Этот маленький город

Майор на каком-то загадочном языке разговаривал со штабом дивизии:

– Ты подбрось дынек. Крупненьких и побольше. Бахчисты заждались… Ветра с утра нет, желуди на исходе. Подуй, подуй обязательно…

Можно лишь предполагать, большего ли труда стоило немецкой разведке разгадать смысл сказанного, но называть снаряды снарядами, а патроны патронами в разговорах по телефону запрещалось категорически. Не зря же на крышке каждого телефонного ящика была надпись: «Враг подслушивает!»

Когда майор Журавлев положил трубку и крутнул ручку магнето, что означало – отбой, Николай Васильевич представился:

– Младший лейтенант Локтев. Извините, что побеспокоил.

– А, – вспомнил Журавлев и потер ладонью глаза. – Вы артиллерист?

– В некотором роде, – вежливо согласился Локтев.

– Не понимаю, – недовольно произнес командир полка. И сдавил пальцами виски. Немного помолчал, потом опустил руки и посмотрел на Локтева строго: – Если вы моряк, танкист или летчик, скажите прямо.

– По военной специальности я артиллерист. А вообще-то окончил историко-архивный институт… Архивы – моя страсть.

– Немцам на это плевать. Вам не кажется?

– Полагаю, вы правы. Извините, не знаю вашего имени и отчества.

– Надеюсь, звание вам мое известно.

– Майор.

– Спасибо и на этом. А теперь одна просьба: забудьте на время о своих архивах, о своей гражданской специальности. Вы меня поняли?

– Позвольте не согласиться. Профессии воина муза вовсе не противопоказана. Великий визирь фараона Джосера Имхотеп одновременно был и талантливым зодчим.

Услышав имена фараона и визиря, майор Журавлев хлопнул ладонью по столу:

– Минутку! Младший лейтенант Локтев, слушайте приказание. Сейчас вы направитесь на позиции второго батальона в распоряжение командира третьей стрелковой роты. И примете взвод.

– Пехотный? – упавшим голосом спросил Николай Васильевич.

– Стрелковый. В артиллеристах у меня пока нужды нет.

– Понятно, понятно, – закивал головой Локтев.

– Там увидим… Во всяком случае, я жду от вас мужества и боевой выучки. Дети есть?

– Две девочки. Восьми и пяти лет.

– Будьте осмотрительны. В полку ежедневно выбывает из строя от десяти до пятнадцати взводных.

– Многовато.

– Я тоже так считаю. Идите… Счастливого вам пути! – Журавлев поднялся и пожал Локтеву руку.

Выбравшись из землянки, Николай Васильевич оказался среди кустарника, не очень высокого, едва закрывавшего грудь. Сразу же услышал чей-то хриплый, раздраженный голос:

– Нагнись! Или схлопочешь. Здесь где-то снайпер евойный пригрелся…

Часовой, предупредивший Локтева, стоял в неглубоком окопчике возле входа. Он невольно улыбнулся, увидев, как младший лейтенант поспешно присел на корточки.

– Стреляет? – почему-то шепотом спросил архивариус.

– Время от времени, – охотно ответил часовой.

– Что же мне теперь, ползти?

– Да нет, товарищ младший лейтенант, согнуться подюжей надо. Да каску надеть.

– Совет дельный!

Через четверть часа Локтев благополучно спустился с горы. И пошел вдоль лощины разыскивать позиции второго батальона. Был уже полдень. На небе висели серые низкие тучи, грозившие разразиться мелким нудным дождем.

2

Штаб дивизии занял контору леспромхоза. Комнаты здесь были меньше, чем купе в поезде, но зато в одной из них полковнику Гонцову удалось уединиться и, засунув в дверную ручку обыкновенную палку, спокойно посидеть над чистым листом бумаги. К девяти вечера он был обязан составить докладную записку, обобщающую опыт боевых действий дивизии в горах Северного Кавказа.

