Кавказская слава России. Время героев

Большой шатер Кюринского владетеля заполнили люди. Сам хозяин сидел в дальней части на подушках, сложенных стопкой и покрытых тонким ковром. Толстыми коврами устлан был пол до самого входа. Офицеры прошли под пологом, который приподнял рослый сторож, остановились и откозыряли. Якубович, показалось Ван-Галену, отдал честь несколько иронически. Испанец же вытянулся словно в строю, помня, что хан – полковник русской армии и, следовательно, старший по чину. Затем они стянули сапоги, составили их рядом с десятком пар уже стоящих у входа и прошли дальше.

На коврах, на подушках, кто скрестив ноги, кто подобрав под себя ступни, вперемешку с приближенными Аслан-хана сидели группками русские офицеры. Ван-Гален направился к той, где среди пышных шевелюр поручиков и капитанов блестела бритая голова начальника штаба. Поклонился подполковнику и сел напротив. Якубович привалился рядом, отдуваясь и ерзая.

– Не могу, – пожаловался он дону Хуану. – Многое в них люблю, но трапезничать – увольте. Стар, наверное, становлюсь. К тридцати ведь подходит. Животом обзавелся. На коне сидеть не мешает, а на ковре – нелегко. А вы, я вижу, свободно держитесь, словно и не впервые.

– В самом деле не в первый раз, – скромно и коротко ответил испанец. – Я воевал в Северной Африке. Приходилось заезжать в гости к местным вождям, тем, что остались верны короне Испании. Этим правилам научиться несложно.

– Что же? – удивился Якубович. – Выходит, что там, у вас, то же самое, что у нас.

– Люди везде одинаковые. Также их зачинают, да и рожают также. Почему же им следует быть иными?

Молодые офицеры хмурились при звуках французской речи, недовольные тем, что их отстраняют от общей беседы, но Коцебу наклонился через столик.

– Вы сказали, майор, этим правилам. Каким же иным, вы считаете, учиться много сложнее?

Ван-Гален предпочел бы уклониться совсем от ответа. В стране, где он был только гостем, испанец предпочитал спрашивать и служить. Но подполковник ему нравился; военная выучка уживалась в Коцебу с образованностью: он был начитан, умен, надежен и сдержан; почти все замечал и никогда не забывал спросить за упущенное. Дон Хуан знал, что отца его [24] три года назад заколол какой-то безумец перед входом в театр. Коцебу-старший писал пьесы, Ван-Гален, кажется, даже видел одну на сцене в Мюнхене, но немецкие студенты усмотрели в его сюжетах отголоски тайных планов русского императора. «Стоило ли России выталкивать французов из Пруссии и Саксонии? – подумал он мельком. – Решился бы тогда этот Зунд? Занд?.. кинуться с кинжалом на агента самого Бонапарта?!»

– Научиться сидеть, господин подполковник, не сложно. Запомнить, что пищу берут лишь правой рукой – еще проще. Что правая половина в жилище кочевника – женская, тебе напомнят пистолет или сабля. Но есть множество особенностей, тонкостей в поведении, которым люди племени обучаются с детства. Можно сказать, что мать передает их со своим молоком. Человек, пришедший со стороны, никогда не сможет выучить их или даже узнать.

Коцебу покачал головой.

– То есть мы никогда не сможем стать им, – он чуть кивнул в сторону хана, – своими?

– Своими, господин подполковник, – нет, – почтительно, но твердо сказал Ван-Гален. – Но близкими – очень возможно.

– И сколько же правил, думаете, надобно выучить? – Якубович говорил громко, как привык отдавать приказания в строю, под обстрелом. – Тридцать шесть из пятидесяти? Или, может быть, хватит двадцати двух?

– Хватит, мой друг, даже и одного, – все также учтиво ответил ему испанец. – Уважать своего врага.

– Может быть, скажете – полюбить?! – зычно гаркнул драгун.

