Хроники ветров. Книга 3. Книга Суда

– И чем же? – признаться, после столь подробного разъяснения Вальрик чувствовал себя не слишком уверенно, по логике выходило, что его присутствие весьма нежелательно, а задание, как там выразился мастер Фельче? Противоречит первому закону. Не выделяться. А он не знал, и Карл не знал, никто не знал, что людей в Империи сама Империя вполне устраивает.

– Ну хотя бы тем, что уничтожив, как и планировал, матку, ты ликвидируешь всех подчиненных ей модулей.

– Их место займут ваши люди?

– Хотелось бы.

– А не страшно, что если меня раскроют, то я вас сдам? Перескажу все здесь услышанное?

Мастер Фельче рассмеялся, а Вальрик в очередной раз за этот вечер ощутил себя дураком. Ощущение не понравилось, как и эта игра вслепую.

– Ну, – произнес Фельче, отсмеявшись, – во-первых, не «если», а «когда». Раскроют тебя обязательно, полагаю, месяца через три, нам нужно время на подготовку. Во-вторых… к боли ты нечувствителен, к химическим стимуляторам тоже, ну а выломать что-то напрямую из головы сенсора способна только матка. Но ты ведь желаешь встретиться с ней, верно? А мы поможем… нет, ну что за манера вечно опаздывать, а?

Он встал и, подойдя к окну, раздраженно дернул тяжелую раму. Вечерний воздух освежил и немного успокоил. Но до чего же странно все вышло, и вроде бы удачный случай, но… не нравилась Вальрику эта затея. Одно смерть ради Княжества, долга и чести, и совсем другое – ради удовлетворения амбиций кучки интеллектуалов. А Карл еще утверждал, будто в Империи с учеными беда.

Беда, вот уж действительно беда.

– А если я откажусь?

– Тогда ты тихо скончаешься в своей постели. Камрад Унд будет весьма огорчен, мне придется сменить место жительства, а Улла… ну она чересчур заметна, к тому же должен же я буду возместить Унду его финансовые потери.

– Шантаж?

– Увы, мой друг, нельзя работать на бойне и не заляпаться кровью, – мастер Фельче, прикрыв окно, вернулся к столу. – Но если согласишься, то… так и быть, забирай Уллу, скажем, в качестве утешительного приза…

– Последний вопрос, а почему вы, если так все хорошо, здесь? Почему вас судили? Лагеря? И Черный квартал? Почему не там, за стеной, где-нибудь в частном доме?

– У меня, если ты заметил, тоже частный дом и весьма неплохой, климат опять же… тишина, спокойствие, добрые нелюбопытные соседи. Что касается суда, то… кому как ни тебе знать, что порой суд – лишь ступенька, ведущая к цели, лагеря же бывают разные, а утраченное гражданство мне вернут по первой же просьбе. Но пока и без гражданства неплохо, работаю вот, людей слушаю… ищу интересные экземпляры, а потом думаю, куда их приспособить.

Улыбка его была искренна и любезна, а глаза смотрели строго и внимательно. Громко хлопнула входная дверь, натужно заскрипели половицы, и Вальрик понял, что время отведенное на раздумья, истекло.

Рубеус

Коннован сидит на кровати, вроде бы рядом, но в то же время где-то далеко, в каких-то своих мыслях, которые она тщательно прячет за стеной. Прячет, но не ото всех.

– И о чем вы с ним разговаривали?

– Да так… ни о чем.

Коннован отводит взгляд, и становится совершенно ясно – врет. А если врет, то не доверяет, или хочет что-то скрыть, но что? Гадать, упершись в стену отчуждения, унизительно, а мысль о том, что Карлу она доверяет, приводит в бешенство.

На то, чтобы успокоиться, уходит несколько минут. Коннован понимает затянувшееся молчание по-своему и, потупившись, бормочет:

– Извини.

– Извинятся не за что. – Вышло резко, она вздрагивает, как от удара, и отодвигается. Убегает. Какого черта она убегает?

– Пожалуйста, не сердись, я… мне плохо, когда ты сердишься.

Взгляд-мольба, и становится стыдно. И Мика… по какому праву он требует доверия, если сам никак не решится рассказать правду? Может, сейчас? Она ведь все равно узнает. Но страшно. Иррациональное чувство, парализующее волю, если Коннован узнает о Мике, то останется здесь. Разум подсказывал, что это было бы оптимальным решением, позволяющим избежать многих проблем, но… она и Карл… вдвоем. Холодная незнакомая ярость ледяной волной смывала все доводы рассудка.