Докладную требовал штарм[5]. И это, видимо, было связано с директивой Ставки Верховного Главнокомандующего. Гонцов знал содержание этой директивы, адресованной генералу Тюленеву. Ставка разъясняла в ней, что значение черноморского направления не менее важно, чем направление на Махачкалу, так как противник выходом через Елисаветпольский перевал к Туапсе отрезает почти все войска Черноморской группы от войск фронта, что, безусловно, приведет к их пленению; выход противника в район Поти, Батуми лишает наш Черноморский флот последних баз и одновременно предоставляет противнику возможность дальнейшим движением через Кутаиси и Тбилиси, а также от Батуми через Ахалцихе, Ленинакан по долинам выйти в тыл всем остальным войскам фронта и подойти к Баку. Основной задачей на сегодняшний день Ставка, как и прежде, считала не допустить прорыва противника в район Туапсе.

Докладную записку Гонцов решил начать с описания некоторых характерных приемов наступления противника. Используя в основном специально подготовленные горные альпийские части, немцы не спешили их вводить в бой. Они прежде подстраховывали пехоту мощным налетом авиации, ударом артиллерии, коротким, но достаточно плотным, и лишь затем бросали в наступление стрелков. Причем наступление велось не широкой цепью, как это бывает на равнине, а малочисленными группами – взвод, рота, реже батальон. Каждое подразделение в таком случае имело конкретную задачу продвигаться по руслам горных рек, по тропинкам и рокадным дорогам, как правило, с конечной целью захватить ту или иную господствующую высоту. Много хлопот причиняли группы автоматчиков противника, проникавшие на фланги и в тылы наших войск.

Окно, заклеенное крест-накрест полосками марли, было сумрачным и серым. Дождь не стучал в него, а ластился. И горы расплывались вдали. И дороги тоже…

Конторский стол-ветеран в кляксах, точно в шрамах, тягостно поскрипывал под рукой Гонцова. Перо быстро бегало по бумаге, потому что машинистка в штабе хорошо разбирала почерк полковника и ему не приходилось заботиться о каллиграфии. Сквозь щель под дверью в комнату проникал острый запах табака и махорки. Рядом, за стеклами, время от времени гудела застрявшая в грязи трехтонка. Кто-то ходил по коридору, громко разговаривал. Потом в дверь постучали.

– Товарищ полковник, – Гонцов узнал голос ординарца, – вас к командиру дивизии.

…У командира дивизии – морской лейтенант и с ним два матроса с рацией.

– Это корректировщики. Надо им помочь.

Гонцов ответил:

– Адмирал Жуков был в полку Журавлева. Они пометили секторы обстрела. Я сейчас свяжусь с майором. Где вы желаете разместиться?

Последний вопрос относился к морскому лейтенанту – очень молодому парню с розовыми, как у куклы, щеками. Моряк подошел к карте. Всмотрелся. И указал точку.

– Высота Сивая, – сказал Гонцов. – По разведданным на четырнадцать ноль-ноль – нейтральная… Хорошо. Я сейчас позвоню Журавлеву.

3

Взвод, который принял младший лейтенант Локтев, по тем страшным временам был просто большой. Четырнадцать человек. Сам пятнадцатый! Как выяснилось позднее, во взвод свели остатки всего второго батальона, вступившего в бой две недели назад. С пополнением из тыла пришли новые роты, новые взводы. А «старичков» собрали вместе. И командиром назначили Локтева.

Народ сошелся по возрасту разный, но обстрелянный. И это радовало взводного, если вообще можно радоваться на войне.

– Здорово, архивариус, – сказал ему один из солдат. – Да ты теперь в чине!

Локтев узнал недавнего «коллегу» из штрафной роты, любителя крепких слов. И фамилию вспомнил – Чугунков.

– Я теперь ваш командир, – вежливо пояснил Локтев. – Потому прошу без панибратства.

– Виноват, товарищ младший лейтенант, – ответил Чугунков не очень серьезно.

Локтев смерил его взглядом и печально вздохнул. Чугунков стоял, как гора, большой, могучий. И взгляд у него был веселый, жизнерадостный:

– В каком отделении служите?

– Во втором…

Локтев одобрительно кивнул:

– Будем воевать вместе.

– Хоть сейчас, – сказал Чугунков и потер ладони.

Встреча с Чугунковым все-таки обрадовала Локтева. Взводный чувствовал: от этого гиганта исходит уверенность, как тепло от печи. А на передовой это, быть может, важнее многого другого.

Взвод получил участок обороны по краю колхозного фруктового сада. Сад был заброшен. И трава между деревьями росла высокая и желтая. Ветки гнулись под тяжестью айвы, тоже желтой, но более светлого и чистого тона, чем трава.

