Имя, которое теперь моё

Он жестом приказал открыть ящик. Там – опиум. Сырые блоки, запечатанные, промаркированные как табак. Вивьен наклонилась, провела ногтем по упаковке. Поднесла ближе. Запах – знакомый. Тяжёлый. Липкий.

– Проверено? – бросила она.

– Трижды, мэм, – ответил её помощник.

– Хорошо.

– А деньги? – спросил тот, что, с другой стороны.

Она кивнула телохранителю. Тот открыл портфель. Банкноты. Свежие. Запах краски.

– Считайте.

Пока тот проверял, Вивьен выдохнула дым. Он поднялся, как завеса. Никто не двигался. Только слышался шелест купюр и глухой стук пальцев по ящику. В комнате пахло металлом, табаком и ожиданием.

– Всё верно, – произнёс человек с портфелем.

– Тогда… – начала Вивьен. И вдруг резко: – Где Баркли?

Наступила пауза.

– Он не пришёл, мэм, – ответил мужчина с повязкой. – У него… проблемы.

– У всех есть проблемы, – спокойно отозвалась она. – Но мои люди не исчезают.

– Его жена…

– Меня не интересуют жёны.

Она подошла ближе.

– Передайте ему: у него ровно сутки. После – я решу, что он выбыл. Навсегда.

Все кивнули. Не в знак согласия. В знак страха. Она сделала последний глоток из бокала, который стоял на ящике, допила до дна. Поставила.

– Сделка завершена.

– И снова безупречно, мэм, – проговорил кто- то.

Она бросила взгляд. Не ответила. Повернулась. Ушла первой. Каблуки тихо стучали по бетону. Снаружи – ночь. Свет фонарей рвал туман, как лезвие бумагу. Она вышла, не обернувшись. Телохранитель открыл перед ней дверцу машины. Вивьен села. Закрыла за собой. Молча. И только потом, в полутьме салона, закурила новую сигарету. Глубоко. До самого дна.

На следующий вечер она появилась, как всегда. Тот же час, тот же столик. Тот же запах духов – терпкий, с примесью кожи и сухого жасмина. Коньяк уже стоял. Сигареты – в портсигаре. Лёгкий туман за окнами. Фонарь слегка дрожал на ветру, отбрасывая бликующее пятно на скатерть. Но в ней было что- то другое. Не в одежде – всё то же. Не в походке – такая же прямая. Не в выражении лица – оно всегда было безукоризненным.

Разница была в воздухе вокруг неё. Он стал холоднее. Робин увидел её сразу, как только вышел из- за стойки. Он не подошёл – сначала просто наблюдал. Раньше её движения были как у хищницы – точные, острые, сдержанные. Сейчас – как у хищницы после трапезы. Уставшие. Уверенные. Опасные. Она курила с самого начала. Коньяк пила медленно, но с другим ритмом – не для вкуса, а чтобы затопить что- то внутри. Не давала взгляду ни единого повода остаться – он скользил по залу, как лезвие по стеклу. Когда он подошёл, она даже не посмотрела.

– Добрый вечер, мэм, – сказал он, тихо, почти с почтением.

– Добрый вечер, – отозвалась она, не глядя.

Он замолчал, будто ждал, что она скажет что- то ещё. Она не сказала.

– Сегодня вы… иная, – произнёс он спустя паузу.

– Я всегда разная, Робин. Просто иногда – больше, чем обычно.

Он чуть наклонился, будто хотел заглянуть в неё глубже. Но не решился.

– Если я могу чем- то облегчить ваш вечер – скажите.

Она повернула к нему лицо. В глазах – пустота. Но не бессмысленная. Холодная. Как у человека, который знает, что сделал то, от чего уже не отмыться.

– Сегодня, Робин, мне не нужно облегчение. Мне нужно – молчание.

Он понял. Кивнул.

– Тогда я просто… рядом, мэм. На всякий случай.

– Надеюсь, он не наступит.

Он не ушёл. Просто остался неподалёку – убирая вазу, переставляя чашку, вытирая то, чего не было. Он делал всё, чтобы быть рядом, не быть навязчивым. Она – не смотрела. Но знала, что он рядом. И это… чуть- чуть согревало.