– В этом наряде я чувствую себя полной дурой, – Коннован раздраженно дернула широкую горловину рубахи. Одеяние и вправду было несколько… специфичным. Свободное, даже чересчур свободное, из мягкой ткани грязно-желтого цвета, оно, быть может, и не травмировало обожженную кожу, но и выглядело крайне нелепо. Рубеус отвернулся, чтобы она не заметила его улыбки.

– Вот, смешно тебе… хотя действительно смешно. В ночной рубашке за столом…

Нужно поговорить. Нужно, чтобы она приняла решение сама… в конце концов, он же не ребенок, который не находит в себе сил расстаться с понравившейся игрушкой, он – взрослый разумный человек. Не совсем, правда, человек, но это детали. Несущественные, не заслуживающие внимания детали. И глупо уговаривать самого себя.

Рубеус вздохнул и, мысленно досчитав до трех, произнес:

– Коннован, мне нужно поговорить с тобой. Это серьезно.

Какие испуганные у нее глаза… и улыбка исчезла, а руки дрожат, вцепились в некрасивую ткань платья-рубахи, и все равно дрожат. Неужели знает? Нет, Карл обещал молчать, тогда…

– Я не хочу, – прошептала она. – Пожалуйста, я не хочу разговаривать об этом сейчас… потом, хорошо?

– Хорошо, – Рубеус согласился.

– Спасибо. Наверное, пора идти. Карл не любит, когда к столу опаздывают.

Коннован встала, угловатые детские контуры тела прорисовывались сквозь рубаху, в этом нелепом наряде она выглядела такой беззащитной, хрупкой и… и появившиеся в голове мысли совершенно не соответствовали моменту.

– А лестница длинная? – поинтересовалась она, критически рассматривая свое отражение в зеркале. – Ну и страшилище.

– Нет. Точнее да. Ну, то есть, нет, ты не страшилище, это пройдет, ты же знаешь, на нас быстро все заживает.

– Ну да… я вообще живучая. – Странный взгляд, странное выражение лица и странное ощущение будто невидимая стена стала чуть выше.

– А лестница длинная, – Рубеус постарался выбросить мысли о стене, и те, другие, которые не о стене, тоже. – Давай, помогу.

Легкая. Нервная. Пугливо сжимается в дрожащий комок, но потом, точно опомнившись, обнимает за шею и, уткнувшись носом в грудь, невнятно шепчет.

– Прости… ты не при чем, это воспоминания… не надо было их вытаскивать.

Ее страх причиняет боль, ее недоверие – унижает и бесит, но несмотря ни на что, он не отпустит Коннован. Почему – сам не знает, нужна и все.

– Мы кого-то хороним? – Карл пил кофе мелкими глотками, чашка в его руках казалась игрушечной, но к процессу вице-диктатор относился со всей серьезностью. Ужин подходил к концу, и честно говоря, Рубеус был рад. Взгляды, которыми обменивались эти двое, мимолетные улыбки, интонации, жесты… беседа на тайном языке, непосвященные не поймут.

Рубеус и не понимал. Чувствовал себя лишним и злился, и с каждой минутой злости становилось все больше и больше. Ломило виски и…

– Так как насчет бильярда?

Черт, кажется, он слишком ушел в себя и потерял нить беседы. Пришлось переспрашивать.

– Что?

– Бильярд, русский. Партия. А то, гляжу, тебе энергию некуда девать, снова вилки штопором закручиваешь. Конни, ты как, не устала?

Он произнес это с такой заботой, что… вилка хрустнула в руке. Нужно взять себя в руки. Успокоиться.

– В бильярд? Идет. Три партии, зачет по последней. Ставка обычная.

Тяжелые шары слоновой кости белыми пятнами выделялись на темно-зеленом, почти черном сукне бильярдного стола. Коннован, устроившись в кресле, с молчаливым неодобрением наблюдала за происходящим. Карл подбросил монетку и, прихлопнув сверху ладонью, спросил.

– Орел или решка?

– Орел.

Решка. Разбивать выпало Карлу, следовательно, первую партию можно считать проигранной. Вице-диктатор долго, придирчиво подбирал кий, взвешивая, примеривая к руке, потом натирал мелом, отряхивал руки… ожидание бесит. Идиотская затея, лучше бы в Фехтовальный зал… но ей не понравилось бы. Она боится, хотелось бы знать, за кого, за него или за Карла.

Или за себя? Черт. Тысяча чертей. Обычная ставка – желание. Просьба. Приказ. Уступка. Выкуп.

Твою мать… Карл, выбрав позицию, бьет. Кажется, один есть… нет, два. У дальней левой лузы будет третий, потом…

– Вот так они и разлетелись, – Карл не спешит, он вообще торопиться не будет.

– Кто они?

