Живые игрушки для маньяка

– Какая-то кукла…

– Типа… детская игрушка? Здесь? – прошептала Алина.

– Похоже… она была у кого-то, кто сюда попал.

– Ребёнок? – голос у неё задрожал.

– Или кто-то, кого заставили быть ребёнком.

В этот момент – щелчок. Над головой, где-то в стене. Вентиляция? Проводка? И на мгновение – вспышка. Свет промелькнул едва, как всполох молнии. Но его хватило.

Мы увидели её. Куклу. Вся в грязи. Без глаз – только тёмные впадины. Губы – вырезанное "о", кривое, как будто вырезали ногтем. И на платьице – тёмные пятна. Сухие. Коричневые.

– Пошли, – прошептала я. – Быстрее.

И мы пошли. Не потому что знали, куда. А потому что знали: оставаться рядом с этой куклой – страшнее, чем идти в неизвестность.

Мы оставили куклу позади. Шли почти вслепую, только касаясь стены, словно это была верёвка, ведущая сквозь лабиринт. В груди – холод. В животе – узел.

Тишина больше не была тишиной. Она гудела. Где-то вдалеке, на пределе слуха, шёл звук. Сначала я подумала, что это вода. Потом – что ветер. Но нет. Это было… царапанье. Ритмичное. Будто кто-то водит ногтями по бетону. Алина остановилась. Прислушалась.

– Слышишь?

– Слышу.

Мы обе затаились. Царапанье усилилось. Приближалось? Нет. Просто стало отчётливее. Оно не неслось – оно ползло. Будто кто-то тащил по полу цепи. Или ногти. Или себя самого.

– Назад? – прошептала Алина.

– Поздно, – ответила я. – Назад – к кукле. Вперёд – хоть куда.

Мы ускорились. Туннель сузился. Я чуть не стукнулась головой – потолок стал ниже. Мы почти ползли. Пыль лезла в нос, в глаза. Всё тело зудело от сырости и страха.

И вдруг – стена кончилась. Я нащупала угол. Поверхность стала другой: шероховатой, как будто кто-то когда-то царапал её пальцами. И действительно – когда я провела ладонью, почувствовала углубления. Неровные, словно царапали ногтями или камнем. Я прижалась ближе, разглядывая.

– Тут что-то написано, – прошептала я.

Алина подсела рядом, тоже на ощупь. Мы медленно водили пальцами по буквам. Надпись была вырезана грубо, но определённо человеческой рукой:

"Я здесь был. Я остался. Я ждал. Не зовите." У меня пересохло во рту. Алина отдёрнула руку, как будто обожглась.

– Что это значит?

– Что кто-то был здесь… и, кажется, остался навсегда.

Мы замерли. Позади снова послышался тот самый звук. Уже ближе. Уже чётче. Уже… будто рядом. Я схватила Алину за руку.

– Бежим. Или ползём. Просто – вперёд!

Мы сорвались с места. Стены мелькали, как в тоннеле снов. Ноги скользили, одежда цеплялась за выступы. И всё это время – царапанье. Всё ближе. Всё ближе.

И вдруг – поворот. Вспышка. Свет. Не явный – рассеянный, тусклый, но настоящий. Где-то впереди – ниша, может, помещение. Мы ввалились внутрь, как спасённые. И застыли.

На стене – карта. Грубо нарисованная углём или грязью. Схематично, примитивно – но узнаваемо. Ходы, стрелки, отметки. А в одном месте – жирный крест. И подпись: "Здесь он спит."

Помещение было низким, но широким – возможно, когда-то здесь хранили материалы или технику. Свет проникал через щель в потолке – мутный, будто сцеженный сквозь слой грязного стекла. Мы отошли от входа, прислушались. Звук сзади стих. Или просто растворился в стенах. Мы были одни.

– Смотри, – Алина показала на угол.

Там лежала сумка. Не новенькая, нет – помятая, пыльная, с потёртыми ручками. Из неё торчал край чего-то бумажного. Я подошла осторожно. Присела. Взяла за лямку. Сумка была лёгкой – будто её кто-то выкинул. Как мусор.

Внутри – документы. Несколько. Студенческий билет. Паспорт. Блокнот. Рассыпавшиеся ручки. Зеркальце с трещиной. Губная помада – вдавленная в колпачок. Расчёска. Маленькая мягкая игрушка на цепочке – лиса. С одним глазом. На ключах – брелок с буквой "Д".

