая, своего счастья не видишь! Быть тебе женой венчаной царя!»

И стояла она под венцом с царём-стариком. Видела и завистливые взгляды окружения, и ненависть в их глазах, и ухмылку сына последнего царя. Ей уже было всё равно… Отошёл куда-то образ сына боярина, который иногда приезжал с сыном – молодым высоким красавцем, при виде которого у неё кровь приливала к лицу и она чуть не теряла над собою власть, когда представляла себе, что он обнимает её и целует. Снился, ночами вскакивала и стыдилась своих снов, мечтаний. Никому не говорила о своих снах – даже кормилице, которая была в светлице с ней. Та подходила к ней, вскочившей от сна: «Что случилось, моя хорошая?» Обнимала её, прижимала к груди и говорила: «Что, суженый-ряженый приснился?.. А ты не пугайся!.. У всех у нас доля такая: мечтать о любимом и замуж выйти да стыд и грех познать. Печать на нас такая… А ты спи, своё сердечко успокой… Спи, моя голубушка, пока птица вольная… – укладывала она её и накрывала одеяльцем парчовым. – Спи…» И она засыпала, спала крепко.

Когда ей сказали, что её сватает сам царь, она заметила сильную перемену в отношении себя. И даже мать стала к ней подходить, как подходит верующий к чудотворной иконе – с обожанием и просветлением в душе: «Голубка ты наша! Царём будешь обласкана! Счастливица!..» Стояла она чуть наиздалеке, как будто не могла приблизиться к огню – опалит и обожжёт…

А после – венчание. До венчания прикатила карета, шестёркой запряжённая. Из неё вышел царь, под ручку выведенный белорубашником. Посох в руке. Шёл, чуть горбясь. Встречали на крыльце с хлебом-солью по русскому обычаю. Царь глянул на молодца, кивнул ему. Тот подошёл, откушал хлеб, отломив кусочек и обмакнув его в соль. А царь не обратил даже внимания на эту процедуру: не царское это дело – хлеб чёрствый в рот беззубый совать и у всех на глазах жевать!.. Подошёл к хозяевам, сунул им руку под нос. И они в поклоне целовали ему руку. И даже невесте, к которой воспылал любовью, даже ей позволил чмокнуть свою руку, на которой пальцы были унизаны кольцами с изумрудами и брильянтами. Прошёл во дворец боярина, за ним – телохранитель. Не сел за стол – не захотел своим священным задом осчастливить табурет хозяина, как бурчал после ухода царственного жениха хозяин дома. Жена поперёк в укор: «Будя бурчать!.. Некогда ему, голубку, рассиживаться в твоих палатах! Дела царственные зовут…» «Знаем мы его дела!.. Только и делает, что книги церковные читает да в шахматы играет, в игру индийскую… А разве можно ему, царю, в индийские игры играть, иностранщину во дворце разводить?..» – «Помолчи, отец!.. Ненароком кто услышит – донесут, не сносить тебе головы! Даром что отец невесты, не пощадит… Я, когда он вошёл и грозно глянул на меня, со страху чуть не описалась, руку ему лобызая… Душа в пятки ушла…» – «С чего это так тебя закрутило?» – «А как же?! А ну как что ему не понравилось, прогневило?.. И голову с плеч долой!» «Баба ты и есть баба… – пробурчал муж. – Он, поди, и не заметил тебя – с чего это ему голову твою рубить? Нужна ему твоя голова!.. Скорей, ты от радости чуть не описалась, а не от страха!..» – «И это есть… Честь какая – сам царь с нами хочет породниться!..» – «Ой, и не говори, матушка! У самого сердце ходуном ходит в груди, никак не успокоится свалившимся на нас счастьем…» – «И то правда, батюшка!.. Что он сказал, когда перекидывался с тобой несколькими словами?.. Я то ли от страха, то ли с испугу оглохла… Что сказал-то?..» – «Буркнул: «Готовь дочь к числу двенадцатому сего месяца к венцу!..» И пошёл». «И что, больше ни о чём не поговорили?» – «Я думаю, в опале я у него, матушка… Сердит все дни в Думе, причём на меня. Почто поля все не засеваем, сеем только себе на прокорм и своей деревеньки? Государство не богатеет. Чтоб другие волости, где недород, снабжать хлебушком… Армию кормить… Еле отбрехался. Мол, людишек не хватает, тягла нет. В армию всё отдал, мол, царь-батюшка, воевать надо, тем и умилостивил его, успокоил. А то не сносить бы мне головы!.. Он в этом отношении, что не все поля засеваем, строг…»

