Полная версия
Раздолбаи успеха
Тараканов, как любой студент, любил поспать, особенно за деньги. Поэтому ВОХР представлялся ему идеальным местом дополнительного заработка к стипендии, к тому же абсолютно не мешавшим учёбе. Даже наоборот: на объекте никого нет, сидишь себе спокойно в отдельном помещении, пьёшь чай, готовишься к семинарам, а ночью выспался и наутро со свежей головой на лекции. И за это ещё платят деньги, аж семьдесят рублей!
«Почему б не поспать? Тем более что стипендия – доход нестабильный. Сессии каждые полгода придумали сдавать, и без трояков!» – разумно размышлял Тараканов, стоя перед…
В этот вечер на распределительном пункте ВОХР дежурил пенсионер Ефим Натанович Самойлов. Дружественное окончание на "-ов» пришедшему вовремя Тараканову никаких дивидендов не сулило. Судя по прозвучавшему вопросу, дежурить в эту ночь придётся именно ему. Тараканов на всякий случай посмотрел в журнал дежурств – его фамилия стояла первой в столбике других студентов, любителей поспать за деньги. Филфаковец Семихин благоразумно задерживался.
«Откуда у старикана такая уверенность, что я приду первым и без опоздания? – в который раз сам себя спрашивал Тараканов, расписываясь в журнале. – И за что эта благодать кучерявому халявщику с Менделеевской линии?»
В дверь осторожно постучали. На пороге стоял запыхавшийся Семихин. Пунктуальность и аккуратность, прививавшиеся на юридическом факультете, в жизни почему-то вылезали боком, можно даже сказать, что явно поворачивались задом: во вневедомственной охране платили всем сторожам одинаково, независимо от того, пришлось коротать ночь на объекте или нет. Главное, нужно было прийти на диспетчерский пункт и отметиться у дежурного. А там как повезёт. Часто заявок на ночных сторожей было меньше, чем самих сторожей.
«Сука, задыхается аж – так спешил, так спешил! Торчал, наверное, в соседнем дворе и ждал, пока я не заявлюсь, театрал хренов! – Тараканов не без оснований подозревал Самойлова и Семихина в сговоре. – В следующий раз специально опоздаю, а иначе для кого Стена Плача? Мне она на фиг не сдалась!»
– Так ты уже был в этом институте или нет? – повторил вопрос старичок, обращаясь к Тараканову и как будто нарочно не замечая нарисовавшегося Семихина.
Тараканов отрицательно замотал головой и, окончательно поняв, что дежурить ему, унылым голосом спросил: «А что это за заведение?»
– Так, ничего особенного – НИИ, почтовый ящик… – ответил старенький еврей-пенсионер.
– Бильярдная хотя бы есть?
– Я же сказал: почтовый ящик. Все помещения закроют и опечатают на ночь. И вообще, к семинарам лучше готовься! Ишь ты, бильярд ему подавай! Вот здесь, после адреса, распишись. Как доехать-то, знаешь?
Тараканов кивнул. А за Семихиным интеллигентно тихо закрылась дверь.
– Ну да, я забыл, что твой факультет недалеко, на 22-й линии! Да, вот ещё, там дневной сторож странный немного. Болтать будет всякую ерунду, но ты на него не обращай внимания – они все там в своём «ящике» странные!
…Тараканов спрыгнул с подножки остановившегося трамвая. Посмотрев направо, быстро пересёк проезжую часть и ещё раз осмотрелся. Похоже, что идти надо по Косой линии вдоль мрачного высокого забора из старинного бордового кирпича с колючей проволокой поверху. И студент пошёл в поисках ворот или калитки вдоль бесконечного забора, то и дело шарахаясь от нагонявшей его собственной переломленной тени. Он шёл не менее двадцати минут, то выскакивая на мутные пятаки от подслеповатого фонаря, то проваливаясь обратно в промозглую мокрую тьму питерского ноября.
«Они все в своём „ящике“ странные!» – в его мозгу завис намёк на что-то необычное.
Жуткая тёмная пустота проулков и тупиков промзоны давила на психику одинокого прохожего и не добавляла оптимизма по поводу предстоящего ночного дежурства. Несколько неясных силуэтов, замаячивших ему навстречу, перешли на другую сторону улицы. Чужой страх почему-то не придавал смелости, и Тараканову отчаянно захотелось куда-нибудь прийти. Тут он увидел вывеску «НИИ…» на массивных железных воротах с вырезанной в них по живому автогеном калиткой. Никакого другого текста на металлической табличке не было.