Окапываться приходилось лежа. Ячейки получались мелкими. Локтев понимал солдат, потому что и сам не мог справиться с жестким кавказским грунтом. Моросил дождь, но земля от этого не делалась мягче. Лежать на ней было невмоготу.

Перед вечером приполз командир роты, сказал, что его срочно требуют к командиру полка.

На КП Локтев добрался, когда уже стемнело. Дождь теперь не моросил, а лил споро, деловито. И от шинели взводного поднимался очень заметный при свете трех коптилок, горящих в землянке, пар.

– Вы почему без плащ-палатки? – спросил Журавлев.

– Так у солдат их нет…

– Бросьте свои интеллигентские шуточки, – зло сказал Журавлев.

И не понравился сам себе. И землянка поплыла у него перед глазами. А Локтев закачался… Так качаются деревья и люди при близком взрыве. Но взрыва не было. И в землянке стояла совсем неестественная тишина.

Журавлев прикрыл лицо ладонями. Посидел около минуты. Почувствовал, как тепло приливает к глазам, скулам. И в ушах возникает слабый шум, похожий на тиканье часов: тик-так… тик-так…

Опустил руки. Сказал устало:

– В полку не хватает плащ-палаток для всего личного состава. Мы принимаем меры. Но это зависит не только от нас.

– Я понимаю, – произнес Локтев.

– Видимо, не все, – возразил Журавлев. – Приказы не подлежат обсуждению. Я приказал обеспечить плащ-палатками командиров… И, значит, вы обязаны пользоваться своей.

– Слушаюсь, товарищ майор.

Обернувшись вправо, Журавлев сказал:

– Эти люди – корректировщики с морских батарей.

Только сейчас Локтев обратил внимание на трех моряков. Они сидели на нарах. Полумрак прикрывал их.

– Очень рад, – сказал Локтев.

Майор поморщился, недовольный слишком штатским ответом. Развернул карту и сказал:

– Подойдите ближе. Вот высота Сивая. По данным разведки, немцев на ней нет. Вы со своим взводом займете ее и будете удерживать столько, сколько потребуется корректировщикам. Окопайтесь, устройте завалы. Словом, оборона должна быть прочной. Вам понятно?

– Понятно.

– Сейчас двадцать пятнадцать. Срочно получите дополнительные боеприпасы, продовольствие. Занять высоту Сивую приказываю к двум ноль-ноль.

Дождь перестал, но воздух был влажным, и вода чавкала под ногами, как на болоте. Тьма не давила, она струилась сизым, неверным светом. И было ощущение, что все-таки за тучами плавает луна, потому горы и смотрятся на этом низком сероватом небе.

Локтев шел впереди взвода. И рядом с ним нога в ногу шагал Чугунков. Как выяснилось, он был родом из здешних мест, хорошо ориентировался в горах и не один раз поднимался на высоту Сивую.

– Вот она, – сказал Чугунков и указал рукой в темноту. – Видите?

Но Локтев ничего не видел.

– Близко уже! – В голосе Чугункова звучала гордость: не зря доверился ему взводный. – Перейдем лощину – и на месте.

Они шли осторожно, не выдавая себя ни огнем самокрутки, ни громким говором. И вскоре Локтев действительно увидел темную, уходившую в небо махину.

– Она? – прошептал он.

– Сивая, – тихо ответил Чугунков.

И тут же Локтев увидел направленное на него дуло автомата. И услышал выкрик:

– Hände hoch![6]

4

Крова у них не стало. Семья Мартынюк жила теперь в саду под виноградом, который гибкими лозами своими оплетал деревья, образуя некое подобие шатра, высокого, зеленого.

Любаша, Степка, Ванда неотлучно находились возле щели, а точнее, возле кроватей, стоявших рядом под грушей.

Налеты участились. Сирена гнусаво завывала пять-шесть раз на день. Нина Андреевна не успевала по тревоге прибегать домой. И страх за детей извел ее. Тут еще муж письмо прислал.

Он, конечно, читал в газетах про туапсинское направление и настаивал на их эвакуации. Ему легко было настаивать, потому что он не имел и понятия, как им тут достается. А Нина Андреевна, хлебнув лиха в Георгиевском, боялась срываться с места. Зашила в одежду Степки и Любаши молитву. И все. Молитва начиналась страшными, непонятными словами: «Живы в помощи вышнего, крова бога небесного…»

Ванда жила с ними.

