Воскресение. Дневники, рассказы, стихи

Когда из ординаторской вышли врачи, Хрусталев закрыл дверь кабинета на ключ, подошел к Ружане и притянул к себе, прижался лбом к горячей щеке. Она так и не привыкла к его вольностям на работе – вспыхнула, разволновалась, попыталась отстраниться, но он уже целовал ее торопливо и жарко. Она попыталась отвечать на ласки, но напряжение не проходило, не могла не думать, что находятся они в служебном кабинете.

– Ты прости мня за вчерашнее. Это я виноват. Милая моя, понимаю, как ты страдаешь. Но я что-нибудь придумаю, обещаю. А давай в среду махнем на Балатон? У меня дела в Будапеште, до обеда управлюсь и после – на озеро. Посидим в кафе, возьмем холасле с токайским. Ты как, не против?

Ружана улыбнулась, вздохнула, глаза увлажнились, легкий румянец появился на скулах. Начальник гладил ее шею, сдувал завитки, целовал в глаза, приговаривал:

– Ты у меня Панацея – лекарство мое от всех недугов. Милая моя, красивая моя…

– Я не против искупаться в Балатоне, но…

– Никаких «но». Договорились. Завтра в девять жди меня у КПП, я буду на машине Пишты, ты знаешь ее.

Пишта был хорошим другом русских офицеров из госпиталя. Никто не помнит, когда он появился в нашей среде. Одни приезжали, другие уезжали, а он оставался непременным членом этой дружной и непростой семьи. Его полюбили за бескорыстную помощь всем, кто в ней нуждался. Он мог и машину одолжить, и ящик фруктов привезти из своего сада, и встретить в Будапеште семью офицера, прибывшую из отпуска в Россию. Ему доверяли, он был вхож почти в каждый дом военнослужащих. Был осведомлен обо всех житейских делах в гарнизоне. И, конечно, он без проблем одолжил машину Хрусталеву, зная, куда, с кем и зачем тот едет.

В дверь ординаторской постучали. Ружана резко выпрямилась, одернула халат, поспешно собрала папки со стола, открыла дверь и направилась быстрым шагом по коридору прочь. Дневальный, извинившись, протянул начальнику бланки:

– Товарищ майор, из лаборатории передали результаты анализов.

Хрусталев взял бланки, не глядя, положил на стол. Достал из подставки сигарету и зажигалку – закурил. Подошел к окну, открыл форточку. Выпущенная струйка дыма ослабила напряжение последних минут.

Вчерашнее событие обеспокоило его не меньше, чем Ружану. Он понял внезапно, что в его отношения со старшей медсестрой втянуты и коллеги, и друг Пишта, и, что самое страшное, – дети. Жена догадывалась о связи мужа, надеялась, что увлечение недолгое, что вскоре все образуется и будет по-прежнему. Она привыкла терпеть, и терпение ее вознаграждалось. Жили обеспеченно, она была свободна и бесконтрольна в расходах, воспитывала детей, вела хозяйство. Радовалась успешной карьере мужа. Через год он должен был получить звание подполковника, а ему еще и тридцати лет не было.

Стоя у форточки и глядя на красочные витрины супермаркета, что напротив госпиталя был, думал-думал… Все это может закончиться уже завтра, если жена пойдет к командиру: Ружану вышлют в Союз через 24 часа. Второй вариант – развод. Прощай карьера. Загонят в забайкальскую дыру.

А тут еще вчерашняя история…

После работы Ружана с землячкой из Львова несколько остановок шли пешком. Хотелось прогуляться. Узкая улочка благоухала ароматом цветущих роз и терпкостью высушенных перцев, что гирляндами висели под беседками и над окнами домов. Теплое осеннее солнце не обжигало, а ласкало. Где-то жужжала соковыжималка, где-то звенел топор, слышались детские голоса, смех ребятни, возвращающейся из школы.

Неожиданно Ружана почувствовала удар в спину – один, второй. Не слишком сильный, но ощутимый. Обернулась, увидела старшую дочь Хрусталева. В ее руках была папка с нотами, этой папкой она и наносила удары. Секунду молча они смотрели друг на друга, затем девочка побежала ко входу на КПП. Едва не сбив патрульного, она забежала в ворота, отбросила ногой валяющуюся банку, завернула на пустую детскую площадку, села на карусель и заплакала.