«Не обращай на них внимания!» – напирали на и так уже пошатнувшееся сознание невезучего студента дурацкие фразы дежурного по районному ВОХРу.
Тараканов, поёживаясь от сырости и душевной неуверенности, осторожно нажал на кнопку звонка.
– Ну, наконец-то припёрся! Где тебя носило? – ничем другим не интересуясь, невысокий щуплый старик открыл калитку и впустил студента внутрь институтского двора.
– Так ещё даже семи нет, – попытался оправдаться студент.
– В НИИ тоже давно никого нет. Я один тебя тут, блин, дожидаюсь, – ворчал дневной сторож.
Под недовольное бормотание старика они пересекли довольно большой двор и остановились перед маленькой сторожкой, спрятавшейся под старым деревом. Кругом валялись давно опавшие и до сих пор не убранные листья. Вдруг подхваченные резким порывом ветра, они шуршали и, казалось, подозрительно перешептывались с качающимися кривыми тенями.
– С-с-смотри-и-и, приш-ш-шёл!
– Но-о-о-вень-ки-и-ий!
– Щ-щ-щас мы ему пока-а-а-жем…
Огромная ива раскачивалась и противно скрипела в такт ветру, размахивая своими длинными голыми ветками и повсюду отбрасывая многочисленные устрашающие тени. Они, словно костлявые руки, тянулись ко всему, что попадалось на их пути, обхватывая и съедая чужие тени.
– Что замер?! Темноты боишься? – вернул студента в реальность мрачноватый и неприветливый старик. – Ты, главное, не ссы, а ночь пройдёт… Как-нибудь.
– В смысле, как-нибудь? – поёжился Тараканов.
– А тебе дежурный ничего не рассказывал, что ли? – удивился сторож.
– Ну, там… – начал мямлить парень, не зная, как тактично объяснить неизвестные ему странности «ящика».
«Не спеш-ш-ш-и-и-и… Пус-с-с-ть с-с-сам узна-а-ает…» – дул в уши студенту сквозняк вместе с опавшими листьями.
«Да-да! Та-та-та!» – стучали в оконное стекло чёрные тонкие ветки.
– Да заходи уж быстрее – тепло ж выдувает! – прикрикнул старик на студента. – Вот здесь стол, стул… Телевизора нет.
– Мне не нужно. Я буду к семинарам готовиться, – мысль про бильярдную в голове Тараканова даже не вспыхнула.
– Как знаешь. Вот топчанчик – какой-никакой, а полежать можно… Если к семинару не получится подготовиться.
– ? – в глазах Тараканова замер немой вопрос: «То есть как – не получится?»
– Куда ж эта сука подевалась?
Дед всмотрелся в мутное окно, потом открыл входную дверь и посвистел в темноту.
– Н-да! – он был явно чем-то озадачен. – Значит, ничего не говорили тебе?
– Нет, ничего!
– Оно и к лучшему. Целый НИИ будешь охранять. Это тебе не хухры-мухры! Тут у нас такое о-го-го! Вывеску на воротах видел?
– Видел, но на ней ничего нет?!
– Чем меньше знаешь, тем крепче спишь! Я уйду, ты закройся на ключ и никуда из сторожки не выходи, даже если будут атомную бомбу выносить. Короче, не вздумай ночью делать обход территории. А утром я приду.
– Хорошо.
– Не вылезай, смотри, из комнаты. Это никому не нужно, и особенно тебе! Куда ж эта сука подевалась?
И за стариком захлопнулась дверь. Тараканов сел на стул и ошеломлённо стал озираться вокруг – такого дежурства у него ещё не было. Эка невидаль – спать за деньги! Но чтобы так!
«Тук-тук-тук!»
Тараканов в ужасе вскочил со стула – за окном появилась и сразу пропала чья-то рожа. Скрипнула дверь, и он отпрянул назад к стене.
– Калитку за мной дух святой будет закрывать, что ли? – это вернулся старик. – Закроешь и не выходи больше. Про входную не забудь.
…На столе в неясных отсветах ночного неба, обрамлённых косым прямоугольником окна, лежали раскрытые конспекты и «Краткий курс гражданского права». Тараканов спал на топчане, прикрывшись своим китайским пуховиком.
«Ух-ух! Ох-ох-ох!» – что-то громко простонало в темноте.