Ван-Галена уже начинал раздражать сосед, который в застолье ухитрялся быть несносен трезвым столько же, сколько и пьяным, но он постарался сдержаться.

– Любить человеку свойственно лишь самого себя. Но уважать другого вполне возможно и даже необходимо.

Он отвечал Якубовичу, но смотрел прямо на Коцебу. Подполковник чуть улыбнулся.

– Слова – лишь только слова, майор. Слова, слова, слова. Но как вы можете уважать человека действием?

– Да-да, – подхватил Якубович. – Как оскорбить действием, я понимаю. Как любить действием – понимаю отлично. Но уважать?

Ван-Гален тяжело перевел дыхание. Дон Хуан видел, что другим офицерам их разговор непонятен просто за незнанием языка, и, если решение зависело от него, он сразу же замолчал. Но подполковник ждал ответа еще больше, чем Якубович.

– В разных странах люди ведут себя разно, – медленно начал дон Хуан, тщательно подбирая слова. – Кто-то снимает головной убор, когда становится на молитву, кто-то, напротив, снимает обувь. Кто-то кивает головой, когда хочет сказать собеседнику «да», кто-то, наоборот, качает из стороны в сторону. Но сколько стран я ни посетил, везде заметил одно: больше всего человек не хочет быть униженным перед другими. Мы мужчины, наше дело сражаться. Можно выйти на поединок с врагом и только доказать ему свое уважение смертельным ударом. Ты убьешь его, если окажешься сильнее или удачливее. Но не оскорбляй ни его самого, ни его домашних, ни его род. Чтобы не было потом стыдно тебе самому. Попробуй разглядеть в противнике человека, равного тебе. Ты будешь ненавидеть, но и уважать.

Коцебу хотел было спросить Ван-Галена еще о чем-то, но в этот момент Аслан-хан три раза хлопнул в ладоши. Все замолчали, поставили чаши и повернули головы к хану. Тот поднялся и заговорил, почти закричал на самых верхах жирного голоса, протянув обе руки к гостям. Якубович тут же принялся переводить.

– Он говорит, что завтра мы выступаем. Что Аллах исчерпал свое милосердие, пролившееся на недостойного владетеля Кази-Кумуха. Он клянется отомстить Сурхаю за убийство Муртазали-бека. Он вонзит ему кинжал в горло… ну, можно, кажется, и пожалеть старика… и снимет траченную шкуру с хитрой лисицы. Генерал Мадатов назначил его командиром всей конницы, и он сам поведет джигитов покарать нечестивцев.

Вдруг стало шумно в самой середине шатра, опрокинулась ваза с фруктами, оранжевые мячики покатились весело по коврам; рухнул и разбился кувшин, к счастью, уже пустой. В человеке, вскочившем на ноги, Ван-Гален узнал юношу, что подъезжал к ним с Якубовичем днем. Гассан-ага мягко, словно дикая огромная кошка, пробежал вперед, будто бы стелясь над коврами. Теперь заговорил он, еще более высоким, срывающимся голосом; закричал, почти завизжал, но не от страха – от гнева и отвращения. Якубович наставил ухо.

– Ого! Мальчик-то распалился. Кричит брату, что тот недостоин своего назначения.

– Брату? – удивились одновременно Ван-Гален и Коцебу. – Кажется, Аслан-хан годится ему в отцы.

– У них разные матери. Мальчик храбр, но не умен. Шакал, кричит он брату, ты отвел глаза князю Мадатову и заставил его принять трусость за храбрость. Кстати, майор, роскошная иллюстрация к вашей проникновенной речи. Неразумно оскорблять хана перед его приближенными. Вряд ли храброму Гассан-аге удастся пережить этот год.

Юноша вынул кинжал и отскочил назад, показывая острием место перед столами. Намерения его и слова были понятны Ван-Галену без перевода.

– Он откажется, – выдохнул Якубович. – Аслан-хан умен, хитер, ему хватит выдержки.

