Меняла

«Зыркала, как сейчас, когда я сказал про Курта», – подумал он.

Тем временем баба Оля не торопясь обработала ему рану, посыпая каким-то не то порошком, не то измельченными листьями каких-то трав. Он не спрашивал. Захочет сама расскажет, что это. Он уже давно привык, что выпала ему судьбой эта загадочная и скрытная бабка. Он мог только догадываться, что ей пришлось пережить и через какие жизненные буреломы пройти, чтобы сохранить себя и не сломаться. Поэтому на людях она часто производила впечатление колючей и язвительной дамы, а ранимость и сентиментальность скрывала за постоянно натянутой маской холодности и неприступности.

Она что-то пошептала напоследок над раной и перевязала ее. Потом сходила в соседнюю комнату и принесла ему из скрипучего шкафа старую дедовскую клетчатую рубашку и шаровары. «Пахнут земляничным мылом», – понюхал он «обновки». Таким нехитрым дедовским способом она отгоняла прожорливую моль. Поверх клетчатой рубахи следом была надета закарпатская жилетка из овчины, а шаровары были заправлены в шерстяные носки ручной вязки, немного колючие, но тёплые. Курт облачился в это одеяние и подошёл к низкому трюмо с тремя зеркальными створками.

– Ты, Влад, стал похож на старинного железнодорожного обходчика, – улыбался Курт, придирчиво осматривая свой новый наряд, – или на гуцула.

– Ложись спать, Владик. Тебе нужно отдохнуть, – с этими словами она вышла из соседней комнаты с маленьким окном, выходящим на задний двор, закончив застилать ему кровать. Курт зашел в комнату и сразу понял, почему не большая комната около десяти квадратных метров, казалась похожа на темный чулан. Это было оттого, что так не большое окно почти вплотную пялилось на высокий соседский забор из почерневших от времени досок.

«И отчего все бабули так любят спать на высоких кроватях?» – подумалось мимолетом Курту, когда он лег на кровать и буквально «утонул» в глубине трех или четырех матрасов сложенных один на другой. Он сначала подумал про слово «перина», но потом заменил, произнеся его в уме. От перины уж очень веяло каким-то барством что-ли, дореволюционизмом. А Курт себя считал самым обычным парнем, родившимся в Советском Союзе в самой обычной семье, как было «модно» преподносить, в семье рабочего и служащей.

Но, общаясь все больше с бабой Олей, слово за слово, шаг за шагом, он приоткрывал для себя что-то новое. Новое, которое медленно проявлялось из старого, как будто по-старинке проявляли черно-белые фотографии. И хотя мозг все еще пытался бунтовать, «тормозя» и впадая в ступор, Курт ощущал каким-то седьмым или восьмым чувством, что скоро придет его время. Что-то откроется ему. Все больше и больше ощущая озноб, он все туже закутывался в теплое пуховое одеяло и «вкручивался» в перину, словно тутовый шелкопряд, пока, наконец, не уснул.

Снилась ему в бреду всякая чушь. Как будто сидел Курт за вот этим самым столом у бабы Оли, а напротив него, закинув ногу на ногу сидел булгаковский Шариков из «Собачьего сердца». Тот, вольготно развалившись на венском, расшатанном стуле вещал о том, что всё надо взять и поделить. А потом вдруг он начал пропадать, как будто растворяться в воздухе. А вместо него, приняв обличье Шарикова, в жирной, промасленной фуфайке и грязных сапогах сидел не кто иной, как Рыжий. «Приняв на грудь» очередной стакан водки и «набычившись», Рыжий-Шариков вдруг начал орать: «Деньги давай! По хорошему прошу! Деньги давай!».

В этот же миг, дверь в комнату распахнулась и влетел профессор Преображенский. «Вы Рыжий-Шариков – антисоциальный элемент. И крайне опасны для общества. Будем Вас кастрировать и снова превращать в собаку», – кричал Преображенский на сидящего на стуле Рыжего-Шарикова. При этом профессор энергично тыкал вытянутым указательным пальцем в хитрую и наглую морду Рыжего. Потом он резко схватил Рыжего за шиворот и буквально вышвырнул в предбанник. Дверь за ними захлопнулась и Курт услышал гулкий звон падающих кастрюль и сковородок на кухне, и удаляющееся и жалобное постанываете из уст Рыжего: «Абырвалг. Абыр… валг». А потом все стихло… и послышался звонкий собачий лай.