Тараканов вскочил и, чувствуя, как сердце прыгает где-то в горле, попытался вглядеться в сумрак комнаты. За стеклом по-прежнему завывал ветер, посвистывая сквозняком в оконных и дверных щелях и шевеля жуткие тени на стенах. Проклятая ива настойчиво хлестала ветками по оконному стеклу. Луна, выглянув сквозь разрывы туч, превратила оставленный на столе термос в какого-то страшного гиганта, тайком пробравшегося в сторожку.
– Показалось! Спать!
* * *«Ох-ох! Ух-ух-ух!» – ухнуло где-то совсем рядом и очень отчётливо.
Тараканова снова подбросило на кровати, и он прислушался к доносившимся с улицы звукам. Ничего.
«Приснилось, что ли?» – попытался он вспомнить, что именно ему снилось.
На часах половина шестого утра. До возвращения старика оставалось два часа. За дребезжащим окном ноябрьская непроницаемая темень и резко раскачивающиеся тени ивовых веток – с Невы задул штормовой ветер, принёсший мокрый снег. Сон мгновенно улетучился, словно его сдуло сквозняком. И опять…
«А-а-ах! О-о-ох!»
И прямо под топчаном! Тараканов осторожно спустил ноги вниз и нащупал ботинки. Сделал три крадущихся шага по комнате. Прижавшись к стене, щёлкнул выключателем, и пыльная грушевидная лампочка осветила комнату. Никого. Тараканов, борясь со страхом – «не выходи на улицу!», «запрись и не ссы!», подошёл к нарам и медленно, очень медленно начал опускаться на колени, поймав себя на мысли, что отчаянно не хочет туда заглядывать. И вдруг из-под топчана вывалился… лохматый хвост – там спала старая дворняга.
– Ах ты, с-с-сука! Вылезай давай!
Мохнатая беспородная псина сидела перед Таракановым на задних лапах, переводя свой виноватый взгляд с него на стол.
– Мало того что я ночью чуть не обосрался из-за твоих стонов, так ты ещё на мою котлету косишься!
Собака, по-человечески вздохнув, подошла к парню и ткнулась влажным носом ему в ладонь, словно говоря: «Да ладно, ночь почти прошла, не обоссался же!»
«Дзинь! Дзи-и-и-нь!»
– Студент, живой? Открывай!
Тараканов оставил дворнягу доедать котлету и вышел во двор.
– И куда ж подевалась эта сука?! – удивлялся отсутствию следов на свежем снегу старик.
– Собака, что ли? Она у меня под топчаном всю ночь проохала – я чуть не…
– Да ладно? – похоже, притворно удивился сторож. – Поумнела, не любит, когда её на ночь на улицу выгоняю, прятаться стала. Как-то раз я не сказал ночному сменщику про неё, а она ночью вернулась и как стала выть и в дверь ломиться… У того со страху – думал, что волк с кладбища забрёл, давление подскочило, скорую вызвал! Вот ведь чё бывает, а ты молодой ещё!
«Сторож, сука, специально не сказал про псину! Шуточка у них в НИИ фирменная, видимо! И этот, Самойлов, наверняка знал и не предупредил, сука!» – не спеша возвращался на факультет Тараканов. До первой лекции оставался почти час.
Ленинград,1989 год.Кавитатор профессора Брехмана
1. Пролог. Научный… ну почти
Профессор Ленинградского института инженеров водного транспорта (ЛИИВТ) Семён Наумович Брехман слыл в институтской среде умным человеком, которого трудно – да что там скромничать, бесполезно! – переспорить, особенно в том, что касалось теории кавитации. В чём в чём, а в вопросах завихрения, в первую очередь мозгов человеческих, Брехман дока. В общем, Семён Наумович – настоящий советский учёный, как и многие другие ему подобные с умными подвижными глазами навыкате. К этому высокому званию не хватало только докторской диссертации. Три приятно шуршащие червонца ни к какой зарплате никогда бы не помешали! Поэтому диссертации и не хватало. Многим, кстати, не хватало.
– И не думай, Брехман, писать докторскую по теории кавитации! – предупреждал того заведующий кафедры «Научных теорий текучих и пахучих жидкостей» профессор Ефим Натанович Кильман. – Достаточно с нас твоей кандидатской. Учёный совет не отошёл от той защиты!
– Шолом вам, Ефим Натанович, диалектически-матег'иалистический! – отвечал тому Семён Наумович. – Чтоб я никогда не увидел Стену плача и замуг'ованный в неё истог'ический матег'иализм!