Подтверждая его слова, хан покачал головой и скрестил на груди руки. Гассан-Ага бросил кинжал, так что тот вонзился в землю, проколов насквозь ковровый настил, и бешено рванул одежду, обнажая тело до пояса.

– «Убей меня, если сможешь! – кричит он брату. – Заколи безоружного! Может быть, у тебя хоть на это достанет смелости! Трус! Трус! Трус!..» Ну, господа, это, право, уж слишком. И я бы не вытерпел…

Аслан-хан зарычал и с неожиданным проворством скакнул вперед, сам уже обнажая оружие. Ван-Гален безотчетно, подчиняясь только инстинкту, попытался было подняться, но Якубович схватил его за локоть и принудил усесться снова.

– Не наше дело, майор. Должны разобраться сами.

Гассан-ага заметно побледнел, но, разведя руки в стороны, с вызовом глядел на старшего брата. Дон Хуан был убежден, что в следующий момент он увидит юношу мертвым, но тут громкий повелительный голос раздался у входа. Аслан-хан опустил кинжал, впрочем, весьма неохотно, а Ван-Гален увидел генерала, шагающего по коврам прямо в сапогах. Дождей, правда, не было, наверно, с неделю, и следы печатались на ворсе не слишком заметно. Приблизившись к братьям, Мадатов заговорил на том же самом наречии, а капитан не оставил обязанностей драгомана.

– Князь говорит, что искал храброго Гассан-агу по всему лагерю. Он говорит, что хотел поручить ему командовать авангардом. Тысячу храбрых джигитов поведет Гассан-ага за собой и расчистит всему отряду длинный и опасный подъем к Хозреку. Он говорит, что ему неверно сообщили время, в которое собирает гостей высокочтимый кюринский хан. Он просит простить его и надеется, что подошел не слишком поздно.

Когда Мадатов умолк, Гассан-ага вскрикнул гортанно, выдернул кинжал из земли и вложил его в ножны. Он склонил голову перед Мадатовым и, не приводя в порядок одежду, бросился вон из шатра. У выхода обернулся и, много спокойнее, сказал несколько слов брату, ударяя ладонью по обнаженной груди.

– Он говорит, что теперь старшему незачем будет гордиться. Он, Гассан-ага, докажет ему на деле, чего он стоит… Да и мы заодно поглядим, – добавил капитан, протягивая руку за яблоком. – Вернемся к нашим философским баранам, майор. Пир продолжается.

В самом деле, Аслан-хан прошел на свое место и показал генералу место рядом с собой. Князь сел, легко и свободно, приняв позу, неудобную европейцу. И в тот же момент две девушки выскочили из-за занавески, ловко стянули с русского сапоги. Якубович пожирал их глазами, а Ван-Гален смотрел лишь на горбоносый профиль Мадатова.

– Да, Серхио был прав. Он знает, как говорить с людьми.

– Конечно же, дон Хуан. Генерал говорит на половине наречий, что существуют в этих горах. Во всяком случае, десятка полтора знает свободно.

– Он умеет говорить с людьми на языке их сердец. А это куда важнее…

II

Штабс-капитан Овечкин сидел на лафете крепостной пушки. Генерал-майор князь Мадатов стоял перед ним, опираясь на шашку. Коцебу приказал было принести командующему стул из казармы, но тот отмахнулся досадливо – некогда, и продолжал слушать коменданта Чирагской крепости.

Тот ранен был четырьмя пулями, но, по счастью, легко. Одна прошла сквозь предплечье левой руки, и теперь та, перевязанная, покоилась на переброшенной через шею косынке; две ударили в бок; последняя, уже на излете, контузила в бедро. Штабс-капитан двигался медленно, опираясь на палку, но не мог усидеть в душной и грязной комнате, выполз к стене, чтобы увидеть проходящий мимо отряд Мадатова. Здесь и нашел его Валериан.

