Растворяясь в песках

– Один заботится о своей матери, другой – о своей. (То есть Заморский сын Старшего и сам Старший).

Она тихо похрапывает. По-настоящему или притворяется – теперь никто не может понять. Кто-то пошел в комнату проведать и, застав ее спящей, на цыпочках вернулся обратно.

– Спит.

– Пусть спит.

– Да она все время спит!

– Не хочет ничего делать.

Старший волнуется о чековой книжке. Каждый раз, когда нужна Мамина подпись, приходится будить ее. Он вынужден просить Сида отнести сразу несколько чеков, чтобы она подписала. «Нужно разумно вложить деньги, иначе они просто сгниют в банке», – но все это абсолютно ее не тревожит. Ее вообще ничего не тревожит. В том-то и беда.

– Бедняжка.

– С тех пор, как Папа…

– Познакомь ее с голубоглазым.

– Нет-нет, оставьте ее.

– Скажи, что Максу здесь, и она встанет.

– Брось, называй кого угодно, она не встанет. Глубоко спит. Послушай, как храпит.

– Как будто свистит.

– Срочное объявление. Перед уходом, пожалуйста, заберите с собой по ростку алоэ.

– Отдай мне хризантемы, это будет лучше для моего здоровья.

– Закапай в ухо виски – вся грязь всплывет. – Кто-то уже напился.

– Маме закапали ушные капли?

– Ты обо всем заботишься. Мужчины считают, что это они. Разве он смог бы так без тебя?

– Я буду танцевать только при условии, что каждая леди станцует со мной по очереди.

– Это все будет продолжаться до утра?

– Скажи, Мадхусудан хочет увидеться, тогда встанет.

– Она не встанет, лежит и лежит.

– Дружище, твои джалеби – полный восторг, но сандалии еще круче.

– Из трав, безвредно.

– Сандалии? Из трав?

– Там живут в домах престарелых. Нас тоже это ждет.

– В баке с водой нашли мертвую обезьяну, с тех пор привозят Bisleri.

– Он пакистанец. И это точно не про травы.

– Ждет и хорошо, наши дети не будут о нас так заботиться.

Даже если кто-то один и захочет, второй будет сопротивляться.

– А ты вот так хорошо ухаживаешь за своей Матерью.

– Квартира на каком этаже?

Танцующие пары смеются.

– На втором? Куда поставите хризантемы? Балкон-то малюсенький.

– Лифта нет.

– Так как тетушка будет ходить? (То есть Мать Старшего.)

– Будет потихоньку подниматься, а вот хризантемы…

– Куда же еще ей пойти? Только с нами, мы в ответе за нее. (То есть за Мать Старшего.)

– Не все же слуги пойдут.

– Сами будем прислуживать, что уж.

– Ладно, другие родственники ведь тоже приходят, хоть какая-то помощь.

– Ага, чтобы подчистить всю еду в доме. Еще и друзей приводят. Когда приходят сюда, они часть семьи, а так – современные и свободные.

– Она и с постели-то не встает, с чего бы ей спускаться по лестнице? (О Матери Старшего.)

– Мой сын подарил ей такую красивую трость, но она отказывается. (Мать Старшего.)

Дверь молчит. Непоколебима, все видит и слышит. А спина развернулась спиной.

Трость лежит. Сид и сегодня показывал, какие трюки она исполняет. Но он не показал, что ее можно поднять и разложить в воздухе прямо, как будто это дерево. Но кто знает, какие идеи когда и откуда могут прийти?

23

Говорят, были времена, когда все было установлено поместим и не было никакого коловращения. Так говорят, верить или нет – решать тебе и мне. И каждый человек был укоренен в своей роли и точно знал, как с кем себя вести. Например, японец или японка точно знали, под каким углом нужно выполнять поклон и сколько мгновений еще так стоять после того, как некто исчез из виду за поворотом. Старший знал, что, перед тем как сказать, нужно только поднять глаза, чтобы младший ринулся с пылом выполнять приказания. Дерево знало, что, раз упала капля, пора дать вызреть фруктам, а потом сбросить их. И так далее.