Последнюю фразу Брехман произносил мысленно, понимая, что ветер перестройки в стране, конечно, задул, но в какие конкретно места он мог вдуть вольнодумцу, в тайне мечтавшему взобраться на Синайскую гору, пока не понятно. Историческая память великомученического народа-странника без капли нефтяных ресурсов подсказывала, что гласность не есть свобода слова, хотя вольные мысли в глубинах подсознания допускались. Кроме того, заведующий был прав и по существу: его вечный заместитель и парторг института Григорий Иванович Долбоколов успел, шлемазо такой, защитить докторскую по теме «Марксистско-ленинские принципы диалектического и исторического материализма как фундаментальные основы теории кавитации жидкостей и газов» и включил, дважды шлемазо, в библиографический список работы Менделеева по спиртам.
Застолбив за собой первенство в идеологии кавитационных явлений природы и начав изучать их влияние на стратегическую в СССР жидкость, Долбоколов, вопреки своей ничего не говорящей в научных кругах фамилии, отбросил своих конкурентов в самый задний арьергард, если не сказать в зад советской науки. И ещё, комиссар красный, позволял себе ехидные вопросики о роли коммунистической партии в развитии теории кавитации жидкостей и левоуклонистских и правонаклонческих ошибках Менделеева, имея в виду, конечно, фундаментальный спор о преимуществах сорокапятиградусной «Сибирской» перед сорокаградусной «Столичной».
«Иначе не видать тебе, узник пятой графы, никакого кандидатского стажа, стоической гордости за уплату парт- и прочих членских взносов в нетерпеливом ожидании материально-моральной компенсации в виде командировки в Болгарию», – хитро прищуривался Долбоколов.
«На что ты, политг'ук недобитый, намекаешь? На Сибиг'ь? Или на пег'еезд в Москву?» – думал всякий раз Брехман, любитель армянского коньяка, зная, что научная, такая многообещающая стезя по спиртосодержащим жидкостям в ЛИИВТе, к сожалению, полностью перекрыта этим Долбо… коловым, и коньяк по отдельной графе вряд ли проскочит в тему диссертации. Но Брехман не был бы Брехманом, если бы не уловил в словах Кильмана «не лезь туда!» истинный потаённый смысл. Лезть нужно обязательно, но, как и куда
Вот в чём настоящий еврейский вопрос! В общем, мечта о гиперболоиде инженера Гарина ни на минуту не покидала беспокойную голову Брехмана.
«Инженег» смог, – завидовал Семён Наумович везунчику Гарину. – А я кто, не профессог» что ли?»
И Брехман сумел. «Научно-практические аспекты применения явления кавитации в народном водном хозяйстве СССР и в других отраслях промышленности, как яркое доказательство жизнеспособности ленинских идей в советской экономической модели в условиях развитого социализма, несмотря на беспомощные потуги капиталистического мира и враждебную западную пропаганду», – так называлась его работа на соискание докторской степени.
Брехман отлично помнил, с каким огромным сожалением он поставил год назад «точку» в названии диссертации, но титульная страница имела свои пределы. Даже отцы марксизма-ленинизма понимали это. Выручили оглавление и – слава КПСС! – вступление о роли партии в кавитации, а ещё… А ещё Брехман осознавал, что любая кавитация, то есть завихрение, начинается с мозгов, и именно ими и надо заниматься в первую очередь. То есть ветер следует впускать именно в головы, иначе можно самому сколько угодно овихревать, но доктором наук так и не стать.
А Брехман им стал, так как умело запудрил мозги всему институту, научному руководителю, оппоненту и рецензенту, не говоря про учёный совет и диссертационную коллегию Министерства водного транспорта СССР. Эффект от кавитации серого вещества, усиленный мощнейшим банкетом в лучших советских традициях в ресторане «Метрополь», превзошёл самые смелые ожидания Семёна Наумовича.
В придачу к долгожданной степени доктора технических наук и не менее желанным трём червонцам, Брехман неожиданно получил отдельную лабораторию по изучению и практическому внедрению в народное водное хозяйство СССР этих самых ленинских принципов кавитации.
Оставалось придумать красивое, обязательно мудрёное название, такое кавитатистое, но не очень длинное, чтобы поместилось на латунную табличку. А лучше использовать непонятную аббревиатуру согласно заветам советского бюрократизма, чтобы тогда точно никто не разобрался.
