Христоносец

Он оглядел песчаный пляж, на который его выбросило море, и увидел неподалеку маленький домик. Он поднялся на ноги и отправился к нему. Это был дом рыбака, который сказал ему, что город находится в половине дня пешего хода, и указал направление. По пути Репрев набрел на орешник, пообедал орехами и запил водой из родника. Сил прибавилось, и он бодро зашагал по дороге, которая, как и подобает любой из них, – вела в Рим.

Столица мира встретила его гамом, суетой многолюдных улиц и обескуражила грандиозным великолепием. Никогда еще Репрев не видал такого большого и шумного города. Наконец он стал свидетелем того, что поразило его воображение сильнее всего. Он замер у входа на площадь. Посреди огромного пространства возвышался величественный Колизей. Ранее Репрев уже встречал подобные сооружения, но те были значительно меньше. Справа от себя он заприметил небольшую таверну, потрогал рукой серебряную фибулу, единственную ценную вещь, которая чудом сохранилась на его тунике благодаря тому, что он перестегнул ее, сняв намокший плащ в начале бури. Путник взвесил фибулу на ладони и направился ко входу в заведение.

Хмурый хозяин снисходительно посмотрел на предложенную к обмену пряжку и согласился накормить гостя.

Репрев сидел на скамье у окна с видом на главную арену мира и безжалостно расправлялся с бараньей ногой, когда к нему подсел незнакомец. Это был мужчина лет сорока с золотыми браслетами на руках, в украшенной шитьем дорогой тоге и приятно пахнущий благовониями.

– Судя по такому могучему телу, я могу предположить, что ты великий воин, – начал он свою речь.

– Да, я воин, и сейчас я хочу есть, – не переставая жевать, буркнул в ответ Репрев.

– А заработать ты не хочешь?

Репрев на секунду отвлекся от баранины и внимательно посмотрел на собеседника.

– Шторм отнял у меня все имущество. Конечно, мне нужны деньги.

– Так ты с того самого корабля, который волны разбили о скалы прошлой ночью?

– Да, – прозвучал сухой ответ, явно указывающий на то, что воин не расположен к долгим расспросам.

– Я слышал, что живых с этого судна не осталось.

– Как видишь, я жив и слушаю, как ты предлагаешь мне заработать. Я должен кого-то убить?

– Убить… – пробормотал собеседник. – Да, пожалуй, убить, точнее, не убить, а одолеть в бою.

Он покосился на Колизей.

– Ты предлагаешь мне участие в схватке гладиаторов за плату?

– Если это тебя устраивает.

– Устраивает, – спокойно сказал Репрев. – Сколько будет соперников и какова плата?

– Сколько? – недоуменно вымолвил незнакомец. – Ты, вероятно, не совсем меня понял. Мы говорим о вызове на сражение со стороны лучших воинов, которые заслужили это право своей доблестью во множестве гладиаторских боев. Этим людям нет равных на арене. Речь идет не о том, сколько соперников будет у тебя, а о том, сколько будет вас в отряде, который должен выстоять оговоренное время против одного такого гладиатора. И тем, кто останется жив, причитается награда в пятьдесят денариев.

– А если я одолею гладиатора в поединке?

– Это невозможно даже для такого великана, как ты. Гладиаторы уступают тебе в росте, но их сила и навыки не ведают равных. Тебя просто зарежут на арене, как курицу.

– Сколько заплатят победителю? – Репрев как будто не услышал обидного замечания.

– Ты безумец или великий воин? Если последнее, то почему я не слышал о тебе ранее? Как твое имя?

– Репрев. Так сколько?

– За такую победу вольный боец мог бы получить двадцать пять или тридцать ауреусов, – растерянно произнес незнакомец.

– Значит, если их будет трое, я получу сотню золотых? – жадно обгладывая кость, спросил Репрев.

– Безумный оборванец! Ты – и трое лучших гладиаторов Рима? В своем ли ты уме?! – воскликнул вербовщик.

– Я в своем уме, ланиста, и таковы мои условия: сотня золотых монет и три чемпиона на арене.

Повисла пауза, незнакомец смотрел на наглеца с изумлением, а потом процедил:

– Пусть так и будет. В любом случае я не останусь внакладе. Но чтобы я не выглядел жертвой твоей наглой шутки, пока договариваюсь о бое, ты посидишь в клетке для гладиаторов, дабы…

– Лавка в клетке есть? – перебил собеседника Репрев и лениво потянулся.