Беатину Казимировну похоронили во дворе, ибо никакой возможности отвезти ее на кладбище не было. Никто не смог бы и представить, где можно взять машину. Да и сама поездка потребовала бы часа три времени. Оказаться же на такой срок вдали от спасительной щели в те дни, когда город бомбили много раз в сутки, было просто боязно.

Витькин дед молча сколотил гроб из старых досок. Помог вырыть не слишком глубокую яму. Старик старался и потел. И Степке стало стыдно, что он бросал к нему в сад гранату.

Тело предали земле рано утром. Возле холмика, на котором белело много камней, стояли дед и сноха Красинины, баба Кочаниха, Нина Андреевна, Любаша, Витька, Ванда и Степан. Ванда вытирала слезы маленьким, припачканным глиной кулаком. У остальных лица были скорее озабоченными, нежели скорбными.

Потом Ванда и Любаша украсили могилу цветами. Вечером вернувшийся из города дед Кочан приволок высокий металлический крест давней, но добротной работы. Никто не уточнял, где дед раздобыл его. Ванда поцеловала деда в небритую щеку. Он растрогался и немного прослезился, хотя никогда и не был знаком с Беатиной Казимировной.

– Вот оно выходит как… – произнес дед Кочан. И снова повторил: – Вот оно выходит…

Что выходит, он так и не пояснил. Нина Андреевна поднесла ему полстакана водки. Он выпил ее как воду. И вдруг сказал:

– Собирайтесь все к нам. Зачем же с детьми и под открытым небом?

Но они уже привыкли жить в саду. И отказались.

Виноградные листья не мешали считать звезды. Это можно было сделать, лежа в постели.

Любаша и Ванда спали вместе. Их белый пододеяльник был хорошо виден. И кровать была похожа на парусную лодку.

Степка слышал, как Ванда говорила Любаще:

– Завтра напишу папе письмо.

– А как будешь писать?

– Я уже подумала. По правде. «Здравствуй, папочка. Нас постигло большое горе. Нашу маму убило осколком. Я осталась одна…»

Очень, очень ему было жаль Ванду в ту минуту. И Степка, наверное, расплакался, если бы дворняга Талка, которую на ночь привязывали к дереву, вдруг громко не залаяла и не бросилась на кого-то. Степка соскользнул с кровати.

– Пошел вон, кабыздох! – сказал чей-то знакомый голос.

Около крыльца стоял человек в военной форме и размахивал пистолетом.

– Эй! Хозяйка! Есть здесь живая душа?

– Талка! – крикнул Степка. – На место!

И побежал к военному, потому что узнал его. Это был шофер Жора.

Левая рука Жоры висела на перевязи, и бинт был широкий, но, наверное, не очень свежий, потому что он не белел в темноте, а просто был светлее, чем гимнастерка.

– Какого черта вы здесь сидите? – громко, без раздражения спросил Жора. И прошел мимо мальчишки, но, сделав несколько шагов, остановился и спрятал пистолет.

Он теперь стоял впереди, напротив разбитого крыльца, и Степка видел его спину, занятую скаткой и вещевым мешком, и голова под пилоткой казалась такой маленькой, что Степан усомнился: шофер Жора это или кто другой?

Из сада, который от калитки выглядел совсем темным, непроницаемым, спешила мать. Она ходила в старых, разношенных галошах, и они чавкали, как земля в слякоть, поэтому Степка и догадался, что идет мать, а не Любаша и не Ванда, хотя ни фигуры, ни силуэта из-за тьмы различить было невозможно.

– Кто здесь? – не очень смело спросила мать.

И Жора узнал ее и поздоровался. И Нина Андреевна тоже признала его, сказала:

– Добрый вечер.

– Поехали со мной в Сочи, – сказал Жора. – Я еду в госпиталь и возьму вас с собой.

– Сейчас все едут в Сочи и в Абхазию, – согласилась Нина Андреевна. Но тут же возразила: – А у меня здесь работа. И что я там стану делать без денег с тремя детьми?

– Я не ослышался? – спросил Жора. – С тремя?

Он был чуточку пьян и вроде бы позировал, а может, Степке только показалось это.

– Погибла соседка. Ее девочка живет с нами, – сказала мать.