Но теперь природа в смятении. Никто не знает, в какой момент появится капля. Не забудет ли она задержаться здесь, если придет? А если придет, моргнет и уснет или потом забудет моргнуть? Этого мы не знаем. Дерево будет стоять обманутое и размышлять, где ему вырастить фрукты, а обманутые птицы замрут в небе, не понимая, растает ли снег здесь или сейчас там уже будет сухо и куда им тогда лететь, так в замешательстве многие из них погибнут – пойдет ни снег, ни дождь, а начнется птицепад. Баклажан забудет о том, что он баклажан, и, если проткнуть его иглой, издаст крик и превратится в тыкву. Ладно баклажан, с него и так толку мало было, но все фрукты и овощи забудут свой вкус: банан покажется мукой, шпинат – кислотой. Даже горлянка скукожится и будет отдавать чем-то невнятно-ржавым, напоминая мусорную кучу. На что ни глянь, все утратит свои привычные свойства, и в этой неразберихе все окружающие впадут в еще большую растерянность, и будет уже не ясно, кто был раньше, курица или яйцо. А была ли когда-то связь между яйцом и курицей? А между курицей и петухом? И это еще ничего, но когда машина начинает гордиться своей машинной точностью, мол, мне не свойственна человеческая изменчивость – сегодня так, а завтра эдак – что я знаю, я знаю, и я не страдаю тягой к творчеству, заставляющей говорить то одно, то другое, и если даже с ее установками что-то пошло не так, то какую ловушку готовит нам судьба? Мобильный телефон скажет, что абонент вне зоны доступа сети, в следующий миг этот номер не существует, а через секунду ты уже дозвонился! Конечно, при таких обстоятельствах случилось то, что должно было: роли были похищены и растащены, а все отношения, связанные с ними, перепутаны и перевернуты. И как тогда дальше быть человеку, а зверю, а коре, смоле и мелюзге? Все потерялось среди нынешней демократии.

Думаешь, все на этом? Но кто сказал, что это конец? Лист растет из листа – как банан, а слово – из слова. В сумятице, описанной выше, перепутались все клетки. Каждой из миллиона и миллиарда клеток, образующих вселенную, было определено свое место. От их соединения получается эта форма, это единство, это бытие. Но клетки тоже дрогнули, и все расчеты для баклажана, тыквы, горлянки и яда перепутались. Клетки забыли, что получится, если они соединятся. И вот они пробуют то так, то сяк. Застанешь их в таком положении – одна история, а если оттуда несколько клеток смешаешь с этими – другая. Приделаешь живот к спине – одна история, а если живот к стене – другая, а если отделить спину от всего остального – третья, четвертая и так далее.

Во время торжественного обеда клетки всех собравшихся сконцентрировались в одном месте, и целью этого союза было испытывать радость и удовольствие. И только спина пребывала в своем обычном положении – отвернувшись. Одна, отдельно от других частей тела и отдельно от всей семьи, которая раздавалась день ото дня, как будто ей вкололи вакцину для потолстения. Одна только мысль, что ей придется пить, есть и веселиться со всеми, возвращала спину в ту жизнь, которой «хватит, нет, ни за что больше». Ворчащей спине, потрепанной жизнью, пришлось сдерживать натиск. Бедлам со всех сторон.

Это не смех, а хохот. Он шлифует спину, получается песок. Она погружается в него, песок расползается. По нему можно ходить. Она может ходить, делает шаг за шагом. Босая, дует ветер. Песок скользит. Она увязает в нем. Хлам навалившихся на нее лет распадается вокруг песком. Пусть поскользнется и оступится, но постепенно она освободится, будет уменьшаться и становиться все легче. Станет такой легкой, что сможет подняться из песка. Как из самадхи. Начнет летать вместе с песчинками. Изо рта у нее вырвутся свистящие звуки, которые будут парить в незнакомом мире, связывая воздух с воздухом.

24

Люди годами не могли наговориться о последнем обеде. Там произошло все, что только могло, и в каждой истории всплывали все новые и новые подробности, поэтому ни одна история не могла дойти до финала. Туда пришли все, и все принимали участие в шумном веселье. Горы из выброшенных глиняных чашек и листьев-тарелок надменно возвышались, озирая окружающих: «Ну разве найдется кто-то повыше?». Отступив перед таким величием, городские службы несколько дней не осмеливались их убрать. Трава, листья, соломинки шуршали так, будто в них застряли осколки песен и танцев, которые поблескивали до сих пор.

