Полная версия
Этот маленький город
Юрий Авдеенко
Этот маленький город
Роман, повести
Текст печатается по изданиям:
Авдеенко Ю. Этот маленький город. М.: ДОСААФ, 1977;
Авдеенко Ю. Сколько зим. М.: Молодая гваардия, 1975.
© Авдеенко Ю. Н., наследники, 2024
© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024
* * *
Этот маленький город
Глава первая
1Нет, нет. Солнце не заходило. Оно могло заходить в горах, в пустыне, в степи. Здесь, в море, оно тонуло, заметно и быстро, как может тонуть корабль, получивший пробоины. Море лежало штилевое, все в блестках, и берег смотрелся отсюда, с ходового мостика «охотника», четко. Желтый и зеленый берег и синее, до такой степени синее, что казалось нарисованным, небо.
На ходовом мостике кроме командира катера стояли командующий Туапсинским оборонительным районом контр-адмирал Жуков, председатель горисполкома Шпак, управляющий нефтебазой Саркисов.
Жуков опустил бинокль, передал его председателю горисполкома:
– Посмотри, Дмитрий Акимович. Отлично! – Шпак с радостью ощутил в ладонях тяжесть морского бинокля, напомнившего ему собственную матросскую молодость и годы Гражданской войны. Вздохнул широко, открыто. И поднес бинокль к глазам.
На траверзе маяка Кадош был виден буксир «Вежилов». Какой-то продолговатый предмет, немного похожий на подводную лодку «малютку», почти весь скрытый морем, двигался за буксиром на расстоянии не более сотни метров.
Шпак сказал:
– Скорость «Вежилова» уже девять узлов.
– Это много? – спросил Саркисов.
– Это лучше, чем ничего, – улыбнулся Жуков.
– Главное – она двигается. – Шпак передал бинокль Саркисову.
Саркисов долго наводил окуляры. А быстрый «охотник» все приближался и приближался к буксиру.
Наконец Саркисов опустил бинокль. Протянул его Жукову. Осторожно спросил:
– А если шторм?
– Штормы бывают не каждый день, – ответил Жуков. – А горючее фронту требуется ежедневно.
…«Горючее фронту требуется ежедневно». Именно этими словами несколько дней назад контр-адмирал начал свое выступление на заседании городского комитета обороны. Он напомнил, что за год войны противник вывел из строя и повредил много мелкотоннажных нефтеналивных судов, доставляющих фронту нефтепродукты из Туапсе и Батуми. Сейчас, в связи с этим, возникли большие трудности. Он напомнил, что и военные бензозаправщики не в состоянии обеспечить в полной мере фронт из-за отсутствия автопокрышек…
– В то же время положение на Закавказском фронте, – говорил адмирал, – продолжает оставаться крайне тяжелым. Несмотря на большие потери в танках, самолетах, артиллерии, несмотря на то что, по нашим данным, немцы потеряли за короткий период наступления около пятидесяти тысяч человек, они продолжают держать на Закавказском фронте двадцать шесть дивизий. По сведениям разведки, противник уделяет большое внимание своей моздокской и хадыженской группировкам. Очевидно, цель его – дальнейшее наступление на Орджоникидзе и Туапсе. С захватом Орджоникидзе он имеет возможность перекрыть Военно-Грузинскую дорогу. И тем самым отрежет Северную группу войск от Закавказья, лишит ее возможности получать боеприпасы, питание, резервы… На туапсинском направлении… – Адмирал Жуков сделал паузу, словно подчеркивая ею значимость того, что будет сказано дальше. – На туапсинском направлении падение Туапсе позволило бы противнику отрезать от основных сил фронта черноморскую группу войск. И продвижением на юг вдоль побережья лишить Черноморский флот баз и портов…
Карта висела на стене, за спиной адмирала. Но Жукову не пришлось обращаться к ней. Все присутствующие знали, что значит сегодня Туапсе для всего Закавказского фронта.
– Мы должны, мы обязаны обеспечить войска горючим, – закончил свое выступление адмирал.
Председатель городского комитета обороны Шматов оглядел присутствующих утомленным взглядом и спросил:
– Какие будут мнения, товарищи?
Солнце заглядывало в кабинет секретаря горкома партии через окна, заклеенные крест-накрест белой марлей, тревожными, косыми тенями ложилось на стол, на стены. Присутствующие молча повернули головы в сторону управляющего нефтебазой Саркисова, специально приглашенного на это заседание.