Девочка знала об отношениях с ее отцом, и так решила отомстить за маму. В двенадцать лет ребенок многое понимает. И она поняла, что их отлаженной жизни может прийти конец. Поняла по частому отсутствию папы по ночам, заплаканным глазам мамы. Исчезли вкусные запахи из кухни, засохли любимые мамины фиалки на балконе, пропал куда-то кот – ушел погулять и не вернулся. Из разговоров мамы с подругами, из услышанных ссор родителей – как не догадаться о том, что происходит?! Но винила она не папу, а, конечно, ту, которая отрывала от них отца.

Оправившись от напряжения, Ружана поспешила домой. Ни слова не сказала соседке, которая, увидев ее, ахнула: «Что с тобой? Тебе плохо?» Села на кровать и застыла с закрытыми глазами, как в ступоре. Ничего не видя, не слыша. Не в силах осознать, что произошло. Потом будто кто подбросил ее: резко встала, подошла к телефону, набрала номер хирургии.

– Майор Хрусталев. Слушаю вас.

– Это я. Хочу сказать тебе, что я… что мне… Ну, в общем, я подаю рапорт и уезжаю.

Она бросила трубку.

А вечером, когда возвращалась из магазина с пакетами в двух руках, на нее обрушилась еще напасть. Из окна четвертого этажа, где жили соседи Хрусталева, в нее полетели яйца. Двое мальчишек и девочка поочередно вели свою атаку, попадали прямо в голову. По лицу Ружаны текла вязкая клейкая масса, на блузке желтели безобразные пятна. Из-за слипшихся ресниц не сразу поняла, что происходит – откуда, почему. Задыхалась от кошмара, казалось, что все это – дурной сон, вот-вот она проснется и все будет хорошо. На негнущихся ногах доплелась до своего подъезда, до своей квартиры. Зашла, сразу в ванную и разревелась. Сбросив испачканную одежду прямо в мусорное ведро, встала под душ.

Смыв, насколько возможно, обиду, раздражение, боль, она продолжала плакать. Что же это? Почему ей такой позор и унижение? Почти все гуляют по-черному, у каждого офицера есть любовница или подруга, и это считается нормальным. А у нее серьезное чувство, не просто интрижка. Игорь не раз заводил разговор по поводу развода с женой, но только через два года – после службы в Венгрии.

Она сидела на диване, кутаясь в полотенце, смотрела на себя в зеркало напротив: осунувшееся лицо, круги под глазами, морщинки вокруг губ. Да, время бежит, уже тридцать пять, а там – сорок и вроде жизнь прошла. Стала думать, что делать. Ведь завтра весь гарнизон обсуждать будет. Как быть?

Два года она отлично справлялась с обязанностями, на книжке уже накопилась хорошая сумма. Если доработать по контракту, то можно будет купить квартиру. Она так мечтала переехать с Алешкой в просторное жилье. И еще хватило бы на его обучение – парень через год хотел поступать в медицинский институт. И все рухнуло с появлением в ее жизни Хрусталева. Закрутило, закружило ее невесть откуда залетевшее чувство. Поверила, что скоро все разрешится: он разведется с женой, и они будут вместе.

Хрусталев, конечно, узнал о случившемся с участием его дочери. И только повторял: «Я виноват. Я что-нибудь придумаю…»

В гарнизоне, понятно, разговоры полились. От жен офицеров камни полетели в нее: холостячка, приехала мужа урвать, да не меньше майора – была бы их воля, они бы ей показали. Свободные женщины ей сочувствовали. А над Хрусталевым сослуживцы лишь подсмеивались: «Ну, Дон Жуан, попал в капкан. С бабами больше двух недель встречаться опасно. Забыл заповедь, теперь расхлебывай».

В голове Ружаны крутилась одна мысль: что теперь делать? Она урывками спала ночью: снились змеи, которые вылуплялись из яиц. Так плохо, как наутро после вчерашних ударов в спину и закидывания яйцами, она не чувствовала себя никогда. Механически встала, умылась, оделась, перед выходом глянула в зеркало:

– Боже… Жуть какая. Господи, спаси, сохрани и помилуй.

У дома стоял госпитальный УАЗик. Водитель, увидев ее, окликнул:

– Садитесь, Ружана Андреевна. Скоро выйдет товарищ майор и поедем.

– Нет, спасибо, я пешком, еще есть время.

Ей не хотелось никого видеть, хотелось оказаться сразу в кабинете, заняться работой.