Но после торжества началась другая суета. Праздничный прием похож на свадьбу. А это был прием в честь ухода чиновника в отставку – всем свадьбам свадьба. Можно сказать, что по окончании вечеринки все выглядело так, как после ухода жениха и невесты. Кружатся метлы, шатры и навесы складывают, беседки разбирают, взятые напрокат стулья-укра-шения-коврики закидывают в грузовики, чтобы вернуть обратно. И поднимается новая волна беспокойства, сопровождаемая плачами, венчающими свадьбу. Все ритуалы закончены, и пришло время покинуть дом, где проходило торжество, чтобы отправиться в более скромное жилище.

Так, после прощального обеда дом Старшего начал пустеть, и его заполнили снующие рабочие. Клочьями поднималась пыль – вещи упаковывали в коробки, перевязывали и зашивали в мешки.

Старая надежная гвардия – Вилас Рам, Кантхе Рам, Рупа, Сушила, их дети и прочие – собрались сейчас, чтобы приглядеть за пришлыми рабочими: как бы не поцарапали, не ударили, не уронили на полпути. Все были с ног до головы в пыли и опилках под строгим надзором Старшего и его жены.

Это не было вечеринкой, но разносили чай и завтрак, ревел двигатель и гремели колеса, горячие закуски, холодная благодарность – и среди всего этого снова поднимался шум ветра.

Не так просто втиснуть один дом в другой. Что взять, а что оставить? Случилось то, что должно было, ведь, какими бы уникальными мы себя ни считали, мы такие же, как все. Муж и жена перешли на повышенные тона. Был на то повод, не было или было что-то другое, но не осталось ни одного переулка-закоулка, где бы эхом ни отдавался лязг их голосов. Если один велит завернуть картину, фотографию в рамке, кожаное сиденье, которое называется «пуф», или вазу, украшенную резьбой, другая напоминает: «А когда Сид и его брат были маленькими, они все время просили ночью воды, но вы не просыпались». Один говорит, надо бы забрать мусорные ведра, половые коврики и шкаф для обуви, и тут же вскрывается свадебный обман: бриллиантовые украшения, которые Старший вручил с такой помпой, оказались старыми и поношенными: да-да, она показывала ювелиру, тогда-то все и выяснилось – как же стыдно ей было.

– Да выбрось все папки, кому они сейчас нужны!

– Все это я принес в дом – мне и решать.

– Там нет места, а это просто твоя привычка – забить все битком.

– Все мои вещи хранятся здесь в одном крошечном углу, так же будет и там.

– Весь дом забит твоим хламом.

– Это чье? А это? Сушила, вот чьим барахлом забита каждая коробка, каждый шкаф? А это вообще Мамино, на что она даже не смотрит.

– Не приплетай сюда Маму! Она не занимает место, ничем не пользуется.

– Но ее вещи валяются везде. И она туда тоже поедет со всем этим богатством.

– А горшки на голову поставим? Пусть лучше цветы сдохнут, но отдать никак.

Когда вошел Сид, размахивая ракеткой, перепалка была в самом разгаре.

– Что на этот раз? Что случилось? – спросил он Сушилу.

А та, пытаясь сдержать смех, ответила:

– Госпожа говорит, положи кхичди, а господин велит приготовить паратхи.

– Эй, что за вранье! Я сказала, пусть готовит, что готовит, я буду только чай, – разозлилась госпожа, на секунду отложив телефон, и продолжила рассказывать об ужасах происходящего Заморскому сыну.

– Вот черт! – Старший кинулся в другую комнату. – Я же сказал, что разумнее сделать паратхи. Кхичди остынет.

– Столько пыли кругом летает, а паратхи готовятся без крышки. – Госпожа второй раз отодвинула телефон ото рта. – Да и Мама ест что-то легкое.

– Мама встанет от одного только аромата паратхи.

– Да не встанет она.

– Что ты имеешь в виду? – Старший пришел в такую ярость, как будто обнаружил в ее словах скрытый подвох.

– Нет, ты слышал, – продолжала она изливать душу за семь морей, – и вот такие упреки без конца.

– Мам, ну зачем вы портите ему вечеринку? Он там хочет расслабиться, а вы донимаете его здешними проблемами, – перебил ее Сид, пытаясь разрядить атмосферу шуткой. – Только подумайте, он там, может быть, сидит со своей белой девушкой, пьет пиво, а вы заставляете его зубы скрежетать от пыли и кхичди.

– Разве нормальная мать так поступает? Из-за нее у него и не может быть девушки. Она изводит его своими проблемами. Как ни посмотришь, все надиктовывает по телефону свою жалобную книгу.

– Паратхи, – тихо предложила Сушила.