Саркисов встал, оперся ладонями о стол. Сказал, немного волнуясь:
– Есть у меня одна задумка. Но… Проверки она требует. И вначале даже на бумаге…
– Проверить на бумаге – дело несложное, – улыбнулся Жуков.
– Для специалиста, – ответил Саркисов.
– Специалистов найдем, – заверил Жуков.
Саркисов кивнул, давая тем самым понять, что не сомневается в возможностях командующего Туапсинским оборонительным районом:
– Я предлагаю снять с колес железнодорожную пятидесятитонную цистерну и переоборудовать в плавучую емкость так, чтобы в последующем ее можно было транспортировать на буксире.
Жуков встрепенулся, сдвинул брови:
– На мой взгляд, предложение товарища Саркисова подтверждает прежде всего мысль о том, что все гениальное просто… Железнодорожная цистерна, переоборудованная в плавучую емкость, – это перспективная идея.
– А не пойдет ли она, груженная нефтью, на дно, как топор? – засомневался кто-то из членов городского комитета обороны.
– Не должна, – сказал Шпак. – Объем, вес… как там по Архимеду? На всякое погруженное в жидкость тело действует сила, равная весу вытесненной жидкости…
Жуков кивнул:
– Во всяком случае, все это можно рассчитать. Инженер-конструктор судостроитель у меня есть…
– Моряков бы мне, – попросил Саркисов. – С рабочей силой на нефтебазе, сами знаете…
– Моряки будут, – твердо сказал Жуков.
Шматов встал:
– Товарищи, есть такое предложение. Поручить товарищу Саркисову переоборудовать железнодорожную цистерну в плавучую емкость. Срок исполнения работы…
– Семь суток, – подсказал Жуков.
– Так… Семь суток, – согласился Шматов. – Контроль за выполнением решения комитета обороны есть предложение поручить товарищу Шпаку.
Возражений не было.
В тот же день железнодорожная цистерна была снята с платформы и доставлена в мастерские нефтебазы. Помня о коротком сроке, работали круглосуточно. Надо было приделать к цистерне нос, корму, пустоты, продольный и бортовые кили. Нужно было приделать буксирное приспособление, которое обеспечивало бы передвижение цистерны по морю с помощью буксирного троса…
А немцы бомбили город. И днем и ночью…
На седьмые сутки цистерна была спущена на воду, испытана. И вот сейчас ее, заполненную бензином Б-70, буксир «Вежилов» транспортирует в Геленджик, к фронту…
– Цистерна на буксире идет прекрасно, – сказал Жуков.
На розоватой поверхности воды, будто тело большой рыбы, темнела полоса верха цистерны.
– Возвращаемся. – Жуков посмотрел на командира катера.
– Есть, товарищ адмирал!
Через несколько минут, описав полукруг, «охотник» лег на курс в гавань. Море по-прежнему оставалось спокойным. Лишь за кормой катера разбегался волнистый след, широкий, как дорога.
– Доложу Октябрьскому[1] о нашей цистерне. И предложу изготовлять такие в Батуми. Мы с вами свое дело сделали.
…Ошвартовались в «ковше» – южной части гавани, отгороженной большими, нагроможденными одна на другую бетонными глыбами.
Настроение у адмирала Жукова было хорошее. Это чувствовалось и по улыбке, не сходившей с его лица, и по глазам, и по бодрому голосу. Он, конечно, еще не мог знать, что военно-морское командование примет его предложение, что плавучие цистерны изготовят в Батуми и они будут нести свою службу по Черному морю, по Дунаю до самой-самой Победы.
Прощаясь со Шпаком и Саркисовым, адмирал по-братски обнял их и расцеловал.
2Журавлеву казалось, что близко рассматривает он живописное полотно. И эти светло-коричневые, белые, серые полосы – следы огромной кисти.
– …Майор Журавлев…
Вспугнутое голосом полотно отскочило назад. Обрело резкость, будто в окулярах бинокля. Теперь хорошо было видно, что за узкой, распахнутой настежь дверью штабной машины обнажена гора. А цветные полосы, которые он принимал за следы кисти, – пласты геологических пород. Старых, очень старых…
Зрение возвращалось. Журавлев без напряжения следил за карандашом, скользящим над картой, видел лицо полковника Гонцова. Полковник говорил, но опять беззвучно. Журавлева контузило лишь шесть часов назад. Слух пропадал на считанные минуты. И майор еще не научился понимать речь по движению губ. И не верил, что этому можно научиться.