– Это всё… личное, – прошептала Алина, опускаясь рядом. – Зачем это тут?

Я молчала. Разглядывала фото в паспорте. Девушка. Молодая. Чуть за двадцать. Темноволосая. Улыбается. Её лицо мне казалось смутно знакомым. Может, я видела её… до. Может, она просто одна из нас.

– Кто их сюда кинул? – Алина смотрела в пол, будто боялась ответа. – Наш чёртов маньяк?

– Ну… а кто же ещё? – сказала я. Алина покачала головой.

– Или его прислужники. Те, кто делает грязную работу. Может, кто-то выносит тела. А это – как остатки. Что не нужно. Что больше ничего не стоит.

Я кивнула. Медленно. Подобрала лису. Повернула в пальцах. Игрушка была тёплой от моих рук. Живой. Чужой.

Я не сказала, что, возможно, я и есть одна из них. Что я уже была с другой стороны. Что я помогала. Один раз. И Алина никогда не должна узнать. Ни при каких обстоятельствах.

Если она узнает – она меня бросит. Или убьёт. Или просто сломается. А мне нужно, чтобы она верила. Верила, что мы вместе. Что я такая же, как она.

– Надо взять это с собой, – сказала я. – Вдруг что-то пригодится. Или мы найдём тех, кто знал её.

– Если они ещё живы.

– Если мы ещё живы.

Мы собрали всё в целлофановый пакет, который нашли тут же – мятый, испачканный, но целый. Алина прижимала его к груди, будто это было что-то святое. Для неё – было.

Я встала и снова посмотрела на стену. Карту. На жирный крест с надписью: «Здесь он спит.»

– Пошли, – сказала я. – Надо двигаться. Пока он не проснулся.

Глава 15. Он тут молился

Коридор повёл нас влево – петлял, сужался, снова расширялся. Мы шли почти на ощупь, не разговаривая. У каждой внутри была только одна мысль: не остановиться. Только не стоять. Только не остаться там, где звук может вернуться.

Через несколько минут мы вышли в помещение. Небольшое. Узкое. Без окон, без выходов – кроме того, через который пришли. На первый взгляд – тупик. Но стоило присмотреться…

– Что это… – пробормотала Алина.

Комната была похожей на келью. Очень грубую, убогую, но… с претензией на порядок. Внутри было слабое освещение через решетку на потолке. Я с надеждой посмотрела, куда выходит это странное окно, но увидела только грязное стекло. Судя по всему, над нами была свобода. Прямо над головой! Я бы разбила это стекло, но решетка все равно бы не позволила нам вылезти отсюда.

Вдоль одной стены – сколоченная скамья, покрытая чем-то вроде мешковины. В углу – грубо сделанный деревянный крест, без украшений. Под ним – камень, на котором лежал сложенный лист бумаги, как молитвенный текст. А напротив – пустой стакан, мутный от времени, и обгоревшая свеча, в металлической подставке. Всё покрыто пылью, но странно… не заледенело, как в остальных тоннелях.

– Он тут молился, – сказала я. – Или спал.

– Да брось, – фыркнула Алина, но неуверенно. – Тут… тут нет признаков жизни. Всё покрыто слоем пыли. Похоже, что сюда давно никто не приходил.

Я медленно прошлась по комнате. Всё было слишком… целенаправленно. Даже если заброшено – оно было устроено для чего-то. Не просто угол. Это место. Как алтарь. Или приют.

– Но на схеме был крест. «Здесь он спит». Или спал. Или… – я осеклась.

– А ты поняла, что было на той схеме? – Алина подошла ближе. – Я – нет. Там всё нарисовано как-то… не по-человечески. Криво. Местами – символы. Местами – как будто рисунки ребенка. Может, это вообще не карта, а бред сумасшедшего. Выживший из ума сбежавший решил нарисовать на стене свою фантазию.

– Или кто-то, кто не умел писать. Возможно, ребенок… А может тот, кто уже не мог ничего написать.

Я снова взглянула на крест. Под ним, на камне – царапины. Как следы ногтей. Или ножа. Я присела и посмотрела внимательнее. Они были… новее, чем остальное. Более светлые. Как будто кто-то был здесь недавно. Может, совсем недавно.

– Он мог быть тут раньше, – прошептала я. – До нас. До того как построил всё то, что наверху. Это – начало. Или… его святое место.

– А может, он до сих пор сюда приходит, – прошипела Алина. – Пока мы тут разглядываем, он идёт сзади. Готовит сюрприз.