Вечер был дождливый. За окнами – улицы в каплях, блестящие, как старая ртуть. Зал – полупустой. Официанты двигались медленно, уставшие, как актёры в пьесе, которую играют в пятый раз подряд. Вивьен сидела у своего стола, как всегда. Коньяк. Сигарета. Бокал отражал тусклый свет, как лужа в переулке. Всё было привычным. Слишком. Робин долго стоял за барной стойкой, глядя на неё. Потом – впервые – снял фартук. Оставил его на крючке. Подошёл. И сел. За соседний стол. Не напротив. Не рядом. Чуть в сторону. Ровно настолько, чтобы не нарушить пространство. Но быть в нём. Она посмотрела. Не удивлённо. Не холодно. Просто – посмотрела.

– Новый ритуал? – спросила она, делая глоток.

– Возможно, мэм. Или, может, старая смелость, нашедшая себе вечер.

– Удобно устроились.

– Я долго стоял. Устал.

– И решили сесть – именно рядом со мной.

– А где ещё, если не рядом с тем, чья тишина кажется родной?

Она сделала затяжку. Выдохнула. Смотрела в сторону. Но в голосе уже не было иронии.

– Опасно говорить такие вещи. Люди могут подумать, что вы меня знаете.

– А вы – можете подумать, что мне всё равно, что думают люди.

– Вам не всё равно. Это видно.

– Верно. Но только тогда, когда речь идёт о вас.

Она помолчала. Затем повернулась к нему чуть ближе.

– Что вы хотите, Робин?

Он посмотрел на неё. Внимательно. Спокойно.

– Ничего. Кроме того, чтобы быть в этом моменте. С вами. Не рядом. Не, напротив. Просто… внутри.

Она усмехнулась. Тихо.

– Вы начинаете звучать, как человек, которому не всё равно.

– Это так.

– Это опасно.

Он кивнул.

– Возможно. Но, мэм… если всё равно – то жить становится бессмысленно.

Она сделала глоток. Медленный. И вдруг сказала:

– Я привыкла к бессмысленности.

Он не ответил сразу. Только взял свою чашку – ему принесли кофе – и медленно сделал глоток.

– Тогда, может быть, я просто посижу с вами… Пока вы не разуверитесь в этом.

Она не улыбнулась. Но её плечи чуть опустились. Рука легко скользнула по бокалу.

– Хорошо, Робин. Но запомните: я не тот человек, с которым остаются.

– Возможно, мэм. Но я – не тот, кто уходит.

Они замолчали. Долго. И в этой тишине – не было напряжения. Только присутствие.

Сделка была назначена на поздний вечер. Старое промышленное здание за пределами города, бывшая мастерская, где-когда- то собирали паровые прессы. Сейчас – склад. Внутри – ящики. На ящиках – номера, выжженные, будто шрамы. Товар – драгоценности. Нечистые, нелегальные, с историей и кровью. Тех, кто их привёз, это не волновало. Вивьен – тоже. Её интересовал только контроль. Она прибыла в чёрной машине, одна. Охрана – за отдельным автомобилем, без имен, без слов. Вивьен вышла первая. В пальто с мехом, с перчатками, с лицом, которое не допускало вопросов. Волосы – собраны, как всегда. Взгляд – вымерен. Сигарета – уже горела, когда она ступила на гравий. Её ждали.

– Мисс Холлоуэй, – сказал главный из другой стороны, пожилой мужчина в шляпе. – Надеюсь, без недоразумений.

– Недоразумения – это роскошь, которую вы не можете себе позволить, – спокойно ответила она.

Они вошли внутрь. Осмотр. Подписи. Обмен.

Её руки не дрожали. Даже тогда, когда один из молодых помощников с той стороны – глупец, с лихим блеском в глазах – попытался шутить. Она только посмотрела на него. Один взгляд. И тот замолчал. Надолго. Сделка завершилась без стрельбы. Это было почти скучно. И это – было тревожным.

Дом встретил её тишиной. Не торжественной, не уютной – той, что гудит в ушах, как ветер в длинных коридорах. В прихожей – ровный свет ламп под матовыми абажурами. На столике – свежий коньяк в графине, письма, аккуратно разложенные, как предательство, сделанное с уважением. Дворецкий склонил голову.

– Добрый вечер, мисс Холлоуэй.

– Всё готово?

– Да, мэм. Вода набирается. Камин в вашей комнате разожжён.