Картинки из сна периодически приходили на память, расплывались, сливаясь с окружающей реальностью. Свет померк, будто пелену набросили на небесную лазурь и на фруктовые деревья за заборами. Мир вокруг стал серым, беззвучным, чужим. В ушах так и звенел смех и крики мальчишек из окна: «Тетка-дура, так тебе и надо». На душе было черно.

На следующее утро Ружану нашли в коридоре – на стуле у окна. Обняв баллон с «веселящим» газом, который использовался для наркоза, положив голову на подоконник, она как будто спала. Рядом лежала трубка с загубником. Веки полуприкрытых глаз были синими и припухшими. Отечным было лицо.

Первым ее увидел солдат, что рано утром вышел покурить. Ему показалось странным, что старшая медсестра не ушла домой, а спит в коридоре. Он подошел поближе, увидел ее лицо и отшатнулся. Кинулся в палату. Оттуда высыпали больные, окружили «спящую». Двое спустились вниз, в приемное и сообщили о происшествии дежурному врачу.

Следствие длилось недолго. Заключение – самоубийство. Хоронить Ружану с сопровождающим отправили во Львов.

Хрусталева допросами не мучили. Все знали предысторию и только соблюдали формальности. Но произошедшее перевернуло его жизнь. Он изменился: стал молчалив и сух. Даже друзья не решались к нему зайти без дела. Погрузился в работу, много оперировал. Стал требователен к персоналу и наказывал подчиненных за малейшую оплошность. Тем самым вывел отделение в лучшие и получил новое звание.

В семье подполковника Хрусталева все осталось по-прежнему. Катя повеселела, на лето уехала с дочками в Союз, в Ленинград. Игорь Николаевич, провожая их на вокзале в Будапеште, незаметно поглядывал на часы – ему не терпелось посадить семью в вагон и остаться одному.

Воскресение

Анна хорошо запомнила тот день, когда она, спустя десять лет жизни в Венгрии, вернулась в родной город. Была среда, девятнадцатое января. Крещение. Выйдя из вагона, она услышала далекий колокольный звон: сначала одинокие гулкие удары, к их раскатам присоединялись другие, звонкие, веселые, и вот уже со всех сторон к вокзалу доносились перезвоны.

Она остановилась, опустила на землю чемоданы. От волнения сильно застучало сердце, а горло перехватило – то ли от радости, то ли от тоски. Ее никто не встречал. Родители умерли год назад, родных не осталось, а друзья и знакомые за смутные времена перестройки рассеялись, кто куда.

В Венгрию, в военный госпиталь Южной группы советских войск, Анна попала по оргнабору. Ее, врача высшей категории, после истечения первого срока решили оставить на второй. Выглядела привлекательно – светловолосая, голубоглазая, с чистой нежной кожей, что обеспечивало повышенное внимание жгучих местных мужчин, причем женатых. Однако случившиеся флирты позволили ей быстро понять, что венгры щедры на подарки и ресторанные ужины, но не спешат оставить свои семьи ради русских красавиц. Впрочем, однажды она всерьез покорила венгерского дворянина (хунгара, а мадьярами зовутся крестьяне). Его звали Шандор, он влюбился так, что был готов оставить ради нее все на свете. Анне он нравился, но спустя время она честно призналась себе, что не любит его – мимолетную страсть приняла за настоящее чувство. Без сожаления разорвала отношения.

Чем ближе подходил срок окончания контракта, тем сильнее она тосковала по дому, по России. По любимым пельменям, по открытым и веселым лицам друзей и подруг. Как только стало возможно, в одночасье собралась и покинула Венгрию. Променяла благодатный теплый край на родной заснеженный город.

Ей в наследство от родителей досталась квартира. Отец, генерал-майор Стасов Сергей Николаевич, стал жертвой перестроечных времен. При выводе советских войск из стран бывшего социалистического лагеря творился страшный бардак, и кто-то наловил много рыбки в мутной воде. А в Союзе начались свои проблемы, ведь не были продуманы вопросы социальной защиты военных – их размещения, лечения и прочего. Генерал вернулся в жесткую реальность новой России без валютных счетов, с расследованием в отношении себя, не имея перспектив в трудоустройстве и получении жилья. Собственные квадратные метры появились после смерти сестры жены – та завещала квартиру единственной оставшейся родной душе. Последующие два года были для супругов очень непростыми. Честный служака подвергался унизительным допросам, которые довели его до инфаркта и смерти. Позже оправдали, реабилитировали, вернули честное имя. Но власти даже не сочли нужным принести извинения вдове. Вскоре от тоски и душевной боли она ушла вслед за мужем.