Машина штаба – длинный, высокий фургон, разрисованный камуфляжными пятнами, – стояла в стороне от дороги, возле горы, прикрытая тенью двух раскидистых акаций. Тень не давала прохлады. День тянулся солнечный, безветренный. Запахи нагретой бумаги, бензина, одеколона были неподвижны, как болото. Журавлев давно бы расстегнул воротник гимнастерки, позволь полковник Гонцов себе то же самое. Но внешний вид начальника штаба дивизии мог служить наглядным пособием к строевому и дисциплинарному уставам.
– …Теперь уже нет сомнения, они отказались от мысли пробиться к Туапсе вдоль Новороссийского шоссе. – Голос полковника был еще глух, будто доносился снаружи.
«Видный мужик, – подумалось Журавлеву. – И как уверен в себе. Как уверен… Меня всегда сдерживает внутренняя робость. Я и говорю так, словно прошу прощения».
– …Располагаем любопытными разведданными. Из двадцати шести дивизий, имеющихся перед Закавказским фронтом, немцы восемнадцать сосредоточили против Черноморской группы войск. Им позарез нужен этот маленький город…
«Нет, я не пойду в санбат, – мысли жили в нем сами по себе, не подчинялись воле. И он не мог сосредоточиться и слушать Гонцова со вниманием, как требовала этого обстановка. – Из санбата меня сразу отправят в госпиталь. А там только попади в руки врачей. И тогда придется оставить полк. Оставить в такое время… Я лучше посплю часов пять подряд. И все пройдет. Ведь сейчас я вижу и слышу нормально. Очень даже хорошо слышу».
– Создана дивизионная группа под командованием генерала Ланца. У нее цель – захват города.
Кроме майора Журавлева в машине штаба дивизии находились и командиры трех других полков. Гонцов очень уважал сидящих перед ним людей, знал их отлично. Понимал, что они измотаны боями и бессонницей. Что им очень-очень трудно. И будет совсем скоро еще труднее.
– …Соотношение сил под Туапсе в пользу противника по пехоте в 1,5 раза, по артиллерии – в 2,6 раза. О танках судить не берусь. Во всяком случае, в армии Клейста двести пятьдесят танков, у нас же ни одного…
Обрисовав общую обстановку на туапсинском направлении, Гонцов начал ставить задачи каждому полку в отдельности. И командиры раскрывали свои планшеты, делали отметки на картах и в блокнотах.
Журавлев тоже развернул свою карту. И хорошо слышал начальника штаба. И был рад, что ни слух, ни зрение не отказывают ему в ответственные минуты.
– Ставка требует создания глубоко эшелонированной, сильной обороны, поэтому каждый полк обязан в самое короткое время обеспечить проведение оборонительных работ на занимаемых рубежах. Наличие развитой сети окопов, наблюдательных пунктов, ходов сообщений, заграждений, завалов командир дивизии будет проверять лично.
Потом Гонцов сказал еще несколько слов о бдительности, о воинской дисциплине. Поинтересовался, есть ли вопросы.
– Когда получим патроны? – спросил Журавлев.
Три других командира одобрительно закивали головами, услышав его слова.
– Боеприпасы прибыли на станцию Туапсе, – неторопливо ответил Гонцов. – Наши машины там под погрузкой. Те, что загрузились первыми, видимо, уже по пути на фронт…
3– Стой! Что за экскурсия в кузове? – Серый, точно вывалянный в пыли боец устрашающе коснулся ладонями ремня, собираясь принять оружие из-за спины.
Закатное солнце бросало длинные тени. И вытянутая тень часового жердью перегораживала дорогу, ложась на пропахший бензином пыльный капот трехтонки.
– Не экскурсия… а беженцы, – небрежно ответил прыщеватый шофер, которому четверть часа назад мать Степки, Нина Андреевна, передала белоголовую бутылку водки.
Любаша смерила часового быстрым взглядом. Шофер же, наоборот, пристально и нестеснительно разглядывал ее. И, пряча бутылку в противогазную сумку, твердо обещал подбросить семью Мартынюк в Георгиевское без всяких проволочек.
Вначале он запросил литр. Но мать замахала руками и стала твердить, что Георгиевское близко.
– Вода-то близко, да ходить склизко, – пояснил шофер.