– Ну вот, даже слуги упрямятся и ни во что меня не ставят, – прогремел ее голос здесь и за семь морей одновременно.

– А может, – Сид опять попытался пошутить, – он завел черную девушку. Или китаянку.

– Чушь! Он мне все рассказывает.

– Или парня, – подзадоривал Сид.

Родители застыли в ужасе.

– Статуи почистили? – поспешил сменить тему Старший.

– Осталась только та, что в Маминой комнате.

– Ее комнату будем разбирать в последнюю очередь. Тогда все статуи и будем собирать. Иди, сделай чай!

«Человек почитает идолов, которых сотворил сам. Но не тех, что создал бог». – Эта мысль зародилась в чьем-то сознании и разлетелась с пылью.

– Господин, чай закончился.

– Что ты бормочешь, Кантхе Рам? Занавески сняты? Посчитай кольца от них и упакуй.

– Так принеси чай из магазина. – Старший бросил раздраженный взгляд в сторону жены.

Она отвернулась, продолжая держать телефон.

Сид достал кошелек.

– Вот поэтому и не уважают. Чай даже не можешь оплатить.

– Все бытовые расходы на мне. И после праздника чаевые раздавала тоже я.

– И свой кошелек небось не забываешь наполнять под шумок.

– У меня есть собственный счет, мне незачем воровать у тебя.

– Ты и одной пейсы не снимешь со своего счета. Тратишь только на себя, остальное придерживаешь.

– Все подарки детям покупаю я, эта футболка на Сиде, чехол на сиденье для Мамы…

– Это из Австралии. Зачем городить вранье на вранье?

– Посмотри-ка, как он разговаривает! Я имею в виду эту штуку, которая делает выше сиденье унитаза, я привезла ее из больницы.

– Больница принадлежит Падду.

– Вы препираетесь, как школьники.

– Так и что, он вещи просто так раздает?

– Нет, просто так раздаю я.

– Вы, мужчины, думаете, что раз видимые расходы на вас, то вы все делаете. А ведь все непредвиденные траты сваливаются на меня!

– Например.

– Например, твои родственники, которые приходят, когда мы садимся за стол.

– Вот как. А твои не приходят?

– И их друзья, которые меняются каждый день.

– Зарой свою жадность подальше, чтобы хоть как-то спасти репутацию, мадам.

– Мед для Мамы…

– Не впутывай Маму.

– Почему это? Мед покупаю я.

– Потому это, что он с пасеки твоего двоюродного брата.

– И что, Мама…

– Мама, которой мы всем обязаны? – прорычал Старший.

– Тебе лучше знать. Это ты, пользуясь ее подписью, пристраиваешь пенсию туда и сюда.

– Ох, вы оба…

– Госпожа, ваш чай.

– Какая мерзость. Неужто Мама захочет, чтобы ее пенсия просто сгорела? Она сама и подписывает все. Ее деньги вложены в хорошие места. Участок в Газиабаде, квартира в Нойде…

– Ах, как замечательно! Она в курсе вообще, куда деваются ее деньги?

– Все это ее, на нее оформлено.

– И она будет пользоваться, конечно! Так давай переедем в ее домик в Сахупури. Все лучше каморки, в которую ты собираешься ее перетащить.

– Если она захочет, переедем. Нет – отдаст внукам. Я тут ни при чем. Я не покупаю сари и украшения ни за счет Мамы, ни за счет своих сыновей.

– Эй-эй, вы оба! – Сид повысил голос.

– В чем дело? Скажи открыто.

– Ничего не говорите. Ничего не делайте, – вмешался из телефона Заморский сын.

– Говорит, ничего не делайте, – сказала госпожа, показывая, что она не одна.

– Легко указывать, сидючи там.

– Приезжайте сюда, – предложил младший сын с той стороны океана.

– Говорит, бросайте все и приезжайте ко мне. – Госпожа бросила победный взгляд.

– Езжай, тогда и посмотрим.

– Угомонитесь! – Голос Сида заставил всех замолчать.

Один из рабочих рассказывал что-то свое. Его слова раздались эхом:

– Рама[20] об-Рам-ляет наши сердца, поэтому его зовут Рама.

Смутившись, он притих.

В общем, муж и жена в преддверии своего скорого выхода на пенсию наделали такого шума, что все остальные звуки стали казаться лишь отголоском тишины.

25

Кто-то, наверное, спросил: «Откуда берутся обычаи?» «От воробья», – выпалили ему в ответ. А оратор произнес целую речь.