– Лавка есть, – уже совсем опешив, выдавил из себя ланиста.

– Мне предоставят оружие или я должен убить их голыми руками? – уже с явной издевкой спросил воин.

– Гладиус сгодится?

– Вполне.

Спустя час Репрев сидел в гладиаторской клетке на скамье, слишком узкой, чтобы поспать на ней, как он планировал, и привычно точил перед боем короткий римский меч. Клинок уже был готов, когда к двери подошли стражники и один из них отпер тяжелый замок. Жестом он пригласил гладиатора выйти из клетки. Репрев молча встал, и они двинулись по коридору к арене. Вдоль стен на скамьях и подстилках стонали изувеченные гладиаторы, весь пол был залит кровью. С арены выносили безжизненные тела, а в проеме выхода гудели опьяненные зрелищем ряды амфитеатра.

Репрев ступил на теплый песок, и солнце на миг ослепило его. Он прищурился, но вот его глаза привыкли к яркому свету. Он бросил взгляд по сторонам и пристально посмотрел прямо перед собой. На арене его ждали все три кандидата, готовые насладиться расправой над наглецом. Это воистину были сильные и опытные воины – рослые, с крепкими телами, покрытыми множеством шрамов, молчаливо говорящих о бессчетном количестве смертельных схваток. Трибуны восторженно ревели. Каждый гладиатор воинственно потрясал своим оружием, раззадоривая собравшуюся на кровавое зрелище толпу.

Репрев молча пошел к ним столь спокойным и уверенным шагом, что соперники невольно прервали свое гарцевание перед публикой и расступились, образуя пространство между собой. Наглый зачинщик обвел их презрительным взглядом с надменной ухмылкой и сделал высокомерный жест, приглашающий к сражению. Так делал его дядя, когда тренировал их мальчишками на деревянных мечах. Всем гладиаторам было знакомо это движение. Оно намекало на то, что с ними собираются не сражаться, а учить их новому приему боя. Озверев от такой наглости, они бросились на него сразу с трех сторон, и в этом была их роковая ошибка. Меч в руках Репрева трижды блеснул в мгновение ока, и все трое оказались мертвы, еще стоя на своих ногах.

Спустя еще миг их безжизненные тела лежали на арене. Трибуны издали надрывный вздох, а потом над ареной повисла гробовая тишина, и казалось, было слышно, как капли крови с меча ударяются о настил под ногами гладиатора. Секунды тянулись вечность, и вдруг трибуны взорвалась ревом восторга, какого, пожалуй, еще не слышала главная арена мира. Это были не просто крики, это была неистовая истерика, перерастающая в потасовки на верхних рядах.

Репрев устремил взгляд на возвышающийся над остальными зрителями подий императора. Александр Север молчал. Казалось, что он был единственным человеком среди всей этой безумствующей толпы, кто молча и пристально рассматривает победителя. Их глаза встретились. Репрев поклонился сдержанным кивком, не отводя взгляда от кесаря, и император одобрительно кивнул ему в ответ. Воин повернулся к выходу и молча пошел прочь. Вдруг он невольно посмотрел налево от ворот, отделявших арену от коридора, и увидел еще одного молчаливого и внимательного зрителя. Все остальные трибуны подернулись мутной дымкой, и виден был только он. Верх его лица скрывал капюшон алой пенулы. Из тени этого полога на Репрева были устремлены ярко-желтые глаза, как показалось воину, испускающие некий зловещий свет. Он задержался на этом взгляде буквально на мгновение, но было чувство, что смотрел значительно дольше. И даже после того, как Репрев ступил в прохладный сумрак коридора, он все еще видел перед собой этот холодный, надменный, но вместе с тем и любопытный взгляд желтых глаз.

Ланиста, как они и договаривались, пришел в таверну через полчаса после скоротечного боя. Он был бледен, и руки его заметно дрожали. Сначала он аккуратно положил на стол увесистый кожаный мешочек, а затем с усилием проговорил:

– Сегодня будут и другие бои.

– Нет, – равнодушно беря со стола свою награду, сказал Репрев.

– И завтра тоже, – сделал еще одну попытку ланиста.