«Напримег», НЛНХиПК – научная лабог'атория наг'одно-хозяйственной и пг'икладной кавитации. А вот с должностью поскг'омнее, – умно и дальновидно сдерживал своё выпирающее тщеславие Семён Наумович. – Никакого заведующего лабог'атории, чтобы, не дай бог, завкафедрой Кильман не заподозг'ил желания его подсидеть. Ни-ни… в нашем НИИ! Ни начальник, ни упг'авляющий, ни…»
– А как вы, Ефим Натанович и Гг'игог'ий Иванович, мне посоветуете? «Куг'атог»» подойдёт? – преданно смотрел в глаза коллегам Семён Наумович.
Пьяный в стельку, как и весь учёный совет, Кильман бессильно кивнул головой, признавая, что теперь Брехмана придётся оставить в покое с его лабораторией и лучше намазать потолще форшмак, закодированный, как селёдка под шубой по-одесски, и запивать бутерброд халявной водкой.
– Ну ты, Брехман, титаник! Я б сказал даже ледо… ледо… ледоё… ледокол, то есть, – заикался, заикался, но успел поправиться парторг Долбоколов. – Я тебя уважаю, Сеня! Пиши заявление в партию. Сейчас же! Нех… хрен стоять в стороне от партийной кассы, когда такие дела завихряются. Давай выпьем за мировую кавитацию! И название у тебя, Сеня, правильное: кавитатор вихревой энергии, прямо как вихри враждебные… (окончательно запутался выпивший парторг).
Эйфория и похмелье банкета быстро прошли. И заведующий кафедрой, и директор института несколько раз заглядывали к Брехману в лабораторию и интересовались, как идут дела, и не нужно ли чем помочь. Долбоколов, правда, с заявлением в партию не торопил. И это тоже настораживало неглупого Брехмана. Конечно, интеллигентные предложения о помощи нельзя было назвать признаками грядущей грозы, но и ждать, когда тучи соберутся над лысой, к тому же еврейской башкой не стоило. Сколько можно демонстрировать опытный образец кавитатора размером с поллитровку? В кавитатор, по иронии судьбы, помещалось ровно пол-литра… жидкости.
На каверзный вопрос парторга «Почему?» всегда находчивый Брехман с внятным ответом медлил. Подходящей цитаты из классиков марксизма-ленинизма не находилось, а Менделеева занял Долбоколов. Поэтому Семён Наумович краснел, осознавая, что придуманная им самим и до сих пор неразгаданная загадка числа «пи» скоро не спасёт. В формулу патента её удалось запихнуть под видом «ноу-хау». Но всё равно выходило ненадёжно, так как на любой патент сразу найдётся сотня таких же умных соискателей. Им только дай срок. А вот времени, как чувствовал Брехман своей не менее умной и от того чувствительной к катаклизмам задницей-предсказательницей, у него почти не осталось.
«Зависимость шага, угла наклона и скг'учиваемости кавитационной спиг'али-улитки, а также её г'адиуса от числа „пи“ уже научно очевидна, но статистически пока не устойчива в своих экспериментальных пг'оявлениях. Очевидно, это как-то связано с бесконечно неопг'еделённой конечностью самого числа „пи“», – картавя, говорил Брехман своим коллегам, явно имевшим виды на его лабораторию, и испытующе всматривался им в глаза, мол, сколько гипотеза протянет.
В институте тираду Семёна Наумовича называли «Брехман запипикал тему». «Число „пи“, число „пи“! А не пи… ликаешь ли ты, канифоль вонючая, на скрипке?» – явно читалось в глазах Долбоколова.
На столе парторга Семён Наумович, к своему ужасу, недавно обнаружил таблицы Брадиса и логарифмическую линейку. Тому оставалось привезти из загранкомандировки двадцатиразрядный калькулятор, чтобы вплотную подойти к решению конечности числа «пи». И тогда, Брехман аж вспотел при этой мысли, всё – пи… три четырнадцать, то есть, приплыли! И можно получать полноценный пи… стон по беспартийной линии за увод партии и научной мысли от стратегической линии. Семён Наумович не предполагал, сколько слов в русском языке, оказывается, содержат код «пи». Помимо «пистона», число «3,14» присутствовало в «пианино», «пиве», «пиджаке», «пижоне», «пинке», «впиндюрить» и в «пидставе».
Самиздатовский словарь русского мата отводил не менее двадцати страниц мелким шрифтом для гнездовой ячейки «Пи». Символ тамплиеров – роза, неожиданно получила массу интерпретаций на русском языке! Вот тебе и магия! Брехман обнаружил русский вариант своей, как он наивно полагал, композиторской фамилии. Не тут то было – болтун, трепло, если не сказать…
«Пи… звезда… болов, – холодея, прочитал в словаре Брехман. – А ведь Долбоколов, шлемазо, именно так и назовёт меня, если…»
До уголовно-наказуемых миноритариев листать Брехману расхотелось.