Вот ее содержание:

В Средние века была одна страна, и ее леса тоже были средневековыми. Леса покрывали склоны гор, а цветущие и плодоносящие деревья носили такие имена: дуб, бук, тополь, сосна, каштан, лайм. На деревьях поселились птицы, которые встречали закаты и рассветы вместе с воробьями. Лес оглашало радостное щебетание и милое каждому «Рам силам!».

Одна воробьиная пташка стала особенно всем мила и любима. Солнце так радовалось ей, что порой скидывало вниз гирлянду цветов, на которой качало ее, порой осыпало ее золотистой изморосью, а порой просто сверкало и веселилось вместе с ней. Так оно ей радовалось, так умилялось, что та стала краснокрылой пери. Ведь если обнимаешь с любовью, то твой цвет смешивается с цветом возлюбленной. И вот пташка все порхала и кружила, высокие деревья с материнской нежностью укрывали ее в своей тени, а она смело скакала по ветвям, и тогда по их листьям пробегала красная рябь. Иногда случалась такая погода, при которой красный цвет становился настолько густым, что казалось, это не листья, а красные цветы спадают журчащим водопадом.

И все, сколько хватало глаз, было подернуто красноватой пеленой.

Откуда-то издалека появился всадник. Он увидел алеющий горизонт. Каждый его мускул задрожал. Волнение передалось лошади, и она понеслась, подстегиваемая желанием ворваться в пылающий закат. Красный лес дурманил обоих и сбивал их дыхание.

Отвага всадника не знала границ – у него были деньги и ружье. Сначала он построил себе дом на холме. Посадил картошку и разжег огонь, где стали печь ее в мундире, и люди стали собираться вокруг языков пламени, петь и танцевать.

Красная пери из красного леса наблюдала за всем этим широко распахнутыми глазами. Тот, кто знал лишь безграничную любовь и видел только добро, станет ли бояться и осторожничать? Вприпрыжку она приблизилась к праздничному кругу. Глаза стали больше, чем ее тельце. Все, что осталось от птахи, – это огромные глаза, полные любопытства, и крылья. Что это за звуки, что за движения? Воркуя от восхищения, она отмахнулась от предостережений старых деревьев и земли, пахнущей дождем. А когда солнце захотело предупредить ее, она горделиво ответила:

– Милый мой, ты раскраснелся от ревности, не иначе!

Всаднику показалось, что прилетела бабочка. Он увидел, как от порхания ее крыльев раскраснелись языки пламени. Увидел, что красноватая пелена, окутывавшая лес, сосредоточилась вокруг нее. Всадник был очень влюбчив по натуре, а она была так хороша. Он влюбился. «Какая очаровательная пташка-пери!» – Он вскочил и начал танцевать. Краснокрылая пери восприняла это как призыв и тоже начала танцевать на его голове, радостно воркуя. Потом на плече, потом на носу, потом на груди. Погонь, желая окропить себя красной краской красной пери, стал неистово извиваться и подпрыгивать, касаясь ее. Праздник был в самом разгаре.

– Она сгорит, – рассмеялся кто-то.

– Так будет вкуснее, – засмеялся другой.

Ружье тоже воспылало любовью. Всадник почувствовал это. Опьяненный весельем, он поднял ружье и приблизил его к пташке, чтобы они могли петь и танцевать вместе. Размером с малиновку, а спеси и кокетства – до небес. От дыхания ружья пери стала еще больше раскачивать бедрами. «Это я заставляю ее так танцевать», – с всевозрастающей гордостью подумал воздыхатель. Они танцевали в таком экстазе, что ружье выпустило пулю, которая еще выше взметнула кружащуюся в небе пери. Весь лес замер.

Кто не знает, что воробьи есть везде и бесстрашно перемещаются по всему миру? Они вьют гнезда в домах, скачут у наших ног и запрыгивают на плечи. Они болтают сами с собой, глядя в зеркало, и когда беседа переходит в ссору, они бьются головой: «Если я пострадаю, то и ты пострадаешь», а зеркало, пытаясь утихомирить воробья и его отражение, заливается кровью. И все же.

Вот о чем вся эта речь.