И матери нечего было возразить. И она бы уступила, потому что на дне корзинки лежала еще одна бутылка. А характер у Нины Андреевны хоть и вспыльчивый, но покладистый. Однако тут проявила себя Любаша. Слова не сказала: только в улыбке блеснула зубами… И шофер начал грузить в машину вещи – плетеную корзинку с продуктами, коричневый чемодан с потертыми углами, узел постельного белья. Потом все они – Степка, мать, Любаша – забрались в кузов. Любаше помог шофер, подхватив ее за обветренные икры и даже немного выше. И она еще поблагодарила его…
Степка залез сам. Несмотря на свои двенадцать лет, он никогда раньше не ездил в кузове грузовика. И потому не знал, сумеет ли забраться туда без посторонней помощи. А он хотел делать все так, как делают взрослые парни.
Помешкав, Степка поставил левую ногу на шину, схватился руками за край борта, подтянулся, дрыгая правой ногой в поисках опоры, и, собрав с борта всю грязь, перевалился на желтые ящики из толстых досок. Ящики зажимались блестящими металлическими уголками, точно такими, какие были на сундучке у их соседки, кругленькой женщины, которую все дети на улице знали под именем тети Ляли. Она давала уроки музыки и хранила в том сундучке истрепанные, пожухлые нотные тетради.
Мать скорбно посмотрела на некогда белую, а теперь ставшую землистой рубашку сына и лишь вздохнула.
Шофер засмеялся:
– Белое демаскирует!
Нина Андреевна жалобно спросила:
– Неужели и дорогу бомбят?
– Думаете, только ваш Туапсе стоит обгорелый?
Шофер захлопнул дверцу кабины, потом вновь открыл, перегнулся, вытянув шею, крикнул:
– Полегче, там в ящиках патроны!
Крышка одного ящика была сорвана. И лежала, точно кепка, надетая набекрень. Под ней тускло поблескивали длинные цинковые коробки.
Нина Андреевна опасливо жалась к борту. Когда машину подбрасывало на выбоинах, ящики шевелились, словно живые.
За месяц Степка и Любаша немного пообвыкли. Это вовсе не означало, что они стали смелее, – просто опытнее. Они больше не цепенели при звуке сирены, удручающе пронзительном вое, от которого даже у собаки Талки, беспородной дворняжки, леденел взгляд и дыбом поднималась шерсть.
В тот август и днем, и ночью, и вечером, и утром не унимались зенитки, рвались бомбы. И хлопья пыли летели над городом.
Двенадцать лет Степке исполнилось двадцатого июля, и в тот день по карточкам впервые выдали вместо хлеба кукурузу. Мать и Любаша тупо смотрели на желтые, на белые зерна. А он смеялся. Он никогда не пробовал кукурузных лепешек. И вообще ел кукурузу только молодую, отваренную в початках. Поэтому думал, что кукурузные лепешки такие же вкусные, как и молодая кукуруза.
Но мать знала, что это совсем не так. А Любаша, может, и не знала, но догадывалась. Для восемнадцатилетней девушки она обладала удивительной способностью догадываться обо всем на свете.
Кукуруза оказалась прошлогодней: сухой и прогорклой. Они еще не обзавелись тогда машинкой для помола. И Степка вызвался сбегать попросить машинку – нехитрое сооружение из доски, граненого стержня и чугунного стакана с ребрами из толстой проволоки – у бабки Кочанихи. Но мать боялась отпускать его от себя. Хотя бабка Кочаниха жила близко: через три дома, напротив.
Любаша предложила вначале отварить кукурузу, затем пропустить через мясорубку.
Мать испекла пышный чурек, желтый, будто омлет. Когда его вынули из духовки, он был сладковатым и вполне съедобным. Но потом чурек остыл и сделался сыпучим, как песок.
Это было в июле…
А сейчас август. И они – в кузове машины, стоящей у обочины Майкопского шоссе.
– Беженцы… – с усмешкой повторил боец. – От кого же они бегут? К фрицу в лапы? – Довольный остроумием, широко приветливо улыбнулся. – Слезай! По одному…
– Да что ж ты, родной!.. Да мы же… Да как же?.. – запричитала мать.
– «Да мы…» Да вы… – передразнил часовой. – Доверие у меня к вам не поступает. Слезай!