– Миры. Был один, стало два. Пожалуй, куб более подходящая аллегория, представь два куба, совмещенных в четырех вершинах. Кубы вращаются, тогда как вершины неподвижны, более того, поскольку они совмещены, то являются общим элементом обоих миров. То есть на вершине в зависимости от везения или невезения можно попасть в тот или иной мир, – Карл прицелился.

– Они не могут вращаться при общих четырех вершинах.

– В классической геометрии не могут, но математика классической геометрией не исчерпывается, тем более, когда дело касается вещей столь неклассических. Восьмерка.

Шар послушно лег в угловую лузу. Карл же перешел на другой конец стола.

– Заодно допуская, что переходя из куба в куб спускаешься по грани, а даже в классической геометрии каждая грань ведет к двум вершинам, становится понятен тот факт, почему ты, Конни, из Южного пятна вышла в Северное… Что до остального… бог из машины… поздравляю, Коннован, весьма полезное знакомство.

– Она не бог, она – ребенок.

– А с чего ты решила, что Бог не может быть ребенком? И знаешь, честно говоря, я рад, что она заперта там, как-то не вдохновляет меня перспектива жить бок о бок с существом, чьи способности не поддаются анализу, а специфика возраста не позволяет надеяться, что у нее хватит ума их не использовать. Барьер, что бы он из себя не представлял, скорее во благо. Пятерка.

Удар, и плюс пять очков.

– Значит, экспедиций больше не будет? – спросила Коннован.

– Как по мне, то не хотелось бы, к подобным предупреждениям следует относиться более чем серьезно. Если столкнуть кубики, читай остановить вращение, то грани окажутся в одной плоскости времени и пространства, и тогда… две вещи не могут занимать одну и ту же точку одномоментно, какая-то из них исчезнет. Двойка.

Промах. Шар, ударившись о край бортика, откатился назад. Минус пять и довольно неплохие шансы уравнять счет.

– Советую попробовать с девяткой, ну или тройку. Тройка надежнее, но потом девятку не возьмешь. – Карл сел в кресло и, плеснув в бокал вина, поднял. – Ну, желаю удачи.

Девять. Три. Четыре. Одиннадцать. Пятнадцать. То ли пожелание легло, что называется в руку, то ли злость помогала, но партия осталась за ним. И следующая тоже. И последняя. А злость ушла.

– Поздравляю, успехи делаешь, – Карла проигрыш не огорчил, он спокойно собрал шары в ящик, обтер кий от мела и поставил на стойку. – Ладно, время позднее… или раннее, потом поговорим. Конни, солнце, тебе отдыхать пора.

Злость вспыхнула с новой силой… какого черта…

– Какого черта ты ведешь себя, точно бык на корриде? Красной тряпкой перед носом помашут, а ты и летишь на нее… – Карл снова сидел в кресле перед камином, только на сей раз не работающим. Начищенная до блеска каминная решетка, выложенное кирпичом нутро и вылизанный огнем до черноты крюк.

– Что такое коррида?

– Коррида? Извини, постоянно забываю, что некоторые вещи здесь не известны. Коррида – это такое развлечение, когда два придурка – человек и бык – пытаются убить друг друга.

– Я не придурок.

– Да ну? А похоже, – Карл закрыл глаза. – Беспочвенная ревность, бессмысленная злость… ради чего? Вернее, из-за кого?

– Она останется со мной.

– Так я разве против?

– В Хельмсдорфе.

– Подожди еще неделю… пусть она хотя бы постоять за себя сможет, если что… – Карл зевнул. – Полагаю, будет весело…

Коннован

Неделя, которую я почему-то непременно должна была провести в Саммуш-ун, оказалась на удивление долгой, тем более что Рубеус куда-то исчез, вернее, я знала, куда – у Хранителя много дел, тем более во время войны – но от знания легче не становилось. Карл заглядывал редко, поэтому сегодняшнее приглашение на ужин стало приятной неожиданностью. Тем более, что еда на этот раз нормальная, а то от бульона с кашей меня уже мутит. В конце концов, чувствую я себя почти нормально.

– Ну, милая, должен тебя поздравить, выглядишь ты, конечно, отвратительно, но зато жива, хотя по всем показаниям выжить не должна была. Ты ешь, ешь, не стесняйся.

Ем. Горячее мясо, острый соус… Терпкое вино приятно пощипывает губы, и голова слегка кружится, то ли от хмеля, то ли от счастья. Карл сидит напротив, смотрит так, изучающе, словно не знает, что сказать дальше. Улыбается, только неискренне как-то. Странно, раньше я никогда не могла определить: искренне он улыбается или нет. Раньше я вообще не задумывалась о том, что Карл может быть неискренен.

– Еще вина? Попробуй с сыром, по-моему, вкусы великолепно дополняют друг друга.