– Я не гладиатор, – посмотрев на него, сказал воин. – Мне просто нужны были деньги.

Он достал золотую монету из кошелька, внимательно посмотрел на барельеф кесаря и обратился к трактирщику, который все это время не отходил от стола:

– Мне нужна комната.

– Да, господин, конечно. Есть чудная комната с великолепным видом на площадь. И там имеется широкое ложе, под стать такому могучему воину. Я сейчас же велю, чтобы там постелили свежее белье. Не желает ли господин чего-либо еще? Может быть, омовение тела после такого славного боя?

– Пожалуй, – осматривая жалкие остатки своего гардероба, задумчиво произнес Репрев. – Купи мне что-нибудь из одежды, – сказал он и положил на стол еще три золотые монеты.

Спустя час он уже возлежал на широкой кровати в комнате на втором этаже трактира. Его тело было чистым, наполненным истомой после стараний искусного массажиста и щедро натертым благовониями и маслом. Новая одежда и обувь были выбраны со вкусом и дожидались момента, как он примерит их на себя. Но сейчас ему хотелось только спать. Ночь накрывала своим звездным пологом величайший город мира. Могучий воин спал на широкой кровати. Масляный светильник тускло горел на столе. В таверне было слышно, как кто-то негромко, но с жаром повествует о невиданном бое на арене Колизея, а цикады в кроне соседнего дерева разрывали тишину ночи своим оглушительным стрекотом. Такими были первый день и первая ночь Репрева в Риме.

Глава VI

Отворяя дверь после ежедневной утренней пробежки, Вестник еще с порога почувствовал, что гость в доме. Он тихо вошел в комнату и увидел его, стоящего на коленях лицом к стене. Рыцарь читал молитву, и Вестник невольно прислушался к ее необычному звучанию. «Вероятно, это латынь, – подумал он. – Ну да, как же иначе, ведь он римлянин».

– Нет, – вслух ответил ему Христоносец, окончивший свою молитву, – это эсперанто.

– Эсперанто? – удивленно переспросил Вестник.

– Да, это любимый язык Христа.

– Но ведь тогда… – Вестник замялся, подбирая слова.

– Тогда, когда Он первый раз приходил к людям, такого языка еще не было, – улыбнулся рыцарь, – но сейчас-то он есть. Господь считает, что эсперанто – это язык, собранный из многих языков, и поэтому он является речевым символом объединения Новой Вестью Господа душ земных на всей Земле. Когда-то жителей чужих земель называли другими языками. Позднее просто – языками. А еще позднее – язычниками. Если отбросить детали, то воевали и воюют между собой не народы, а именно языки. Общий для всех язык, согласно самой сути своей общности, блокирует «войну языков», объединяет людей разных народов и стирает границы в общении. Поэтому авторитарные правители прошлого века ненавидели эсперанто, а Господь его возлюбил. Конечно, грядущие технологии и так позволят людям говорить друг с другом при помощи программ синхронного дубляжа. Но живым языком общения должен стать эсперанто.

– Это значит, что Он слышит молитвы на эсперанто лучше молитв на всех остальных языках?

– Нет, он слышит не слова, а мысли, и слышит всех. Даже тех, кто глух и нем. Просто ему приятно, когда молятся на эсперанто.

– А почему ты молился не на образа, а обратив свой взор в стену?

– Я обратил свой взор не в стену, а на Восток. И это самое верное направление молящегося. Портики всех церквей, находящиеся за алтарем, должны быть обращены на Восток. Ведь сама суть запертой двери, которая предназначена только для входа Господа, являет собой ожидание прихода Его именно с Востока. Алтарь, Врата и прочее убранство – это лишь дополнительное символическое оформление прихода Христа на Вечное Царство. Так что, находясь вне храма или в храме, где эти условия не соблюдены, христоносец должен молиться, глядя на Восток.

Взяв небольшую паузу, он налил себе чая, который за разговором успел заварить Вестник, и, устроившись в кресле, продолжил:

– Однако я вижу, что у тебя назрело немало вопросов по нашему предыдущему разговору.

И это было действительно так. Вестник долго обдумывал услышанное о душах, и при новом появлении своего гостя он начал с уже заготовленного вопроса:

– Значит, наша душа – это наша личность (включая наше «я»), соединенная с частицей Бога?