Увидев, как трудно поднимается офицер, сам мигом слетел с коня, усадил силой упрямого коменданта и слушал его рапорт стоя. Он знал, что нарушает субординацию, что подает дурной пример другим офицерам, но только так мог выразить признательность храброму защитнику крепости. Чирагское укрепление неделю сопротивлялось войскам Сурхай-хана, последние два дня практически без воды, с двумя картузами [25] на четыре орудия и тремя зарядами на каждого солдата, что остался еще в строю.

– Половину людей выбили в первый же день… Нет, в первый они не приступали. Их еще Щербина держал…

Овечкин показал рукой на развалины минарета, лежавшие бесформенной грудой менее чем в полуверсте от стены.

– Славный был юноша. Что прослужил-то – полтора года всего. Я уже хотел рапорт подавать о его производстве, и вот такая оказия. Дал он нам время подготовиться крепче, а сам… И ведь, ваше сиятельство, не раздавили его и камни, а нехристи замучили насмерть. Слышно было, часа три он кричал. Но и смертью этой страшной мне он помог. Смотрите, сказал я солдатам, хотите, чтобы и вас так?.. Лучше уж от пули, от кинжала, от шашки. Так и держались… На второй день, на третий, приступы повели сильные. Стреляют, дьяволы, метко. Прислугу у орудия за полчаса могут уложить запросто. Даже амбразуры в стене приходилось щитами деревянными закрывать до последней крайности. Но мы их тоже угощали – картечью. На четвертый день успокоились – решили измором взять. И то: воды оставалось только губы смочить. В эдаком пекле!

Он вздохнул, оборвался, и Валериан невольно огляделся вокруг: сухая, потрескавшаяся земля, горячие камни, выгоревшее до белизны небо.

– А потом вдруг снялись, ушли. Тут мы узнали, что вы, ваше сиятельство, через горы перевалили. Сначала даже не верилось, думали – слух нарочно пустили. Я этот путь знаю. С охотниками из егерей еще, пожалуй, попробовал, а батальоны вести, с орудиями, с фурами… Лихо, ваше превосходительство, лихо!

Овечкин покрутил головой восхищенно. Не было в его словах и привкуса подобострастия, и Валериан усмехнулся довольно, разглаживая подкрученные усы. Ему была приятна похвала старого кавказского офицера, знающего эту страну, эти горы почти так же хорошо, как он сам. Он попытался вообразить реляцию, которую отправит в Тифлис Ермолову, но тут же отогнал ненужную сейчас мысль.

– Ты нас тоже выручил, капитан. Спасибо тебе! Сдал бы крепость, они нас могли перенять у самой Кубы. Закрыли бы ущелье наглухо. А из той дыры их не выбить и пушками. Ни ядрами, ни картечью.

Он замолчал, вспоминая узкий, каменистый, крутой подьем, по которому поднимались с трудом даже привычные местные лошади. А уж фуры и орудия толкали и тянули егеря с гренадерами.

– Дальше, к Хозреку, должно, кажется, выположиться, – начал Овечкин, видя, что генерал не расположен говорить более; и тут же начальник штаба придвинулся ближе, ловя каждое слово коменданта Чирага. – Я туда не ходил, незачем. С одной ротой – верная гибель.

– Там еще никто не был, – сказал молчавший до этого момента Коцебу. – На карте пустое место. Что знаете, штабс-капитан, – прошу.

– Что знаю, даже записывать вам не нужно, господин подполковник. Слышал, что долина широкая, не крутая. Кавалерия пойдет быстро. И ждать они вас, скорей всего, будут на самом верху, чтобы не дать выйти на плоскость. Аул большой, стены высокие. Никто к нему до сих пор не приступал. Сурхай, говорят, собрал там войска больше двадцати тысяч. Больше ничего, ваше высокородие, сказать не могу.

Валериан передернул плечами, выпрямился, передвинул шашку на бок.