– Ванда. Помнишь, я говорил тебе про Ванду? – сказал Степка.

– А, Ванда… Помню, – сказал Жора.

Но, конечно, не помнил…

Степка оставил Жору вдвоем с матерью, которую шофер все пытался убедить переехать в Сочи, и пошел к кроватям.

Ванда и Любаша уже сидели в платьях и поправляли волосы.

– Это приехал Жора. Он влюблен в Любашу. В нее всегда кто-нибудь влюблен.

– Лучше надень штаны, – сказала Любаша.

Возразить было нечего: Степка и позабыл, что, как спортсмен, расхаживал в одних трусах.

– Тепло. Уж не к дождю ли? – рассудительно заметил он, желая перевести разговор на другую тему.

– Я за дождь, – ответила Любаша. – Целую ночь могли бы спать спокойно.

– Под открытым небом? Фантазерка! – засмеялся Степка.

Ванда пояснила:

– Мы уйдем к тете Ляле. Фрицы в дождь не прилетят.

В ее сумке лежали ключи от домика тети Ляли. И домик стоял уютный, зеленый, целый, с закрытыми ставнями, но во дворе, близ дома, не было бомбоубежища. А баба Кочаниха, жившая по соседству, забор в забор, бегала прятаться от бомбежек вверх по улице, к своим знакомым, у которых была очень маленькая щель, и четверо лишних людей едва ли там поместились.

Во дворе у Мартынюков была печка. С помощью бабки Кочанихи они сложили ее возле ранней черешни, из настоящего кирпича. Но глина потрескалась. И все знали, что она потрескается, когда высохнет, но песок был только у моря. И они мазали печку жидкой глиной. Сырая, она была такая красивая. А потом появились трещины и сквозь них стал проходить дым, но тяга была хорошая. И мать готовила на печке.

В вещевом мешке у шофера Жоры оказались буханка хлеба, сухари, мясные и рыбные консервы, немного сахару и пачка соли. И еще по куску туалетного и хозяйственного мыла.

Туалетное мыло Жора оставил себе, а все остальное щедро пожертвовал Нине Андреевне. Она принялась вторично готовить ужин. На этот раз были длинные макароны с мясными консервами. А у Жоры еще нашлась фляжка с водкой. И даже Ванде и Степке досталось по глотку. Степка захмелел, и ему захотелось громко говорить и целоваться с Вандой.

Сидели за столом в самшитовой беседке. Над головой темнели листья груши и небо. Квадратное пятно клеенки и разделяло всех, и соприкасало, словно причал. Но море шумело очень далеко. И его было слышно тогда, когда за столом возникала тишина. Но в тот вечер это случалось редко.

Жора предложил:

– Выпьем за Сливу!

А Любаша сказала:

– Лучше за грушу!

И тут они сцепились…

– Слива за тебя жизнь отдал! – закричал Жора.

– Говори, да не заговаривайся, – возразила Любка.

Она не знала, что был такой хороший боец Слива, и думала, что захмелевший Жора несет околесицу. А Жора управлял машиной лучше, чем языком. И не мог сказать то, что хотел. Бормотал:

– Люди кровь проливают… А тебе, думаешь, можно все, потому как красивая. Разве заслуга машины, что ее с завода красивой выпустили?

Нина Андреевна успокаивала:

– Ты уж не кричи, Жора. Красинины услышат, из мухи слона сделают.

Жора неловко повернулся, ударился раненой рукой о стол и сморщился от боли.

Любаша, которая по натуре была добрая, сжалилась над ним:

– Псих ты, глупый псих, Жорик… И напрасно ко мне приехал.

– Жениться на тебе хочу, – сказал Жора. – Завтра в горисполкоме распишемся. И в Сочи вас всех заберу…

– Нет, Жорик. Ты нервный, я нервная. Веселая семейка у нас получится. Из Туапсе мы тоже никуда не поедем.

– Упрямые вы, как ослы, – невежливо заметил Жора. – Тогда уходите хоть в горы. Не ждите, когда немцы Туапсе ваш с землей сровняют.

И Степка в первый раз услышал название селения:

– Пасека. Недалеко это… По Сочинскому шоссе – до Краянска. А там километров шесть в горы. Приятель мой Чугунков из тех мест. Родители его и по сегодня на Пасеке живут.