– Не совсем так. И здесь нужно четко понимать, что наша личная идентичность, наша самость, внутреннее «я», мировосприятие, а также вся гамма индивидуальных переживаний являют собой характеристики нашей личности, но никоим образом не связаны с пребывающей в нас душой. Лишь изредка и на самый краткий миг душа может проявиться в побудительном или сдерживающем порыве, и происходит это только в состоянии крайнего нервного перевозбуждения. Случается же это, как правило, в самые экстремальные моменты человеческой судьбы. Поэтому те или иные черты характера могут наследоваться по родовой линии, а также возникать в процессе воспитания и образования, а душа избирает тело по совершенно автономному алгоритму.

– Но разве душа не помнит прожитые жизни в прежних телах?

– Помнит так отчетливо, как не в силах запомнить разум, помнит все до мельчайших деталей и самых тонких ноток переживаний человека, в котором она пребывала. Но в новом теле ее память о прежних жизнях заблокирована.

– Интересно было бы увидеть хотя бы фрагмент из своего прошлого воплощения. Но возможно ли это при жизни?

– Иногда происходят незначительные сбои в общей структуре мироздания, и людям становятся доступны эти фрагменты в качестве видений или снов. Однако, – он пристально посмотрел на Вестника и произнес: – Тебе я могу показать кое-что. Если, конечно, ты сам к этому готов.

– Я готов, покажи мне.

Все внезапно исчезло, и Вестник погрузился во мрак небытия. Он так и не понял, сколько он пробыл в этом состоянии, но постепенно он стал различать в этой тьме огонек, который все рос и рос, пока не стал огнем факела в его руке.

Пять всадников – и Вестник среди них – неслись по заснеженной равнине, освещая себе путь факелами, прочь от пылающего боярского терема. В зареве был виден силуэт повешенного на воротах человека, изгибающийся в неистовой пляске предсмертных конвульсий.

– Мы люди царские, нам выметать сор и смуту из чертогов Отечества, нам псами верными выслеживать и выгрызать крамолу на Святой Руси! Гойда!

– Гойда! – прокричали всадники.

– Гойда! – в неистовом порыве закричал и сам Вестник. И в это мгновение он понял, что он главный среди них. И к седлу его вороного коня пристегнуты песья голова и метла, и он, подобно своим спутникам, облачен в черное одеяние опричника. Он есаул в опричном войске и рында с рогатиной у государя. И так же, как все, будучи их предводителем, он только что участвовал в жуткой расправе над боярской семьей, не просто участвовал, а руководил всем этим от начала до самого конца. Он явственно видел, как по его приказу на глазах боярина насиловали, пытали, а потом обезглавили боярскую жену и двух его дочерей, как заживо сожгли его старшего сына, а младшего, совсем еще маленького, изуверски медленно опускали в чан с кипящим маслом, пока он не умер от боли. Он слышал мольбы и душераздирающие крики терзаемых им жертв. Он видел застывшую от ужаса дворовую челядь. И он знал, что холопов не следует убивать как свидетелей. Наоборот, их нужно оставить живыми и раздать в услужение другим боярам. И пусть они рассказывают своим новым хозяевам все то, что видели и слышали на этом дворе. Пусть все знают, что опричнина – дело царское, дело правое и законное. И нет той силы, которая могла бы защитить крамольников от свирепой, но праведной расправы.

– Где еще твои тайники и схроны? – вопрошал Вестник чьим-то незнакомым голосом снова и снова. – Все отдай, что тобой уворовано, все верни в казну царскую!

Боярин, обезумевший от боли и от вида того, как истязают и казнят его семью, едва хрипел, стараясь извлечь членораздельные звуки из разорванного рта с выбитыми зубами и сломанной челюстью:

– Нет более ничего у меня, милости прошу, Христа ради смилуйся – убей уже меня.

– Врешь, змея хитрая, знаю я вас всех как облупленных. Бога вспомнил? А когда ты помазанника Его предавал и других крамольников на смуту подбивал – помнил о Боге? – цедил сквозь зубы Вестник.

Он кивнул сотоварищу, который раскалял щипцы на угольях жаровни.

– Продолжай, – приказал он и приступил к осмотру сокровищ, которые помощники его опричников грузили в повозки.