Она не сняла пальто. Прошла мимо. Каблуки отстукивали по мрамору ритм, в котором не было чувств. На лестнице – портреты. Генри смотрел с высоты, как молчаливый приговор. На втором этаже её уже ждала тёплая ванна – старая, с эмалью, в золотых ножках. Пар поднимался от воды, как дыхание времени. На вешалке – халат. На столике – стеклянная пепельница, два тонких полотенца, и флакон с маслом, запах которого она не чувствовала уже год. Вивьен вошла. Сняла перчатки. Аккуратно. Затем пальто. Расстегнула пуговицы блузы. Сняла кольцо с безымянного пальца. Положила в лоток. Осторожно, как оружие. Разделась. Медленно. Не глядя в зеркало. Села в ванну. Вода покрыла плечи, подступила к шее. Тепло разлилось по телу – но не внутрь. Она закрыла глаза. Окунула лицо. Молча. Когда вода остыла, она поднялась. Кожа покрылась гусиной кожей. Волосы влажными прядями прилипли к вискам. Протянула руку к полотенцу. Обернулась. На полу – ровная капля. Как след. Как напоминание. В коридоре уже ждал слуга.

– Мэм, вам подать что- нибудь?

– Нет. Всё. Уходите. Отдохните.

– Благодарю, мэм. Доброй ночи.

– И вам.

Она шла в комнату босиком. Пол был тёплый, ковёр глушил шаги. Камин потрескивал. На столике – графин и бокал. Коньяк, как всегда. Как у него. Как тогда. Закрыла дверь. Повернула ключ. Села на край кровати. Халат скользнул по плечам. Взяла бокал. Налила себе – медленно, без дрожи. Сделала глоток. Горло не дернулось. Просто проглотила. Долго смотрела вперёд. На пустую стену. На пламя. На отсутствие всего.

– Если бы он знал, кто я… – сказала она в тишину. Голос был ровным. Почти усталым. – Остался бы?

Ответа не было. Только тишина – глубокая, как колодец, в который кричишь и слышишь не эхо, а собственное дыхание.

– Или ушёл бы, как все остальные… – продолжила она.

– Может, это и лучше. Может, он нужен мне только потому, что не знает.

– Потому что смотрит… не так. Не как подчинённый. Не как враг.

– Как человек.

– А я не человек. Я… то, что от него осталось.

Она поднялась. Медленно расстегнула халат. Осталась в сорочке. Легла. Одеяло холодило кожу. Слишком много пространства. Закурила. Последнюю. Дым поднимался к потолку. Сигарета дрожала в пальцах. Глаза начали закрываться. Сон пришёл не сразу. Сначала – полутьма. Потом – сны.

…Дождь. Тонкий, моросящий, как сажа на коже. Они были в доках – на складе, с пробитыми окнами и мокрым полом. Вивьен была маленькой. Лет двенадцать. Пальто великовато, капюшон сбился. Генри держал её за руку – крепко, но не грубо. Он не думал, что она помнит. Не думал, что это останется.

Он сказал:

– Стой здесь.

Она кивнула. Он подошёл вперёд. Там были двое. Один – молчал. Второй – говорил. Резко, грубо, на повышенных тонах. Что- то про долг. Про предательство. Про последнее предупреждение. Вивьен стояла в темноте, у стены. Видела, как отец смотрит на них. Как молчит. Как курит. Как держит руку в кармане пальто. И вдруг – выстрел. Один. Глухой, как удар дверью. Мужчина упал. Второй – не шелохнулся. Генри сказал:

– Ты знал.

Вивьен не закричала. Только сделала шаг назад. И наткнулась на холодную стену. Пачка пыли и паутины осыпалась ей на волосы. Она не понимала, что именно случилось. Но знала: это навсегда. Генри подошёл. Гладил её по плечу.

– Всё хорошо. Ты – со мной.

Она посмотрела на него. В его глазах не было злости. Не было ужаса. Только – необходимость. Холодная, как металл.

И в этом сне – всё было, как тогда. Только теперь… тело на полу было с лицом Робина. И она стояла, и не могла сделать ни шага. Потому что знала – это она привела его сюда. В этот мир.

– Ты же обещала, – шептал он. – Ты же… не такая.

Проснулась резко. Пульс в горле. Руки дрожали. На лбу – холодный пот. Сердце стучало, как пули в тишине. Она села. Взяла бокал. Он был пуст.

– Господи… – прошептала.

Но имя Божье не спасло. Только ещё раз напомнило – где она была. И кем стала. Это было не что- то новое. Эти сны посещали ее каждую ночь, только они заставляли её знать, что она ещё жива. Но с Робином… Когда он рядом… Это ощущение приходит иначе.