«Значит, дочь наша пришлась по душе ему… – с гордостью сказала она. – А то – и красавица, вся в меня!..» «Ну уж так и красавица!..» – «А то нет?! Ты что, забыл, как ты ко мне на гульню бегал и мы с тобой встречались тайком? Как батя цепняка спустил, когда узнал, что я поздним вечером с тобой стояла?.. Чьи штаны цепняк рвал?..» – «Ну, штаны, может, были мои…» – «То-то! А то вознёсся ты…» «Ну, ты много не распаляйся!.. Давно погасла душа, горевшая к тебе любовью…» – и понял: тем обидел её. Подошёл, обнял, чмокнул в лоб и протянул: «Душа-а-а моя, не хмурься! Не о нас сейчас думать, а о счастье дочери и о государстве надо!..» «Ой, отец, не возносись! Высоко взлетишь – падать будет больно…» – «Как не возноситься? К трону приблизимся… Дела государственные и нас касаются…» – «Там сосед на тебя взъелся: стадо потравило его луга…» – «А мне начхать на его обиды! Я теперь такой стал, что ни перед кем по стойке «смирно» стоять не буду!»

Жена на это ничего не сказала. Не стала играть в перепалку с ним – для дочери всё надо готовить…

…Когда отец объявил ей, что к ним сватается сам царь Иоанн, она упала перед ним на колени, сложила ладошки и глядела на него глазами, полными слёз:

– Батюшка, не погуби!.. Он же старец! И я не люблю его…

Отец, живший во времена, где были нравы: отец сказал – это для всех закон, зашумел:

– Дура, не видишь своего счастья! Какой почёт, уважение… Да ты понимаешь, от чего ты отказываешься?.. Русь будет у твоих ног!..

– Батюшка, мне много не надо… Молю тебя: я люблю другого! И царь мне не мил…

– Это кого же ты любишь?

– Ванюшу-конюха… Пусть он будет у моих ног!..

Она по-девичьи искренно любила его. Когда он, молодой и красивый, чубатый, с копной овсяных волос, проскакивал на коне мимо крылечка, сердце её замирало и она боялась своих тайных мыслей. Представляла, как он её будет обнимать, ласкать… Она становилась сама не своя. Чувствовала, как горит её лицо. От пупка кровь бьёт вниз, и такие желания появляются у неё, что она бежала к себе в опочивальню и падала в постель. Утопала в гагачьей перине и подушке… Приходила нянюшка:

– Ты что, дитятко? Плохо тебе?..

– Расскажи, няня, кого ты впервые полюбила?..

– И-и-и, голубушка, до того ли было! Мне не до мечтаний было – жила в бедности… Чуть подросла – работа… Зимой – скотина, летом снопы вязала… А пора в четырнадцать лет пришла, мне батюшка выбрал жениха с крепким хозяйством, за него и замуж пошла…

– А ты думала о ком-то другом?..

– Оно, конечно, думать всегда надо – это ведь не больно… Но какое там! От страха немного поплакала… А потом вскрикнула от сладкой боли зачатия от своего мужа и понесла… Стерпелось – слюбилось, счастливую жизнь прожила, в трудах и заботах… А у тебя, голубушка, вон какая доля – царицей будешь!

– Не хочу я быть царицей!

– Что ты, что ты говоришь?! И думать по-другому не смей!.. Отца своего в трату пустишь, царь казнит его за унижение отказом, милая! Ляг и усни… И не перечь батюшке. Он, царь наш-то, – большой охальник!.. Но на то он и царь – ему всё позволено… Усни, голубушка, в счастливом неведении… – Укрыла она её одеяльцем.