Войдя в родительскую квартиру, теперь принадлежавшую ей, Анна не ощутила ни радости, ни покоя. Она ходила по комнатам, брала в руки фотографии мамы и папы в рамочках, милые детские безделушки, и не могла сдержать слез. Так, одетая, с зажатой в руке ракушкой она спустя время и заснула на диване, куда присела отдохнуть.

Утром, выйдя из дома, по тропке через заснеженный сквер она направилась к Никольскому собору. Еще не тронутый следами белый покров вокруг, колокольный звон и высокое ясное небо над головой возвращали Анне давно забытое чувство детской восторженности окружающей красотой. Она дома – теперь все будет хорошо.

Оказавшись внутри собора, подошла к иконостасу, установила свечу перед иконой Богоматери и перекрестилась. Постояла молча, глядя на прекрасный светлый лик. В полутемном храме мерцали глаза святых на иконах, пахло тающим воском и дымом ладана, древесным духом, присущим церковным строениям. Обстановка гипнотически подействовала на сознание Анны, пришли слезы, но как освобождение от тяжких мыслей и душевной тревоги. Плакала тихо и, ей казалось, долго. Плакала от одиночества, от потери родителей, от неприятия ею непривычного уже мира. Все, что накопилось в последнее время в душе, со слезами изливалось наружу. Еще немного постояла у иконы, поправила свечу, вздохнула с облегчением. И почувствовала, как то, что накануне вогнало ее в тоску и уныние, отступило, а морозное утро окончательно развеяло мрачные первые впечатления от возвращения.

Анна, конечно, ожидала увидеть изменения жизни в родной стране: о перестройке, гласности, Горбачеве вещали все каналы венгерского телевидения, писали все газеты. Сообщалось о подъеме демократического движения в России и скором прекрасном будущем. Но увиденное Анной было ужасно: грязные запущенные здания вокзалов, пустые прилавки магазинов, в витринах сморщенные бутербродики с сыром, высохшие импортные рулетики. Множество нищих и калек – в инвалидных колясках и на земле, на рынках и в переходах. Грязные беспризорные дети с сигаретами в руках. Все очень отличалось от той родины, которую она покинула десять лет назад.

Но больше поразили люди. Появился класс молодых мужчин, внешне напоминающих геометрические фигуры Казимира Малевича – «черные квадраты» без содержания: бритые черепа, переходящие в тела-тумбы, ноги-цилиндры с широкими штанинами, золотые цепи на шее с лежащими крестами на животах. Новые русские стали хозяевами жизни. Куда ни глянь – они у ресторанов и ночных клубов, у банков и рынков, везде, где большие деньги. Сумасшедшее обогащение и безумный кич: по числу миллионеров и миллиардеров Россия поднялась на ведущее место.

В соборе народу прибывало, становилось душно. По залу торопливо сновали церковные старушки-послушницы, шли последние приготовления к службе. Анна поправила на голове шарф, перекрестилась, помолилась. Отошла к колонне, оглянулась и вдруг встретилась взглядом с молодым человеком, стоящим у иконы Николая Чудотворца. Он пытался установить свечку в ячейку, но она все падала, и он еще сильнее волновался от своей неуклюжести. Анна, улыбаясь, подошла к нему, откапала в ячейку воска и установила свечу.

Мужчина в военной форме был, как она догадалась по шевронам, пограничником. Глядел прямо в глаза и благодарил от души. Она вышла из собора и неспешно пошла по тропинке через сквер. Он догнал ее:

– Извините, вы не против, если я провожу? А, может, прогуляемся, ведь утро такое замечательное? Меня зовут Игорь, здесь в командировке – привез к родителям сына хоронить, моего друга. Служили в Таджикистане. Такая выпала печальная участь. Неделю назад отметили его день рождения. А вчера простились навсегда…

Достал сигареты, предложил Анне.

– Спасибо, не курю.

– Уважаю. Не люблю курящих женщин, есть в них что-то мужское, грубое, вызывающее. А вас зовут Таней, я угадал?

– Нет. Мое имя Анна. На днях вернулась из Венгрии, работала там по оргнабору в госпитале Южной группы войск, хирург. Теперь пытаюсь устроить свою жизнь здесь, дома.

– Ну и как наша действительность? Вдохновляет?

– Грустно стало от увиденного. Пока не могу сориентироваться в обстановке.

Ступив на оледеневший бугорок, она поскользнулась и чуть не упала. Игорь подхватил ее за локоть и невольно прижал к себе.