– Никак, Рыжего всё-таки кастрировали, – почему-то обрадовался этой догадке Курт.

Запойный

Курт проснулся и сначала даже не понял, где он находится. На его лице и подушке, словно трафаретом отпечатался блик от разогретого, словно на сковородке солнца. Не смотря на то, что до полудня оставался целый час, солнце энергично проникало в комнату сквозь неплотно задернутые шторы. На кухне слышны были шаги бабы Оли. Даже за плотно закрытой дверью, запах приготовляемой ею еды уже успел просочиться в комнату Курта, дразня его. Он ощутил голод буквально на кончике носа, но не торопился вставать, прислушиваясь к своему телу. Жар уже прошел, но слабость в теле ещё ощущалась. Он услышал, как за окном «забрехали» собаки и вспомнил свой ночной кошмар. «А где-то бегает кастрированный Рыжий», – улыбнулся он и на душе стало теплее.

– Как чувствуешь себя? – спросила баба Оля не оборачиваясь и, не ожидая ответа, продолжила. – Ты всю ночь бредил и разговаривал с кем-то. Хорошо что пропотел. Я ещё «пошептала» над тобой. Болячка вся и вышла.

– Который час? – спросил Курт, стоя на застекленной веранде и щурясь от солнца.

– Да полдень уж скоро, – продолжая варить суп на плите, ответила она. – Оденься! Вон калоши возьми дедовские и фуфайку, которую вчера надевал. Сейчас доварю, покормлю собак, потом курей и пойдем с тобой позвоним матери, чтобы не волновалась.

– Хорошо, – ответил он, задержавшись ещё какое-то время напротив окна. Потом опустил взгляд вниз. Перед дверью уже образовалась живая очередь. Вчерашние четвероногие друзья в полном составе сидели перед входом, помахивая хвостами и нетерпеливо переминались с лапы на лапу.

– Косточки ждут, – словно угадав немой вопрос Курта ответила она. – Особенно Умка, да и сыночек её тоже любит погрызть. Могут весь день выгрызать мозговую кость. Поэтому и сидят, караулят. А Черныш, напротив, на косточки равнодушно смотрит, мясо любит.

Так уж повелось ещё из советских времен, что отдельный телефон в доме считался роскошью. Установить его можно было или по большому блату или имея какие-то железобетонные льготы. У Курта в квартире не было телефона, поэтому чтобы позвонить, приходилось ходить к соседям. Дед, сосед Курта по лестничной клетке, был фронтовик, да ещё кавалер орденов Славы. Считай, всю войну в батальонной разведке прополз. Ему, как ветерану, телефонную линию провели в течение месяца и совершенно бесплатно. А ещё, если ты был какой-нибудь «шишкой» в райкоме, горкоме, то есть был в партийной номенклатуре или в служил органах, то тебе тоже проводили городской телефон по квоте. Для всех иных простых «смертных» существовала очередь на многие годы вперед. Эта была одна из тех призрачных коммунистических очередей, в которой можно было отстоять всю жизнь, но так ничего и не получить. В последне время стали появляться фирмы, предлагающие провести телефонную линию за деньги. Курт одно время даже пытался узнать подробней всю процедуру, но потом плюнул. И ценник был конский, ведь за прокладку линии просили больше тысячи долларов, да и контора не внушала доверия. Был риск отдать деньги и не увидеть не только телефона, но и денег.

Они вышли с бабой Олей за ограду, и пройдя метров тридцать, остановились напротив глухого каменного забора. Это было серьёзное сооружение метра в три высотой, с тяжелыми черными металлическими воротами и такой же калиткой. По тембру «гавканья», доносившегося с обратной стороны забора Курт понял, что здесь «установлена» гораздо более свирепая охрана, нежели дворняги бабы Оли.

И действительно, как только она нажала на звонок, на помощь первой прибежала вторая собака, и лай тут же усилился и удвоился. Но не прошло и нескольких секунд, как он вдруг резко оборвался. Это хозяин вышел на крыльцо. Потом Курт услышал характерные шлепающие шаги домашних тапочек от крыльца в направлении калитки. Щёлкнул замок и калитка открылась всего на несколько сантиметров, только чтобы увидеть кто пришёл.