Добра боярского было много, но он знал, что пытать нужно до самого конца, до того момента, пока жертвой не овладеет полное безумие. Бывало, что перед самым помешательством несчастный указывал место, где спрятан ларец с истинно ценным и сокровенным.

Вопли боярина вернули его к происходящему, и он увидел, как тот ползает по двору и пытается отнять у собаки отрубленную стопу своей ноги. На нем уже не было живого места, в остекленевших глазах отражалось полное безумие, и он хрипел, обращаясь к псу как к равному:

– Отдай, отдай мою ногу. Я дам тебе, что ты хочешь. Там, там, в молельной, под иконами.

Он забыл про ногу и, исступленно тыча пальцем в сторону пристроя к терему, хрипел из последних сил:

– Там, там, возьми что хочешь, там…

И, оглядевшись по сторонам уже совершенно пустым взглядом, он принялся биться в припадке истерического хохота, повторяя лишь одно слово:

– Там, там, там…

Вестник видел, что его верные соратники, которым не нужно было ничего объяснять, уже тащат из тайника ларец, сгибаясь под его тяжестью.

– Покажите, – приказал Вестник, и ларец поставили к его ногам, откинув крышку.

Блеснули драгоценные каменья и золото. Есаул брезгливо раздвинул саблей содержимое, и его глаза вспыхнули тем зловещим блеском, который бывает у хищников перед охотой. В ларце лежали бумажные свитки с печатями.

– Так и есть, – торжествующе произнес царский оруженосец, разворачивая первый из них. – Это письма подметные, грамоты крамольные, и писано кем и кому – тоже ведомо.

Он бережно положил все бумаги в свою сумку. Захлопнул крышку ларца сапогом, залитым боярской кровью, и произнес стальным голосом:

– Добро в казну – тать на ворота, имение сжечь дотла, челядь раздать другим боярам. Едем к Царю. Гойда!

Он залихватски вскочил на своего черного как смоль коня, поднял его на дыбы и поскакал к заснеженному полю, черной молнией пролетев сквозь ворота боярского терема.

– Гойда! – вторили ему его спутники, они тоже были в седлах.

Один опричник наклонился и сгреб в охапку уже ничего не понимающего боярина. Демонстрируя недюжинную сноровку в таких делах, он пронесся под перекладиной ворот и на полном скаку вдел голову несчастного в заблаговременно подготовленную петлю…

Ночь, чистое поле, первый осенний снег, и пятеро всадников смерти несутся клином в бешеном галопе, разрезая белый покров. Отблеском факелов горят очи опьяненных кровью и собственной жестокостью опричников. Сверкают огненными бликами глаза вороных коней и своры черных псов, бегущих рядом. Горе тому, кто окажется на их пути. Нет милости дому, в который направит их суровая царская воля. Но сильнее всего колотятся их сердца от уверенности в полнейшей правоте и праведности их миссии, ибо все, что сделано тайным Орденом святого Христофора, – это слово и дело помазанника божьего. Их единственного царя и бога – Ивана Грозного. А слово его звучит твердо и ясно: «Хочешь не бояться власти? – благотвори. Если же злое творишь – бойся! Не напрасно царь меч носит, а на месть злодеям и в защиту добродеям».

– Гойда! – кричали всадники.

– Гойда-гойда-гойда… – отвечало им эхом заснеженное поле. Словно все мироздание было на их стороне, соучаствуя в праведном и святом промысле верных отроков Господа и слуг царских.

А впереди снова лишь ночь под прозрачным небом со звездами, огромный диск полной луны, снег, храп коней, лай собак, запах пожара и жажда новой крови – гойда!

Вся эта картина рухнула, как сорвавшийся с балки театральный занавес, и Вестник снова оказался в своей комнате. В холодном поту, с сердцем, готовым вырваться из груди, и ужасом оцепенения в широко раскрытых глазах. Ему казалось, что сейчас его вывернет наизнанку от абсолютной остроты и достоверности увиденного. Это не было кошмаром сна, когда пробуждение постепенно возвращает сновидца к реальности. Это было частью его пробужденной душевной памяти. Это был не как бы он – а точно он. Вестник помнил и ощущал это каждой клеткой своего тела. Он все-таки не сдержался, и его стошнило прямо на пол. Легче не стало. Как жалел он сейчас, что согласился все это увидеть.