Утро не наступило – оно просочилось сквозь туман, как чужое присутствие, которое не спрашивает, можно ли войти. Свет за окном был серым, размытым, как будто сам город ещё не решил, хочет ли жить дальше. Комната дышала холодом от камина, что давно погас. На простынях – вмятины сна и капли пота, выдавшие тревогу ночи. Она лежала на спине, открыв глаза, но не двигаясь. Несколько секунд смотрела в потолок, как будто ждала, что он заговорит первым. Потом медленно села, провела рукой по лбу. Кожа – влажная, пряди волос прилипли к вискам. Она встала. Молча. Без звука. Прошла к столику. Взяла сигарету из портсигара. Поднесла к губам. Щелчок. Огонь зажигалки дрогнул, отразился в её глазах и тут же исчез. Первый вдох – глубокий, будто кислород не мог заменить дыма. Второй – медленный. Дым поднялся к потолку, как молитва, сказанная не вслух. Она стояла у окна в сорочке, босиком, глядя на Лондон – он был сер, затянут, равнодушен. Ни один прохожий не поднял головы. И в этом было что- то… правильное.

– Уильям, – сухо, в сторону двери. Голос был ровный, без капли усталости. Через мгновение дверь приоткрылась. Прислуга уже ждала за ней.

– Да, мэм?

– Мой костюм. Пальто. Рубашка. Всё как обычно. Погладить. Пальто – щёткой. Через двадцать минут. И приготовьте мне ванну. Не кипяток.

– Разумеется, мэм.

Он поклонился и исчез. Дверь снова закрылась. Она стояла, докуривая, в полном молчании. Лишь шелест пепла в пепельнице говорил, что время ещё движется. Ванная была почти готова. Пар уже сочился из- под приоткрытой двери. Она вошла – медленно, как в чужую территорию. Кафель был тёплым. Воздух пах солью, лавандой и чем- то терпким – маслом, которое добавили по привычке. Вода – чуть мутная, как будто память о чьих- то прикосновениях уже жила в ней. Она сняла сорочку, аккуратно сложила на край банкетки. Не смотрела в зеркало. Оно не было ей нужно. Села в воду. Медленно. Вода сомкнулась над коленями, коснулась груди, охватила плечи. Вздох – только один. Потом – тишина. Она лежала, запрокинув голову, смотрела в потолок. Не человек. Фигура. Механизм, который включается только на деле.

– Мэм? – голос за дверью, с лёгким стуком. – Всё готово. Можно войти?

– Войдите.

Он зашёл, не глядя в её сторону. Повесил костюм на крючок, разложил рубашку, аккуратно положил платок и перчатки рядом. Щётка для обуви – рядом. Туфли – вычищены до блеска. Он вышел. Она вышла из ванной спустя пару минут, обернувшись в полотенце. Волосы – влажные, стекающие по лопаткам, как струи ночи. Комната была наполнена полумраком: свет проникал сквозь шторы, но не освещал, а рассыпался, будто боялся ослепить то, что должно остаться скрытым. Она подошла к трюмо. Села. Медленно. Как в театр. Перед ней – всё, что нужно. Маленькие баночки, кисти, флаконы, зеркало, в которое нельзя заглядывать просто так. В него смотрят, когда собираются стать кем- то другим. Сначала – тон. Бледный. Почти меловой. Кожа стала фарфором. Без румянца. Без жизни. Как будто дышать – необязательная роскошь. Затем – чёрная подводка. Тонкая линия вдоль ресниц, вытянутая к виску. Не стрелка – лезвие. Взгляд стал точным, выверенным. Серые тени – лёгкие, как пепел. Они не блистали. Они лежали, как тень прошлого. Затем – губы. Тёмно- винная помада. Цвет засохшей крови. Цвет запретного желания. Цвет, который не говорит «целуй», а говорит: «не смей». Она долго смотрела на своё отражение. Не влюблённо. Не с осуждением. Просто – смотрела. Как на решение. Как на факт. Как на имя, вырезанное на табличке у двери, в которую никто не входит дважды. После этого – одежда. Белая рубашка, гладкая, как нож. Чёрный жилет, подчёркивающий грудную клетку, где давно не живёт тревога. Брюки – прямые, строгие. Каждое движение в них – как шаг в шахматной партии, где все фигуры уже мертвы. Перчатки – чёрные, кожа – тонкая, мягкая, как вторая кожа. Пальто – строгое, графитовое, с высоким воротником, словно забрало. Волосы – собраны в пучок. Ни одной пряди – всё под контролем. Она подошла к двери. Остановилась. На выходе – графин с коньяком. Она прошла мимо. Даже не взглянула. Сегодня – не нужно. У входа её ждала машина. Телохранитель – тот же, всё так же без имени, в тёмном пальто и с лицом, которое не задаёт вопросов.