– Да не шуми ты, – миролюбиво сказал ему шофер. – Обстоятельства вначале выясни… По личному приказу Семена Михайловича везу… С «эмки» они пересели. Передний мост у нее за переездом полетел…
Водитель был отличным выдумщиком, но боец не понял его. Возможно, от усталости, возможно, от несообразительности.
– Что ты мне лясы точишь? Какой Семен Михайлович?
– Буденный…[2]
Часового словно током ударило. Подскочил, приосанился. С посерьезневшим лицом спросил:
– Приказ есть?
– Есть.
– Покажи.
– Устный… Или ты думаешь, что Буденный по каждому пустяку обязан письменные распоряжения отдавать? Или у него других забот нет?
– Забот много. Курнуть не найдется?
– Для хорошего человека самосад всегда есть.
Закуривая, боец сказал:
– Сводку Совинформбюро не слыхал? Что там про наше направление, про туапсинское, сказано?
– Ничего. Про бои в районе Моздока и Сталинграда сообщают. А на остальных участках существенных изменений не произошло.
– Непохоже… Цельную ночь раненых везли.
Машина покатилась резво, точно мячик. Будто привязанная, завиляла позади дорога. Трудная дорога. С обрывами и нависшими ребрами гор. То здесь, то там у дороги лежали кучи гравия, и солдаты, оголенные по пояс, с блестящими, цвета прелого яблока спинами, засыпали колдобины, рытвины, воронки, поругивая эту чертову дорогу, такую крутую, старую, узкую, что две машины разъезжались на ней с превеликим трудом.
Камень на дороге пылился мелкий. Булыжники уже давно были скрошены машинами, тягачами, орудиями, бесконечным потоком спадавшими по ночам со склонов гор, через обмелевшую, словно выпитую, Туапсинку. Поговаривали, будто инженеры из Германии, работавшие здесь в тридцатые годы, забетонировали русло реки, и теперь это не русло, а взлетная полоса. Говорили также, что городок Грознефть был построен в форме фашистского знака и государственная комиссия, принимавшая район, заметила это и велела перестроить ряд улиц. Правда, это или только уличные разговоры, Степка не знал. Но он много раз смотрел на Грознефть с горы и видел белые четырехэтажные дома, расположенные несколько крестообразно. Но это так же походило на свастику, как созвездие Большой Медведицы на медведя.
Машине пришлось свернуть к речке, потому что вода в радиаторе выкипела. Шофер подхватил мятое ведро и поспешил на реку. Любаша побежала мыть ноги.
Речка, мелкая, колени не намочишь, цеплялась за камни, скользкие от зеленой тины. И лишь в одном месте, справа у берега, возле кустов, где была выемка, воды накопилось много. Можно даже выкупаться.
Любаша приподняла юбку и вошла в воду. Крохотные рыбешки, серебристые, с темными спинками, сновали возле ее ног.
Шофер засмотрелся на Любашу и уронил ведро. Чертыхаясь полез в речку.
Любаша лениво улыбнулась.
– Как тебя зовут? – спросил шофер.
– Верни пол-литра, отвечу…
– Нет. Кроме шуток… – Шофер поймал ведро и направился к берегу.
– Я не шучу, время не подходящее, – ответила Любаша, повернувшись лицом к дороге.
– Молодчина, – сказал шофер. – Расти большая.
– Буду стараться…
– Только не переусердствуй. А то замуж не возьмут.
– Свежо предание, да верится с трудом. – Любаша поглядела на шофера с ухмылкой.
Поднимая длинные как у цапли ноги, она стала выходить на берег. Шофер смотрел на нее не дыша. Наконец, облизнув узкие пересохшие губы, сказал с придыханием:
– Меня Жорой зовут, а по паспорту Георгием…
– Ладно, Жора, а по паспорту Георгий, ехать надо. Вечереет.
– Какой вас леший к фронту несет? – взорвался шофер. – В Грузию бежать надо, в Абхазию. Мандарины там, лобия… Прожить легче. А в Георгиевском войск видимо-невидимо. Ну зачем туда ехать? Глупо! Верно я говорю? Верно…
4– Расстегни противогаз, – строго сказал полковник Гонцов и скривил губы.
«Надо же так нарваться!» – тоскливо подумал шофер Жора, нащупывая пуговицу. Белая головка бутылки вызывающе торчала над темной гофрированной трубкой. Это совсем смутило Жору. И он уж очень наивно соврал:
– Они сами дали. Я с них не требовал.
– Даже отказывался? – подсказал Гонцов.