– Спасибо и на том, капитан. Придем – увидим все сами. Хорошо, что мы будем первыми, подполковник. А?! Подумайте, Мориц Августович, до нас там ни одного русского не было.

– Ни одного европейца, – подхватил Коцебу послушно; но, хотя говорил он весело, чувствовалось, что одолевают начальника штаба сомнения, и думает он не о первенстве, не об открытиях, а о порядке движения батальонов и батарей. – Чувствуешь себя Кортесом или Писарро.

Ван-Гален, стоявший рядом, услышал знакомые имена и повернул голову к Якубовичу – узнать, не почудилось ли ему в потоке совершенно непонятной до сих пор речи.

– Да-да, дон Хуан, – повторил Коцебу уже по-французски. – Мы с вами, словно ваши соотечественники в Америке. Конквистадоры.

– Там, наверху, Эльдорадо?! – позволил себе небольшую вольность Ван-Гален.

Валериан прислушался к разговору своих офицеров и сам перешел на французский. Заговорил отрывисто, коротко, чтобы не показать, как дурно он знает язык.

– Нет, майор, там только камни, пыль, пули, шашки. Может быть, слава. Но здесь, – он приложил руку к сердцу, – здесь чувство долга. У всех. Как у него.

Он кивнул на Овечкина, что терпеливо слушал чужую речь, и снова заговорил по-русски.

– Запишите, подполковник: штабс-капитана Овечкина и прапорщика Щербину представить к Георгию. Остальных офицеров – решайте сами. Погибшим дадите больше. Нижним чинам – благодарность, денежная премия – это уж как решит Алексей Петрович. А мертвым – вечная память… Все, собираемся, время ехать. Тебе, штабс-капитан, еще раз – спасибо!

Он наклонился, желая обнять Овечкина, но вспомнил о его ранах, похлопал по здоровому плечу и быстро пошел в сторону, где Василий ожидал его, держа в поводу запасную лошадь. Вороной отдыхал без седла до завтрашнего утра…

III

Густой утренний туман заполнил ущелье. В грязноватой белесой мгле Ван-Гален с трудом различил проползавшую мимо чудовищную тушу крепостного орудия, перемалывающего ложе высохшего ручья. Мощные дубовые ободья стянуты были в несколько слоев железными полосами и проворачивались с ошеломляющим грохотом. Визжали деревянные оси, трещали камни, кусок щебенки просвистел мимо, едва не задев щеку испанца; хриплыми, севшими уже голосами кричала прислуга, подбадривая воловьи упряжки. За шумом, который производила артиллерия, не слышно было ни цоканья тысяч конских подков, ни плотного шага пяти батальонов пехоты. Однако дон Хуан знал, что кавалерия всей массой движется впереди и гренадеры с егерями все также поднимаются длинной колонной. Так же, как начали марш четыре часа назад, когда генерал Мадатов поднял отряд еще лунной ночью и повел его вверх, к Хозреку.

Сам Валериан ехал на вороном в авангарде. Только небольшие разъезды кюринцев ехали впереди, рыская по ущелью, забираясь насколько возможно на склоны, проверяя складки земли, заглядывая за скалы и валуны, чтобы удостовериться – не приготовил ли засадной ловушки многоопытный Сурхай-хан.

Гассан-ага держался почти вплотную к командующему. То и дело из тумана возникали джигиты, вернувшиеся с вестями от командиров пикетов, докладывали коротко, что дорога свободна. Гассан кивал головой и снова посылал их вперед безмолвно, одним коротким взмахом руки, сжимавшей твердую рукоять витой кожаной плети. При этом он то и дело косился на генерала, выглядывая, видит ли тот, как внимательно следит за движением, как умело распоряжается храбрый и молодой начальник его авангарда.