Мы замерли. В этом жутком месте было тихо. Но не пусто. Воздух словно ждал. И я не могла понять – нас здесь ещё нет, или мы уже опоздали.

Я подошла к столу, взяла бумагу. Почерк – корявый. Вырванные слова. Как будто написано в бреду или в слезах:

"Господи, прими, что я отнял. Я делаю Тебя чище. Я очищаю их – и себя. Прости за любовь."

Я сжала бумагу в руке. Алина смотрела на меня, бледная.

– Это он писал?

Я кивнула.

– Он молится не Богу. Он молится себе. Он просит прощения за то, что ему нравится.

Мы стояли в келье. Среди тишины, креста, пыли и чего-то, что осталось от него – или продолжает здесь жить. Я оглянулась. Комната казалась маленькой капсулой веры, искалеченной и перевёрнутой. Если он и спит тут – это не отдых. Это ритуал.

– Надо уходить, – тихо сказала Алина. – Пока он не пришёл «исповедовать».

Я кивнула. Но часть меня хотела остаться. Понять. Дотронуться до той искривлённой веры, которую он здесь спрятал. Чтобы знать, как её уничтожить. Когда-нибудь.

Коридор кончился внезапно. Мы шагнули вперёд и оказались в нише, полутёмной, как внутренность могилы. Свет почти не проникал, только рассеянный отсвет где-то позади, в хвосте туннеля. Но нам хватило.

Мы увидели её… Она была прибита к стене. Нет, не так. Вшита в неё. Тело полулежало, полувисело, неестественно изогнутое, как сломанная кукла. Руки раскинуты, пальцы скрючены, будто пытались держаться – за воздух, за себя, за память.

Первое, что бросалось в глаза – спицы. Длинные, тонкие, вонзённые под кожу, проходящие сквозь ткани, суставы, сухожилия. Механика боли. Инженерия страдания. Они торчали под разными углами: одна из шеи шла вниз к ключице, другая пересекала предплечье, ещё пара – по рёбрам, как каркас. Всё тело – словно на каркасной сборке. Нельзя лечь. Нельзя двинуться. Нельзя умереть. Только чувствовать.

В горло и в вену шли трубки. Мы не сразу заметили их – тонкие, прозрачные, с жёлтоватой жидкостью. Питательные смеси. Возможно, и что-то такое, чтобы не теряла сознание.

Воздух в комнате был… густым. Пахло железом, йодом, потом и чем-то непонятным, животным, как запах мучения, который въедается в стены. У меня перехватило дыхание. Алина застыла. Потом медленно выдохнула:

– Это… чтобы она не умерла. Он хочет, чтобы она страдала. Долго. Наслаждается этим.

Я стояла, чувствуя, как моё горло сжимается от ярости.

– Ублюдок, – прошипела я. Меня затрясло от отчаяния и злости. – Я не понимаю, да как таких вообще земля носит?!

Я шагнула вперёд, не думая. Просто пошла. Хотела сорвать всё. Выдернуть эти чёртовы трубки, спицы, цепи. Вернуть ей тело. Вернуть хоть что-то. Но Алина резко схватила меня за плечо.

– Нет! Стой! Мы не можем. Мы не вывезем её. Не донесём. Мы – сами еле держимся.

– Но мы не можем её оставить! – Я чуть не кричала, но голос сорвался на шёпот. – Это… это нечеловечески!

– Нечеловечески – да. Но у нас нет выбора. Мы не поможем ей. Только себя угробим.

Я снова посмотрела на неё. Она смотрела на нас. Глаза ввалившиеся, зрачки расширены. Усталость в них была такая, что мне стало стыдно за сам факт своего дыхания. Она что-то поняла. Она не удивилась. Просто приняла, что мы – как ветер. Прошли. Ушли. И всё.

И тут она заговорила. Голос был сиплый, будто камень по стеклу. Слова – вырезались в воздухе, как шрамы:

– Он… не убивает. Он… спасает. Я… теперь чиста.

Мы обе замерли.

– Что ты сказала? – прошептала я, подходя ближе.

– Я… была грязью. Он… вычистил. Он не боль. Он… порядок. Прости… мне хорошо. Меня… уже простили.

Я не знала, что страшнее: её слова, или глубокая вера, с которой она их произносила. Она не просто страдала. Она приняла это. Поверила, что заслуживает. Поверила ему.