И она засыпала, всхлипывая, с мыслью: «С матушкой поговорю…»

Вскоре Мария стояла с царём под венцом. Свадьба не была шумной, весёлой. Царь хоть и женился, но был не в радости и не в печали. Стол был собран на пир великий, но все сидели за столом – сама скромность. Но как только царь ушёл с невестой в опочивальню, пир пошёл горой. Вино текло рекой, закуска, как говорится, после рюмки летела со свистом в рот, как будто птицы, перепела и цесарки, утки и гуси, обрели крылья. А жареные поросята в страхе взвизгивали, когда их трепетно несли в рот. Рыба не говорила, она молчала, когда зубы впивались в неё. Рыбы вообще на воздухе молчат.

А на постели невеста закрыла глаза и думала: «Будь что будет, раз такая судьба!.. Муж он всё-таки мне…» Только и было счастье, когда понесла ребёнка, ждала его, радовалась. И царь, когда узнал, что понесла, изменился к ней. Приходил, говорил: «Ты, Мария, береги плод. Авось сын будет, настоящий царь. Наследник мой Федуня немощен и неумён… Так что, гляди, не зря я тебя к себе приблизил…» Не сказал елеем разливающееся по сердцу слово «люблю». А крест любил. Не обиделась: царь он, заботами о государстве удручён, дел невпроворот, а тут время тратит на неё, по-человечески говорит. Да ещё болеет, говорят, лечится ртутью. «Ох, как бы мне не заболеть!.. – сжималась от страха. – Говорят, «французская болезнь» у него – оттого и потчуют его ртутью. Лечит польский врач. Говорят, зело грамотный, эти, какие-то университеты, прошёл, которых в Европе уйма. У нас о душе говорят, а у них – о науках… Нашему уму не под силу. Мы всё по старине. Лишь бы роду боярскому не захудеть…»

Мечтала Мария, как будет мать-царица, будут к ней обращаться люди. Защитник её будет – от гнева неправедного царя, часто он стал входить в буйство. Терпела его буйный нрав и гниение тела, но тайно просила Господа прибрать его…

Умер царь. В печали был народ. Понимал: государство великое разорено, Фёдор слаб умом, мечтает принять схиму. Хорошо, что есть Борис, его умом держится государство.

А Мария и печалилась, и радовалась. Она, живя во дворце, кое-чему научилась. Понимала царскую жизнь и обычаи. Знала: новый царь Фёдор сошлёт её в Углич. Негоже быть родственникам царя при нём. Уж Борис постарается, раз сестру свою за царя Фёдора выдал… И поэтому не удивилась, когда Бориска царевича по головке погладил, Марии – поклон и приказ: быть готовой к отъезду.

Уехала, не глядя на дворец, где зачала сына – свою надежду. Фёдор немощен. Да и какой царь из него!.. Но она уехала, а он стал править государством. Вернее, «царь» Борис – за глаза она его так называла. А когда приехал Шуйский Васька расследовать убийство царевича, не побоялась, в гневе кричала: «Убил царь Бориска!..» Тот доложил Бориске, он принял решение: «За то, что поклёп возводила на нас и устроила самосуд, – постричь, на голову надеть клобук. Одеяние монашеское, чётки и – в монастырь…»

Сколько лет провела, слёз пролила, вспоминая сына и жизнь в Кремле. Болела болезнью, которой наградил её царь… А теперь перед ней самозванец… Хочет тень сына её уничтожить. Но недаром она жила в Кремле, знала, что такое политика. Миг удачи настал! Снова ждёт её светлое время. Она – мать-царица… Потому и сказала: «Встань, царь Руси великой!.. Негоже тебе на коленях стоять, даже если перед тобой мать-царица. Прими венец страны нашей и на благо её царствуй!..» Её лихорадило. Она по понятиям совершила большой грех. Но ради мести всем этим боярам-ненавистникам. Она решила им отомстить. Она поняла, что у власти великой много путей, и она пойдёт по любому пути, лишь бы он вёл её во дворец. И когда убили Лжедмитрия, она не врала, боялась, что он убьёт её. И отреклась от него. И когда пришёл Лжедмитрий II, она не попробовала просить Марину Мнишек признать его Дмитрием и пойти за него замуж. Такова Мария Нагая, дочь окольничего. И пусть царю Ивану Грозному надоела её красота и он хотел жениться на иностранке, она всё-таки стала понимать жизнь царедворцев и сама эту жизнь приняла.