Валериан поймал его взгляд, ободряюще улыбнулся, но сразу же отвернул голову. Мальчик пока только играл в войну, командовать же войском приходилось другому. Он рискнул вывести отряд ускоренным ночным маршем, надеясь, что люди Сурхая не успеют занять ущелье, спуститься к Кубе до рассвета. Но никто не мог обещать ему это наверное. И казачья разведка, пробежавшая вперед-назад вечером накануне, и пикеты Гассан-аги – все могли обмануться, всем могли отвести глаза умелые лакские воины. Какая же другая хитрость могла прийти в голову командиру чужого войска, как только посадить людей на гребни ущелья и расстрелять колонну сверху почти безнаказанно? Кавалерия не поскачет на эти склоны, пушки не развернуть, а пехоте укрыться и вовсе некуда. Стрелкам же одно удовольствие – бить пулю за пулей в темную массу, что колышется беспомощно, содрогаясь от боли и ужаса в сером и вязком холодном воздухе.

Так что, когда впереди защелкали редкие выстрелы, Валериан скорее даже обрадовался. Уже не надо было предполагать, опасаться и ждать. Теперь следовало действовать решительно, быстро. Он толкнул вороного и порысил вперед. Офицеры конвоя держались рядом; кто обнажил шашку, кто приготовил заряженный карабин, кто достал пистолеты. Гассан-ага, как и полагалось начальнику авангарда, обогнал свиту командующего, исчез в тумане.

Стреляли по-прежнему словно бы неохотно, лениво. Эхо перекатывалось по ущелью, отражаясь от склонов, и Валериан подумал, что на засаду эта стычка не слишком похожа. Скорее всего, столкнулись разъезды вражеские и наши, и теперь противник отступает, осаживая время от времени слишком ретивых преследователей.

Выскочил посланец Гассан-аги и закричал возбужденно:

– Их было сто! Может быть, еще столько же. Но мы увидели первыми. Сбили одного-двоих. Они ответили, ранили нашего и ушли. Дальше пока дорога свободна.

– Хорошо, – отрывисто кинул Валериан. – Скажешь Гассан-аге, чтобы шел вперед, но не отрывался чересчур далеко. Как доберется до выхода, пусть станет и ждет.

Кюринец, не тратя лишних слов, прокричал гортанно, и тут же сотни всадников в бурках, в папахах, потекли вперед, обходя Валериана справа и слева…

Наверху, на плоскости, стояла конница лаков. Абдул-бек, понукая жеребца ударами плети, выскочил из горловины ущелья и подскакал к Рашиду.

– Мы опоздали! – крикнул он сыну Сурхая. – Они уже поднимаются и подошли близко. Нужно было сделать, как говорил я, – выйти, как только луна поднялась над холмами.

– Я слышал, как вы стреляли, – ответил ему Рашид-бек, растягивая слова, чтобы не показаться испуганным. – Я помню, что ты говорил вчера. Но луна уже опустилась, и мы не сможем уговорить ее подняться в небо и превратить утро в вечер. Возьми моих воинов и задержи здесь русских, сколько тебе удастся. А я вернусь в аул и подготовлю людей на стенах.

– Поторопись, – ответил ему Абдул-бек. – Впереди у них горячие головы. Но когда подойдет сам Мадатов с пехотой и пушками…

Он покрутил головой, засопел мрачно и шагом поехал строить конницу лаков…

IV

Выстрелы стучали все чаще, люди кричали все громче, топот тысяч копыт нарастал крещендо, потом ослабевал, затухал, затухал и вдруг снова усиливался, будто бы вся конница отряда Мадатова и Сурхай-хана собиралась свалиться в ущелье. Но потом снова все затихало.

По этим звукам дон Хуан заключил, что впереди, у горловины ущелья, идет тяжелый упорный бой. Авангард под командой брата кюринского хана, того горячего юноши, пытается выйти на плоскость, а противник ему успешно сопротивляется. Генерал тоже был впереди со всей кавалерией. Пехота, артиллерия и обоз стояли, не двигаясь, мрачно и тихо ожидая приказа.