Сидели долго. А когда стали собираться спать, дождь застучал по столу и по листьям.

К тете Ляле нужно было бежать через улицу и немного вверх по темной ослизлой глине, перепрыгивая через канавы, корявые, как осколки, и еще тащить на себе подушку и одеяло, к которым приставал дождь, что-то нашептывая. Вода спешила по земле, траве, по веткам, и небо опускалось грязное, а не синее, как в звездную ночь. Степка слышал за своей спиной шлепки шагов Ванды и Жоры, а может, и Любаши, но Ванды точно, потому что они много раз играли в ловитки, и он знал, как бегает Ванда и как дышит; но дождь шумел споро, и перекричать его могли только шаги, и Степка чувствовал, что Ванда бежит за ним шаг в шаг.

…Все стали укладываться спать, только Любаша и Жора еще долго разговаривали вполголоса…

– Нужно жить одним днем. – Может, Жора и не верил в сказанное, но сейчас ему так было выгодно.

– Это из области сказок, – возразила Любаша.

– Почему?

– Жить одним днем – значит жить только настоящим. Но ведь настоящее – мгновение. Разве тебе не радостно мечтать о будущем или вспоминать прошлое?

– Мне радостно, когда ты со мной.

– А мне нет, – ответила Любаша тихо, без всякого сожаления.

– Нет, неправда. Это у тебя с перепугу. Испугалась, когда поняла, что в доме кто-то шныряет. Бывает… Ты же здоровая, нормальная…

Жора, кажется, не находил слов.

– На луну не вою… – Любаша вздохнула.

– Сверни папиросу. Еще не привык…

Они молчали совсем немного; Жора доставал кисет, газету. Потом он сказал:

– Я не об этом… Думаешь, я не понимаю. Думаешь, не способен на высокие темы колеса наматывать? Пойми же: дорога не та, рейс не подходящий. Пули свистят, бомбы падают. Убивают.

– Значит, можно обойтись без хороших чувств, без любви? Война не спишет?..

– Твоя мама не падала, когда тобой ходила?

– Я рассуждаю как ненормальная? – с иронией спросила Любаша.

Ее забавлял этот парень, глядевший на жизнь из-за своей шоферской баранки. Она догадывалась, что Жора привык к легкому успеху и едва ли был способен увидеть в девушке что-нибудь, кроме внешности.

– Тормоза у тебя прихватывают, – ответил Жора.

– Это хорошо или плохо?

– Неудобно в движении, – пояснил Жора и чиркнул зажигалкой.

При неверном свете огонька было видно, что Любаша сидит возле пианино на вертящемся табурете, а Жора – на крышке пианино, словно на садовой скамейке.

– Нужно открыть дверь на террасу, – сказала Любаша, – чтобы уходил дым.

– Лучше выйдем, – предложил Жора.

Она ничего не ответила – наверное, покачала головой.

Он встал, прошел в другую комнату. И дождь застучал дружнее, и потянуло свежестью: Жора распахнул дверь. Вернулся. Сапоги, подбитые железными подковками, цокали об пол, и дождь не мог заглушить их. Самокрутка плыла в темноте, как огонек ночного самолета.

– Я вот о чем… – сказал он и замолчал. Может, поудобнее устраивался на пианино. – Сейчас не время разворачиваться насчет больших материй. Твои сверстницы, между прочим, шинельки носят и пилоточки. Воюют. Предположим, не слишком шибко, на первой скорости. Но все равно, не щадят своих молодых жизней и красивой внешности… Ясно?

– Даже очень.

– Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу…

Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил:

– Я тебя сразу полюбил.

– А я нет, – сказала Любаша.

– Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?

– Другой.

Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.

– Такое, значит, дело. – Он встал и заговорил решительно, почти грозно: – Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу лягу. И сапоги сниму.

– Ложись со Степаном. Вам будет не тесно.

– Хочу на полу, – упрямо повторил Жора.

– Твоя воля. Спокойной ночи.

Заскрипела кровать. Любаша сказала:

– Подвинься, Ванда.

Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.

Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца – до того хорошо было утро.

На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом: в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.

– Теперь мы к вам приехали ховаться, – сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.

Нюра сказала:

– Наш дом разбомбили.

– Наш тоже.

– Мы видели. Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.

– Проходи… Сейчас разбудим Любашу.