– Может, в кафе зайдем, кофе выпьем? – предложил, пытаясь сгладить ситуацию с поддержкой.

– С удовольствием. Погреться бы заодно. Вы когда улетаете?

– Ночным рейсом на Баку. Завтра.

– А где остановились – в гостинице?

– Нет, у родителей друга. Помог с похоронами. Очень хорошие люди, так их жаль.

Игорь достал из внутреннего кармана мундира бумажник и вынул из него фотографию, с которой глядели двое молодых парней – пограничников с собакой. Анна взяла карточку, внимательно рассмотрела, вернула. Наклонилась, прихватила пригоршню снега, глотнула колючий ледяной комок. В груди будто огнем опалило.

– Вы что? Горло простудите, бросьте. Пойдем в кафе, – Игорь стряхнул с шубки Анны снег.

Зашли в погребок напротив сквера. Выбрали столик у камина и заказали кофе с фисташками. В кафе было тихо, уютно, безлюдно. О чем они говорили? Анна потом и не помнила. Но ощущение единения, защищенности и приятного влечения к человеку в форме она запомнила хорошо. Может, это и есть любовь с первого взгляда? Ей в тот момент казалось, что теперь все изменится к лучшему: ее жизнь обретет конкретный смысл – семья, дети, дом, любимая работа. А Игорь, глядя на свет в ее глазах, пытался отогнать невеселые мысли: о службе, о жене, измотавшей его своей истеричностью и доведшей до развода, об ушедшем до срока друге… Чем больше смотрел на Анну, тем светлее становилось на душе. Неосознанно он отодвинул свое прошлое и приблизил будущее. Речь не шла о выборе. Для себя он уже все решил.

Ночь была для двоих бессонной, краткой. За окном светила луна, блестел и переливался светотенями снег. Игорь наслаждался домашним уютом, чистыми шуршащими простынями, ароматным утренним кофе. Он всегда мечтал о такой домашней женщине, налаженном быте, спокойной семейной жизни.

На следующий день Анна проводила Игоря в аэропорт. Вернувшись домой, не могла найти себе места. Срывалась на каждый телефонный звонок. Когда в трубке, наконец, прозвучал его голос, она неожиданно расплакалась.

– Аннушка, ну что ты, милая. Все хорошо. Через месяц я приеду за тобой. Закругляйся там с поиском работы, здесь есть должность хирурга в «травме», я уже договорился. Целую тебя, люблю, скучаю не передать как! Звонить буду по вечерам.

Анна долго сидела у телефона и думала. Нет, не зря она вернулась сюда именно в Крещение, не зря пошла в церковь. Будто кто-то с небес ей подсказал – это твой день, твой год, твое счастье на твоей родине.

Возвращение

Поезд в Белград отходил с Киевского вокзала Москвы ночью. Екатерина с детьми с утра маялась в очереди к военному коменданту, как и все, надеясь на помощь. Но в такой ситуации, какая ежегодно повторялась в конце августа, и комендант ничего сделать не мог. В Венгрию возвращались к школе семьи военнослужащих, в основном, женщины и дети. До Будапешта ночью шел только белградский. Если не попасть на него, то еще сутки придется коротать на вокзале. Измученные дорогой, «заграничники», кто как мог, стремились попасть на этот сегодняшний последний поезд.

Екатерина, как только объявили посадку, подхватив чемодан, пакеты и сумки, поспешила с детьми к вагонам. К ее счастью, встретилась с офицером, который лечился недавно в ее отделении в госпитале. Узнав, что она без билета, пообещал все устроить, наказав не отходить от вагона и ждать его. Ждали… До отправления оставалось две минуты, настроение у нее и ребятишек окончательно упало, как вдруг из вагона на подножку вышел офицер и, махнув им рукой, крикнул:

– Давайте быстро сюда. Чемоданы оставьте, ребята занесут.

Спрыгнули двое солдат, подхватили багаж, и через несколько секунд Екатерина с детьми сидела в двухместном «СВ». Пришлось переплатить, но это было мелочью по сравнению с кошмарным ожиданием предыдущих суток. Дочка и сын, сонные и голодные, приткнулись к ней с обеих сторон. Младшенький, обхватив ручонками плечо, уже слюнявил ее блузку, засыпая.

Старшей дочке исполнилось десять лет, а сыну не было и пяти. Существовало правило, что дети военных, служащих за границей, на время каникул должны были вывозиться в Союз. Потому невозможно передать вокзальное сумасшествие в августе в Москве. Местные работники на тех, кто едет за границу, смотрели очень недружелюбно (богачи европейские!) и старались сорвать на них свое раздражение от тяжелой жизни в Союзе.