В красном лесу средь бела дня или в беспросветной тьме, но обычай изменился – воробей стал синонимом страха. Память растворяется в обычаях. Пикто уже не помнит и не знает, почему, но век за веком сердце охватывает страх. Фирак Горакхпура1 сказал: «Ятак долго не вспоминал тебя, но и не то чтобы забыл». Такова суть обычая. С тех пор воробьи красного леса при каждом шорохе думали, что приближается охотник, а каждое ружье стремится проявить свою мужскую силу. Они тут же прятали голову в кусты. Прошли столетия, охотники умерли или были убиты, охотиться запретили, ружья превратились в бинокли или камеры, а всадники – в фотоохотников, но воробей навсегда остался комочком страха. Обычай продолжает жить, даже если причина, породившая его, давно исчезла. Великий знаток птиц Салим Али[21] пришел в удивление: «Пет, воробьи не могли побелеть при одном только виде меня и прижаться к соломинке». По то были воробьи, они остаются такими и сейчас, хотя по природе им это не свойственно. От рождения воробьиная птаха была краснокрылой пери, от которой солнце было без ума и благодаря которой лес радостно шумел. Теперь только солнце, да и то после уговоров, упрашиваний и ворчания приходит в лес, и видно, что оно уже не то – постарело, обессилело и светит еле-еле.

– Что ж, выходит, обычай – это не изобретение Всевышнего? – заключил оратор. – Всевышний создал его одним образом, солнце выплавило другим, а мужское геройство истерло в порошок. Это геройство спрятано почти в каждом слое обычая, ну и пусть «спрятано» – менее мужественным оно от этого не становится, – продолжал он. – Веселье омрачилось страхом, танец разладился,[22] радость потускла, и от их слияния родилось следующее поколение, которое, не зная причину этого слияния, уже усвоило их природу.

Природа превратилась в привычку.

Именно привычка – это и есть обычай. Так закончилась речь.

Только в первый раз бывает спонтанное действие. Потом – привычка. Привычка – то есть повторение. Именно повторение – это и есть обычай. Повторение становится пустым и бессмысленным, но продолжается, превратившись в привычку. Услышишь хлопок – и что делать? Сжаться в комок – воробьи красного леса и по сей день соблюдают этот обряд. Это их культура, мораль и учтивость. Их правила поведения.

Веемы и есть воробьи. Взлеты, падения, ссоры, любовь, ритуалы-обряды – все это привычка, все это повторение. Все, что мы делаем и как, можно назвать соблюдением обычая – дружба, свадьба, упреки и колкости, поведение и манера говорить, любовные отношения, то, как мы встаем и садимся, золовка, тетка, невестка, мать, старший сын, его сын…

На этом сегодняшняя программа заканчивается. Встретимся завтра в это же время, и для вас прозвучит следующая речь.

– Эй, оратор, заткнись! Забери у него микрофон!

26

Дело в том, что все подробности случившегося не открываются разом. А некоторые так и вовсе никому не известны. Постепенно оформляют передачу дома обратно в собственность государства, а те, кто в нем жил, расселяются и разъезжаются. Кран начинает упорно капать, как будто злорадствуя: «Все равно сантехника не позовете, можно расслабиться». Телевизор и бойлер тарахтят, как если бы уже давно догадались, что их заставят переезжать, и что толку тогда сейчас вкалывать? Погода начинает меняться, но точно такая же была в это время в прошлом году – она просто вышла прогуляться и где-то бродила все эти дни, а сейчас вернулась обратно. Пауки раздраженно бегают кругом, потому что предметы, которые они целую вечность оплетали паутиной, снимают с места и выдирают из-под них, а они, боясь быть раздавленными, отчаянно перебирают всеми лапками и бросаются врассыпную. «Это абсолютно явно свидетельствует о том, – ворчливо переговариваются они друг с другом, – что настали времена, когда даже Ганди ни во что не ставят». Не успевают они закончить эту важную мысль, как их безжалостно вытряхивают и швыряют в грузовики.

В общем, даже пауки не все понимают.

Или будь, как Сид, которому совершенно неинтересно собирать осколки смыслов и склеивать из них медаль, чтобы потом с гордостью носить ее на груди. Делай, что нужно, не преуменьшай и не преувеличивай. Принимай свои чувства как они есть, но не вываливай на стол ни перед кем. Все видели, как несчастные, рыдая от горя, тайком бросают взгляд в зеркало, чтобы убедиться в том, что выглядят достаточно удрученными, и силятся расслышать, достаточно ли горькими кажутся их рыдания, а их голова начинает трястись, упиваясь страданием, и тогда приходится схватить ее невидимой рукой: не дай бог проявит неподобающие чувства.