Когда у Марии родился сын, с детства его валила с ног эпилепсия. Очень огорчалась, когда видела сына, падавшего в припадке. Сперва он издаёт рёв, как бык. Просто невероятно, чтобы из глотки человека шёл такой звук. Потом он подпрыгивал и падал. И на земле весь изгибался и вытягивался, изо рта шла пена с кровью. Потом он обмочился – кинулись ему помогать. Один был знаком с этим делом. Повернули мальчика на бок.

– Зачем? – задали дядьке вопрос.

– Он сейчас прикусит язык. Видишь, пена с кровью, может захлебнуться кровью.

Один достал ложку и хотел разжать ему зубы во рту.

– Осторожно, не поломай зубы, они сейчас сильно сжаты!..

Лицо падучего было синим с какой-то краснотой. Через несколько минут он утих, его тело, бывшее каменным, ослабло. Он уже не закатывал глаза, смотрел безучастно.

Он не сильно знаком с болезнью. Обычно они за три секунды чуют, что сейчас припадок будет, и садятся или ложатся, чтобы не разбиться при припадке. А этот не знал. Такое бывает. Вскоре его подняли и посадили на скамью. Он был безучастный ко всему. Врач сел рядом, чтоб в случае чего оказать ему помощь. «Знаток болезни» сказал зевакам:

– Не стоит быть с ним рядом.

– Почему?

– Он сейчас ничего не соображает. И может ударить…

…Боярин Романов с товарищем подошёл к дому Романова. В шубах и шапках, похожих на ведро конское, на голове. Они были на взводе. Романов недовольно бурчал:

– При нынешнем царе Бориске брагу в братине подают не ту! Вот сейчас я тебя такой медовухой угощу! Голова будет светлой, а ноги не будут идти!..

Метель белым кобелём кидалась им под ноги. Шуйский – а это был он – говорил:

– Ты, князь Романов, должен быть царём, а не Бориска! Это опричник, на нём столько крови! Не дай Бог как он живёт!.. Царь Иван Грозный говорил: «Ох, грехи мои тяжкие!..» А потом заявлял: «Отмолим!..» Церковников он не больно любил, хоть и на словах говорил: «Как мне, псу смердящему, равняться с вами?!» – а поучал. Когда ему один монах писал: мол, князья, сосланные тобой в монастырь, так пьют, что в ворота, в которые тройка проскакивает, они по пьяни не попадают, все углы каменных строений обтесали, круглыми сделали, а где деревянные строения, бьются о брёвна и в ярости хотят дома порушить!.. Писал он им, Грозный: «Что ты за игумен?!. При прежнем игумене проездом заскочил я – думаю, покормят скоромным. А он: «Что ты, государь?! У нас пост!..» Поставили стерлядку на стол. Я – руки к ней, а она уже на другом конце стола!.. Так и уехал не емши… А ты своих не можешь укоротить!..»

Так стояли они у сугроба возле крыльца. Романов закричал:

– Юрка, где ты? Вот уж всыплю тебе плетюганов! А ну, сюда!..

С крылечка скатился юркий парень.

– Почему в сугробе тропинку не сделал? Что я, раком должен через него перелезать?..

– Лопата сломалась, князь!..

– Я тебе, лодырь, плетей…

– Сейчас, князь!.. Я – мигом!..

Они стояли и ждали. «Миг» удлинялся.

– Полезли, Василий! Его, плута, не дождёшься!..

Кряхтя, перелезли через сугроб, оставляя в нём глубокие траншеи. Вошли, стуча, в прихожку. К ним подскочил Юра, полынным веником смёл снег с сапожек – так, небрежно веником махнул…

– Почему не вернулся с лопатой и не очистил дорожку?