– Это действительно был я? – с трудом произнес он.

– Да. И не в самом страшном и постыдном варианте прожитого. Хотя бывали судьбы и получше. А некоторые – значительно лучше, – загадочно улыбнувшись, сказал его Гость.

– Мне жить с этим теперь?

– Да, и какое-то время эти воспоминания будут терзать тебя. А потом все сгладится. Но знать и помнить этот эпизод ты теперь будешь всегда.

– Значит… на Страшном суде… – попытался Вестник продолжить свою мысль.

– На Страшном суде человеческие души познают все, что помнят. Испытанное тобой сейчас – лишь малая частица того, что придется узнать и принять. Сей суд станет самым страшным и беспристрастным, ибо судить мы будем сами себя. И совесть – голос Божий, дремлющий в душах земных, – станет для каждого из нас неумолимым судьей.

– Они не выдержат, – с отчаянием произнес Вестник.

– Выдержат, души не сходят с ума, но, свершив этот суд, они станут другими – святыми и чистыми. В этом и суть замысла Божьего – дать душе все пережить, все запомнить, все понять и всему узнать цену. Ведь еще Конфуций понял, что чем строже и безжалостнее ты осудишь сам себя, тем справедливее и снисходительнее будешь судить других.

Отрезок линейного времени, пока душа пребывает в теле, ощущается людьми и душами долгим веком. И это, как я уже говорил тебе, тоже нужно, чтобы каждая душа имела опыт ощущения времени радости и времени страданий, глубокого отпечатка вины и выраженного чувства несправедливости, торжества подвига, восторга благодати и горечи поражения. И век у каждого воплощения бывает разным, когда-то долгим, а когда и кратким. Так все познается в сравнении.

– Как мудро все устроено, – задумчиво проговорил Вестник. – Мудро, но и жестоко.

– Иначе никак, – сказал Христоносец.

Вестник снова погрузился в переживание увиденного и, вспомнив, спросил:

– Так, значит, Орден, носивший имя твое, уже был на Руси?

– И не только на Руси.

Вестник посмотрел на него с немым вопросом.

– Монахи-доминиканцы – псы Господни, древние тюрки считали волка своим прародителем, да и вообще почти во всех культах присутствовал образ пса и волка. Это тоже часть Великого замысла. Так христоносцев примут все земные народы. И все те, в ком проснется душа Христова.

– Но почему именно волк?

– Все очень просто, волк – это самый первый друг и союзник человека. Причем в те времена, когда между древним человеком и волком возник этот вечный союз, живы были еще мегафаунные волки.

– Мегафаунные?

– Так называется древний вид волков, которые были сильнее и значительно умнее своих современных собратьев. Но самое главное – они были совершенно свободны духом, потому что никого не боялись.

– Как же человеку удалось приручить такого сильного, умного и своенравного зверя?

– Никак! В том-то и дело, что первые волки и люди были равноправными друзьями и партнерами. Они вместе охотились и оберегали друг друга, делились добычей, и не было с тех времен симбиоза прочнее этого великого союза общей стаи. С тех пор волк и человек научились общаться глазами.

– Как это глазами?

– Так, как могут общаться только те, кто способен охотиться и выживать в большой стае. И наши далекие предки, и предки псовых были охотниками, чья сигнальная система включала общение при помощи движения глаз. Это, к слову, во многом объясняет и то, что у человека столь заметная белая склера, которую чаще называют белком глаза. У волка глаза тоже имеют характерную выразительность. Древний охотник и его союзник волк понимали друг друга без слов, по одному только взгляду. Это молчаливое общение помогло выживанию нашего вида.

– А собаки?

– Собаки, и ты сам это знаешь, понимают взгляд своего хозяина и могут выразить взглядом многое. И, конечно же, они унаследовали это качество у своих древних предков. Однако Бог руками Создателей не создавал на Земле собаку, равно как и не создавал раба. Это ведомые Губителем души научили человека создавать себе слуг и невольников. Так некогда божественный и величественный зверь стал забавной карманной собачкой, уменьшившись телом и деградировав разумом, а могучий мозг древнего человека сжался в размерах и унифицировался под потребу покорного холопа. И если в собаке результат этой селекции явственно виден, то в человеке раб скрыт так, что не сразу его распознаешь.