Когда принесли чай, дети уже спали. Екатерина растормошила сына, сводила в туалет, умыла впервые за сутки. Ножки были искусаны комарами – смазала волдыри кремом, прижгла царапинки зеленкой, надела колготки и заставила съесть бутерброд. Уложила с собой на нижнюю полку. Дочка сопела на второй – будить ее было бессмысленно: сняла с нее джинсы, ботинки, влажным полотенцем протерла ножки. Наконец, сама коснулась подушки и провалилась в сон. Однако спала неспокойно. Снилась мама, молодая и веселая, в белой шляпе от солнца и с гитарой, улыбалась и пела голосом Людмилы Гурченко. Снился дом с цветами под окном и начинающей желтеть березкой. Проснувшись, ощутила на щеках слезы. Глубоко вздохнула-выдохнула, постаралась успокоиться.

Вагон равномерно покачивало, занося на поворотах, отчего матрас у дочки периодически сползал сверху вместе с ее ногами. Приходилось вставать, поправлять. За окном мелькали пустыри, на которых ржавела добротная с виду сельхозтехника. Впереди надвигались огромные, как египетские пирамиды, горы пустой породы у шахт. Поезд подходил к Киеву.

Задернув занавеску, Екатерина легла, прижав к себе теплое тельце сына. От его волос пахло травой и медом. Перед отъездом с Алтая удалось побывать с детьми на пасеке у знакомого врача-пчеловода. Там ребятишки вдоволь набегались по полянам, кувыркались с горки, купались в речке. Бочки с медом стояли под наклоном у сарая – мед со стенок стекал на дно, там его зачерпывали и выливали в бидон. Ребята с кружками ныряли в бочки, собирали остатки со стенок и, перепачканные с ног до головы, пили душистый мед, ели малину в меду. Через день к тем бочкам никто не подходил – пресытились. Пчелы вокруг них роились, но почему-то не кусали. Стоило зайти на полянку к ульям Екатерине, как ее тут же ужалила пчела: глаз превратился в щелку, отек держался целый день, хотя она прикладывала к месту укуса пятачки и примочки.

Воспоминания об отпуске совсем успокоили Екатерину. Дорожные страхи остались позади. Закрутились мысли о будущем: сбор дочки в школу и отдых для самой себя, ведь выход на работу лишь через месяц. Август и сентябрь в Венгрии – золотая пора: вокруг ароматы созревающих фруктов, цветущих левкоев и нанизанных на проволоку перцев. Теплые тихие вечера в Секешфехерваре были необыкновенно хороши – дома не сиделось, люди гуляли в парках, проводили время у воды, любовались замками Средневековья. В приятных думах о встрече с мужем и предстоящих прогулках, она не заметила, как заснула.

Поезд пришел на вокзал Келети в Будапешт утром. Проводник разбудил пассажиров за час до прибытия. Глядя в окно, Екатерина не переставала удивляться окружающей красоте. Вдоль дороги виднелись ухоженные и аккуратные поля помидоров. Они лежали на земле, цеплялись за толстые ползущие стебли. Ближе к столице появились редкие деревья, а затем за окном поплыли густые сады и парки. Поезд замедлил ход, и вагоны, вкатившись под стрельчатые своды вокзала, остановились у перрона. Засуетились, заспешили к выходу пассажиры, таща на себе тюки и громоздкие чемоданы, коробки с телевизорами и деревообрабатывающими станками. Последние везли для перепродажи – советская бытовая техника и станки ценились высоко и шли «с колес» тут же на перроне. Посмотрев в окно, Екатерина поискала глазами лицо мужа и вздохнула:

– Да что ж за наказание, господи… Может, он телеграмму не получил?

Сын закапризничал:

– Мам, а папа нас у входа ждет, да? А почему он не зайдет сюда? А как мы поднимем чемоданы?

– Перестань канючить! Бери коробку с игрушками и вперед. На Будапешт!

В купе заглянул знакомый офицер:

– Как настроение? Отдохнули? Вам помочь?

– Спасибо большое, я вам так обязана. Спасли нас от мытарств. Если бы не вы…

– Все в порядке. Желаю удачи, – попутчик попрощался и отправился к ожидавшей его машине. Открыв дверцу «Вольво», обернулся: – А, может, вас подвезти? У меня время есть.