– Так чай пил из смородинных листьев! Он к сроку поспел…

– Вот, смотри на этого дурака! Он чай будет пить, а хозяин у крыльца у сугроба должен мёрзнуть!..

Отрепьев принял от них шапки, собольи шубы, дал им домашние, без голенищ, валенки.

– Как там медовуха?

– Пробовал, поспела!..

– Поспела… – бурчал он. – То-то она тебе в ноги ударила, бегать расторопно не можешь… Процеди нам и в братине подай на стол… И скажи Марфе: «Всё на стол мечи!..» Не видишь, какой гость у нас!.. Василий Шуйский!..

Сели. Вскоре на столе была икра красная и чёрная в деревянных чашках с расписными узорами, пара осетрин на доске и с приправами, щучьи головы с чесноком, пресные пышки, солёная селёдка и сахар – роскошь, только что появилась на столах. Соль в солонке вволю. Возле неё – ложка. И разваренная телятина парила из большой чашки…

– Идите все!..

Отрепьев знал: раз всех удаляли, значит, будут говорить тайное. Разлили в деревянные сосуды из братины, чокнулись, выпили. Не ждали – по второй! Хмель ударил в голову…

– Я вот что, князь, хочу сказать… – начал Шуйский. – Бориска незаконно на трон пролез!..

– Законно – незаконно, но раз Земский собор во главе с патриархом попросил, колени-то преклонив, то тому быть! А он кочевряжился… Мол, не хочу… не могу… А у самого от радости сердце замирало, как от ледяной воды. И зад слабел…

– А по людским понятиям и делам государственным, когда хан подошёл к Москве, то не он, а ты битву выиграл! Когда в плену у хана грозил ему, что сотни пушек и пороху много привезут и будет бой несравненный… Утёк хан из Руси… Тебя за это надо было избрать!.. А на Бориске – кровь младенца!..

– Постой, кажется, он у двери топчется… – потихоньку пошёл к двери, резко толкнул её…

– Ой!.. – перед ним стоял Отрепьев, и шишка на лбу росла…

– Подслушиваешь?..

– Мне показалось, вы звали меня… Поэтому я и поспешил…

– Ах ты стервец!.. – потянулся он к уху Отрепьева.

Отрок отскочил:

– Сами звали, а теперь…

– Цыц! Пошёл вон!.. И что за плут такой – везде ему надо влезть, суёт свой нос, куда не надо… Пошёл вон! – закрыл он дверь.

Но не такой был этот отрок. Вскоре он, крадучись, подходил с чашкой к стене. Приложил её и стал слушать, прижав к ней ухо.

Явственно доносилось:

– У Бориски руки – по локоть в крови! Царевич Дмитрий убиенный – его рук дело! Он от Фёдора его отринул. Жену его, сестрицу свою, науськал, вот она ему и пела: мол, растёт, а подрастёт – тебя с трона спихнёт!.. А потом, когда царь занемог, он решил убрать царевича… Умён Бориска – ничего не сделал по завещанию Грозного… Мол, если не родит она дитё – сестрица его, жена Фёдора, – то женить его на другой. А он припрятал эту грамоту и – молчок-сверчок!.. А кто после Фёдора? Мы, принцы крови!.. А ты, Романов, – в первую очередь!..

– Молчи, Василий, что о том говорить?! Времена настали тяжёлые… Голод… Неустойчиво всё… Польские паны на наши земли зарятся… Оно бы и можно Бориса тряхнуть – мол, убиенный младенец Дмитрий живой, чудом спасся… И заслать его к Сигизмунду – они зорко наблюдают, что сейчас на Руси делается… Это уже не крепость, что была при Иване… На Западе наши вековые враги… Но и наши южные «друзья» не унимаются – хотят оттяпать себе жирные куски земли. Исламисты и иудеи, на Востоке – японцы не прочь хапануть Восток. Китайцы из-за своей стены выглядывают… Нам надо атаковать первыми, но не пушками и пищалями, а умной, изворотливой стратегией дипломатии! Воевать мы не можем. Нажимать на патриотизм: мол, защитим священные рубежи Отечества?.. Пустое… Кто будет защищать страну, в которой голод и люди мрут как мухи?.. А Пушкин там катается по Европе… Ума у него только донос сделать царю да хапануть… Ох, пропала матушка-Русь!.. Кто будет отстаивать интересы её?.. Слушай, Василий, а ты точно видел, что царевич зарезан? Да как же он так?! Говорят, что он сам…

– Это я писал в докладах, царь велел. Так, а что я не пошёл против него, соратников нет…

– А что тут нам так говоришь? А ну как я донесу на тебя?..