Вечером Ван-Гален решился подойти к командующему и предложить свои услуги не только в качестве наблюдателя, но как боевого опытного офицера. Он объяснил Мадатову, что в Европе ему не раз приходилось штурмовать крепости и он мог бы быть полезен на приступе. Генерал оглядел его, задумался на минуту, а потом вызвал к себе командира одного из пяти батальонов. Майор Мартыненко прибежал немедленно, вскочил в штабную палатку, раздувая толстые щеки, заметный живот под мундиром тоже никак не мог успокоиться.

– Майор, вам помощник, – Мадатов без обиняков перешел на отрывистый французский язык. – Ходил на стены в Испании, Италии, Африке. Пойдет с вашей колонной.

– Майор, – повернулся генерал к Ван-Галену. – Батальон охраняет пушки… большие… разрушать стены…

– Осадные, – подсказал нужное слово дон Хуан, почтительно наклонив голову.

– Да, осадные. Ваша задача – подвести их на расстояние выстрела, выбрать позицию и охранять артиллеристов до самого штурма…

Теперь дон Хуан ругал себя за то, что поторопился с просьбой и вынужден теперь стоять в ущелье, терзаться неизвестностью и теснотой. В то время как такой же драгун, штабс-капитан Якубович, конечно, вертится в конных схватках, ловко рассыпая удары своей страшной кавказской шашкой.

И третью атаку Кюринской конницы люди Абдул-бека отбили, почти не трогаясь с места. Те, кто не успел к общему залпу, выстрелили вдогон, и еще с пол-десятка тел полетели вниз головами на каменистую почву. Двое застряли носками в стременах, и лошади потащили их прочь, через валуны, сквозь кустарник. Один кричал, визжал, звал на помощь, пробовал подтянуться, но быстро затих.

Гассан-ага подъехал к Мадатову. От злой обиды юноша чуть не плакал.

– Они стоят! – крикнул он. – Они стоят, а мы поворачиваем назад.

– Они побегут, – обещал ему Валериан, как обещал бы сыну желанную игрушку или забаву. – Они еще покажут нам спины. Ударь еще раз, сбей их, отгони от ущелья, чтобы я мог вывести пехоту и пушки. И тогда мы пойдем к Хозреку.

Гассан-ага обтер лопастью башлыка вспотевшее, испачканное лицо и поскакал прочь, созывая и выстраивая свою тысячу для очередного броска.

Авангард казикумухцев ждал очередного приступа. Туман поднялся, солнце свободно разбросало косые лучи по равнине, и Абдул-бек хорошо различал ряды мадатовской конницы, подходящие ровной рысью, готовые к решительному броску.

– Держи коня, – бросил он Дауду, скользнул вниз, одновременно выхватывая ружье из чехла. Длинный тонкий ствол крымской винтовки удобно лег у передней луки. Дауд, свесившись с седла, железной рукой держал жеребца под уздцы. Абдул-бек выдохнул и медленно повел мушку, выцеливая всадника, гордо ехавшего в центре первой шеренги. Потянул крючок, хлопнул выстрел, кюринец приподнялся на стременах и тут же повалился назад, хватая руками воздух.

Наступающие сотни смешались, сгрудились вокруг убитого командира и начали подаваться назад.

– Не стреляйте, – крикнул Абдул-бек, поднимаясь в седло. – Берегите пули. Они могут кинуться тут же.

Но он знал, что его не послушают. Четвертый раз отразили они атаку, а теперь каждый воин желал достать врага шашкой или кинжалом. Да и сам бек в душе свирепо жаждал того же…

Валериан видел, как вдруг смешалась атакующая конница, сбилась в кучу, пошла назад, в сторону. Из толпы выскочил всадник, бешено нахлестывая коня, подлетел к генералу.

– Убили Гассан-агу! – крикнул он, изо всех сил пытаясь удержать коня. – В сердце. Пуля. Даже ничего не сказал.