2. Глава о научном кризисе. В шаге от провала и чудесное спасение
Дома Брехман проанализировал риски, связанные с логарифмической линейкой, с которой Долбоколов несколько раз был замечен измеряющим жидкокристаллический экран «Электроники». Тот не забыл предварительно подышать на него. Таблицы Брадиса давно валялись без дела на столе, но по какой-то причине не желали возвращаться на полку к классикам марксизма-ленинизма. Всё свидетельствовало о том, что совсем скоро количество у Долбоколова перейдёт в непонятное качество, и у Брехмана возникнут проблемы.
Весь вечер Брехман ломал голову над «парадоксом Долбоколова» и нашёл-таки решение. На следующее утро, как только Кильман начал подрёмывать за столом после очередного совместно-научного чаепития, Брехман вывел Кильмана в коридор освежиться на сквознячке и сделал заявление.
– Если вы мне не дадите аспиг'анта, то я один не буду отвечать за успешное окончание моего научного экспег'имента и испытаний пег'вой модели кавитатог'а, не говог'я о сг'оках полномасштабного внедг'ения кавитатог'ов в наг'одное хозяйство и пег'еходе к их пг'омышленному пг'оизводству!
– Семён Наумович, – в сообразительных глазах завкафедры замелькали беспокойные искорки нежелательного соучастия. – Не дурак! Сейчас мы пойдём к директору института. Хотите и парторга
прихватим, а?
Ни директор, ни парторг, естественно, не хотели становиться соучастниками срыва программы кавитации в национальном масштабе. Через час в лаборатории НЛНХиПК перед Брехманом стояли трое студентов выпускного курса.
Лёня Шульман с факультета водных путей сообщений и задвижно-раздвижных гидроузловых сооружений, по понятным причинам, у Семёна Наумовича энтузиазма не вызвал – слишком много пятёрок в зачётке. И, вообще, подозрительно подготовленным оказался Шульман. Сразу полез копаться в числе «пи» и приплёл Леонардо Да Винчи. Нет, с таким аспирантом рискованно – можно легко вылететь из лаборатории, минуя должности лаборанта, уборщицы и кладовщика.
Вторым кандидатом был Ашот Ошиганян. Всё бы ничего, и даже его репутация по женской линии, пожалуй, не испортила б аспирантской анкеты. Подумаешь, родом из Пицунды. Ну и что, что всех девчонок в институте, начиная с первокурсниц и кончая замужними аспирантками, перекатал на дядюшкиной «Комете» в Гаграх!
Но ставка лаборанта-стажёра дополнительно к стипендии выглядела жалкой подачкой по сравнению с безграничными коммерческими перспективами, которые открывал каждый год черноморский курортный сезон. Против армянской семейной династии каботажников и капитанов прогулочно-развлекательного флота не попрёшь.
Оставался последний, третий студент. Он не был, конечно, самым последним студентом в институте водного транспорта. При желании можно поискать кого-нибудь достойнее. Но одна-две «тройки» в семестре и регулярные пересдачи сессий говорили Брехману, что с этим студентом можно попытаться вывести кавитатор на новые просторы и высоты.
– А какой у вас, Сидог'ов, факультет? – на всякий случай поинтересовался Семён Наумович.
– Факультет мелиорации и механизации, специальность – дренажные системы болот лесотундровой полосы, – бодро отчеканил Сидоров. – Я курсовую работу писал на втором курсе о разведении карпов и карасей в дренажных канавах как инструменте внедрения хозрасчета и обеспечения самоокупаемости советского мелиоративного комплекса. Пригодится?
На Брехмана смотрела простецкая русская физиономия с серыми глазами, не знающими, что такое близорукость, конопатым носом-картошкой, по которому никогда не сползали очки. Неподдающиеся расчёске русые вихры убедительно торчали во все стороны.
«Человек без очков – это ж как без… А может, то, что надо?» – подумал Семён Наумович и с облегчением сказал Сидорову, что он подходит.
– Но г'аботать, молодой человек, пг'идётся много! Нагонять матег'иал и изучать кавитацию… Знакомы с этим явлением? А как число «пи» пг'инимается в г'асчете шага и угла скг'учивания кавитационной улитки? Сколько знаков после «тг'и-четыг'надцать» нужно взять? Не боитесь? Спг'авитесь? Да, кстати, как вас величать по имени-отчеству?