– Эх, Романов… Да доноси хоть самому чёрту! Бориска верит мне… Скажу: «Наговор!..» – и доносчик сам пойдёт по этапу…

– Я шучу!.. Везде нам кранты… Даже чухня, шведы и финны с Севера нам грозят!.. Особенно шведы… Они хотят, как в своё время римляне, всё Средиземное море… Обложили… А что, они умные политики были? По морю легко прибывать и доставлять грузы и решения Рима… Вот и у шведов такое желание – земли вокруг Балтики под своё крыло подмять! Да поляки не дают им на крыло подняться… А польское государство – сильное, они католицизм приняли, Рим в ладоши хлопает… Я бы, если у меня сын был бы, я его послал бы в Польшу, к Сигизмунду. И сказал, что, мол, я – царевич Дмитрий, и прошу вашей помощи вернуть трон, и пообещал бы ему северские земли… Лучше потерять малое, чем всё…

– Так-то оно так… – говорил Василий Шуйский, наливая из братины медовуху в рот. – Я думаю, что Господь Бог наш поможет…

– Э, Василий!.. Бог-то он Бог, но и сам не будь плох!..

– А может, границы открыть да купцов, смышлёных людей из-за границы к нам пустить? Мастеров разных…

– Может, ты и прав, но как сказать об этом Бориске? Никого не хочет слушать, один хочет править… А вот сын у него – умница! Учится и охоту к этому имеет… Ему ли это с руки, когда – пей, гуляй, ты почти царь!.. Видно, в нём другой стержень, чем у нас… А был бы у меня отпрыск – ей-ей, послал бы!..

Всё это слышал Отрепьев. Он вздрогнул, когда на плечо ему легла женская рука.

– Ты чего это, Юра, подслушиваешь? А если я…

– Тише ты!.. Князь с девицей, вот и слушаю… – соврал он.

– Нашёл чего слушать!.. А не хочешь посмотреть на меня? Вчерась обещал прийти – не пришёл… Может, сейчас…

– Не сейчас!.. Иди… Послушаю, распалюсь, приду…

– Хы!.. Слушает он, как мужик женщину любит, когда самому это можно делать… – пошла она, ворча.

А он слушал…

– Вот, как ты говоришь, пустить сюда иностранцев… А они земли у нас не отберут?..

– Так закон надо принять – нехристям землёй навечно не пользоваться, и земли…

– Наши земли обширны и не все обрабатываемы… А наша цель – надо беспокоиться о благосостоянии народов Руси… Пойдём, проводишь меня, брат, а то я засиделся у тебя с медовухой… Ой, действительно, на ноги ослаб!.. – пьяно улыбался он.

– Я тебя сейчас… Санки тебе свои, и ты на двух мужиках доедешь до саней…

Он пошёл к двери:

– Юрка, Митроха! Где вы там?..

Сразу появился Отрепьев и Митроха.

– Оденьте князя и – до саней, и за санями – до его дома!.. Да смотрите, пусть он на вас въедет в свой дом!.. Удивите его жену!

Они одели боярина, взяли его под руки и повели-протащили сквозь сугроб, потом вспомнили – он в валенках без голенищ!.. Укутали его тулупом в санях: «Ну, с Богом!..» Взяли сапожки и – бегом за санками до дома Шуйского. Бежали – согрелись…

А когда они исчезли за поворотом, от дома князя Романова отделился человек. Он не стал рюхаться в сугроб, оставлять следы, а упал и перекатился через сугроб, прижав руки к телу. Встал, отряхнулся и пошёл к государеву терему.

Утром он докладывал царю:

– А говорили они, государь, речи поганые…