– Вот-вот… – подхватил было Жора, но, уловив в глазах полковника откровенную усмешку, покраснел и замолк.
Гонцов ловко вынул бутылку из противогазной сумки, подбросил на ладони, явно любуясь. Жидкость колыхнулась беззвучно. И солнце сверкнуло в ней весело, дерзко.
– Я специально издал приказ по дивизии, категорически запрещающий личному составу автослужб подвозить на машинах гражданское население.
– Так там женщины, детишки…
– Шестого августа к шоферу из артполка напросились две женщины, подложили толовую шашку – и… бывай здоров! Хорошо, что он вовремя спохватился.
– Ну и как?
– Да никак! Разобрались, и под трибунал его.
Жора вздохнул, почесал затылок.
– Вам же не раз твердили, что значит в боевых условиях бдительность… И потеря времени. Даже если ты вез честных людей, все равно, останавливал машину, грузил вещи… Опять останавливал, разгружал вещи… Там – три минуты, здесь – три минуты. За шесть минут можно проиграть бой и потерять тысячи людей. Теперь понимаешь, почему твой поступок – воинское преступление?
– Мы же не проиграли, – тихо возразил Жора.
– Еще неизвестно. – Гонцов перехватил бутылку за горлышко и швырнул на дорогу.
Стекло звякнуло глухо, словно ойкнуло. Жидкость расползлась по камням и пыли темным овальным пятном.
– Зачем? – сипло произнес шофер. – Лучше бы себе взяли, товарищ полковник.
Но Гонцов смотрел мимо Жоры на дорогу. Там показались другие машины. Они тоже везли патроны.
– Все ясно? – спросил Гонцов, присматриваясь к машинам.
– Так точно, товарищ полковник.
– Еще один такой случай, и – под трибунал.
5Яблок в Георгиевском Степка увидел много. Сквозь листья – на закате они какого угодно цвета, только не зеленого – проглядывали крупные, величиной с хороший кулак, белые и розовые плоды. Ветки, отягощенные и неподвижные, пригнулись к земле, встречавшей их высокой, раскидистой травой.
Сразу же за поворотом, когда горы вдруг отступили назад, уступив место широкой долине, воздух стал свежим, как на рассвете. Высохшее русло речки, словно дорога, мощенная булыжником, делило деревню надвое. В небольшой запруде, сложенной из камня, купались ребятишки. Вспугнутые утки недовольно галдели на берегу, трясли перьями, роняя капли.
Солнце еще подсматривало из-за горы. И мокрые тени, перекинутые через проволоку, и стекла в домах, мелькающих в глубине садов, и вода в ведрах, которые несла на коромысле женщина, – все имело багровый, тревожный оттенок.
Они приехали к Софье Петровне, которая работала в столовой вместе с Ниной Андреевной, но была родом из Георгиевского. У нее там жили дочь, муж, мать, несколько снох, свояков. Она рассказывала, что Георгиевское не бомбят, что там тишь и благодать. Много яблок. И уговаривала Нину Андреевну укрыться от бомбежек в деревне.
Однако еще в пути Мартынюки слышали далекие, раскатистые взрывы. И это насторожило. И тоска по брошенному дому сделалась острее.
Вышедшая навстречу Софья Петровна, горестно качнув седеющей головой, сказала:
– Кривенковскую бомбили. Там эшелон на путях… Теперь взрывается…
Софья Петровна – высокого роста, широкая в кости, что было особенно заметно благодаря цветастому открытому сарафану, – подхватила узел с постелью и чемодан, несколько раз проговорила: «Я рада вам, рада». Однако не могла скрыть глухой тревоги и озабоченности.
Георгиевское теперь больше походило на военный лагерь, чем на маленький, затерявшийся в горах поселок. В садах под фруктовыми деревьями ходили солдаты, стояли орудия, санитарные машины, дымились походные кухни. Кое-кто из красноармейцев, намаявшись за день, спал прямо на траве, не выпуская из рук оружия. У одних под головами лежали скатки, у других – зеленые каски.
– Мои родичи имеют испуганный и даже какой-то пришибленный вид, – говорила Софья Петровна, ведя их к дому по узкой, пролегающей через сад тропинке. – Боятся бомбежек. А нам не привыкать, не такого в Туапсе насмотрелись…
Любаша не без ехидства заметила:
– Я не любопытная. Я могла бы и в Туапсе остаться. Мне все равно, как будут Георгиевское колошматить…