Сам он ничего не ест, хочет поговорить со мной. Откуда я это знаю? Просто знаю и все. У сыра теплый желтый цвет, кое-где разломанный зелеными нитями плесени.

Нити – Тора – База… задание, которое я не выполнила.

– Как самочувствие?

– Нормально. Гораздо лучше, чем пару дней назад. А шрамы скоро исчезнут?

– Шрамы… – Карл взял со стола белую салфетку и сложил пополам. – Не хотелось бы лгать, но… никто на моей памяти не получал ожоги настолько обширные и глубокие. Вернее, получать – получали… сразу, когда появились первые… существенные результаты, первая партия генмодифицированных солдат и выяснилось, что при всех видимых плюсах вроде силы, скорости и выносливости имеется один существенный минус – абсолютная неустойчивость к ультрафиолету. Так вот, проект даже собирались закрыть, кому нужны воины, которые боятся дневного света. В то же время провели серию экспериментов, чтобы выяснить, насколько серьезна данная проблема, так вот, Коннован, при световых ожогах, площадь которых превышает тридцать процентов площади тела, наступает шок и смерть.

– Тридцать процентов? – У меня кусок в горле застрял. Нет, я конечно знала и о проекте, и об экспериментах, но сами цифры… тридцать процентов – это же… нереально.

– Тридцать, – подтвердил Карл. – У тебя, насколько могу судить, около семидесяти – семидесяти пяти. Прибавь сюда повторный ожог, уже не солнечный, а температурный и длительный период голодания. Ты просто-напросто не могла выжить, однако выжила, чему я искренне рад, но организм твой находится на крайней степени истощения, восстанавливаться придется долго, не день-два, как раньше, а год, или десять, или сто…

– Или вообще никогда.

– Вполне возможно и такое, – кивнул Карл. – Но я склонен полагать, что со временем все наладится, в конце концов, заживление идет, но крайне медленно. Потерпи, потом решим, что с этим делать, в конечном итоге, красавицей ты никогда не была.

– С-спасибо. – от подобного комплемента пропал аппетит. Я знаю, что не слишком-то красива… была не слишком-то красива, но и не уродлива, как сейчас.

– Ты выжила, Коннован, а это главное. Остальное – не так и важно, поверь моему опыту. – Карл, откинувшись на спинку стула, зевнул. Вежливый намек на то, что тема закрыта. – Лучше скажи, что собираешься делать дальше? Знаю, ты приняла приглашение Рубеуса.

– Ты против?

– Да нет, в общем-то дело твое, но… ты уверена, что ты хочешь именно этого?

– Он мне нужен. Я… я шла ради него. Тебе интересно, почему я выжила? Я хотела выжить, я хотела вернуться к нему. Я разговаривала с ним там, когда совсем тошно становилось, когда оставалось одно желание – лечь и сдохнуть, я…

– Я понял, – Карл жестом обрывает мои невнятные объяснения. – И, поверь, мне жаль, что так получилось. Я просто надеюсь, он знает, что делает. Ладно, не бери в голову… лучше попробуй белое, по-моему, чуток кисловато.

Странный разговор оставляет легкий привкус страха. А вино и вправду кисловато.

Глава 6

Фома

Тихо. Печь пышет жаром, который стекает с выбеленных боков, расползаясь по комнате. Сидеть рядом с печью невозможно, и Фома отодвинул стол к окну. Тем более, что оттуда удобнее наблюдать за Ярви.

Смотреть на то, как она вышивает, приятно, игла серебряной искрой мелькает в тонких пальцах, а длинная цветная нить ровными стежками оседает на жесткой мешковине. Нитки с иголкой принес Михель, и круглые, деревянные пяльцы, и пять метров жесткой ткани, вроде бы как в подарок от Гейне.

После визита Рубеуса Ярви стала спокойнее, скарт носила не снимая, и даже решалась выходить на улицу, но только с Фомой. Ну или Михелем, вот уж кто принял решение Повелителя если не с радостью, то хотя бы с облегчением, которого и не пытался скрывать.

А еще Ярви стала улыбаться, пальцы то и дело касаются скарта, а щеки вспыхивают румянцем. Красивая. Слишком красивая для него. И снова ни одной мысли о работе, белый лист бумаги так же чист, как и час назад, но Фому это совершенно не расстраивает.

– А о чем ты сейчас пишешь?

– Да так… о людях. И не совсем людях. О том, что иногда люди не совсем люди и… я окно открою, а то жарко.

– Дом выстынет, да и сам застудишься, – Ярви отложила вышивку в сторону. – Михель утром приходил, говорил, что свинью бить пора, а батько занемог, так помочь надо бы. Я сказала, что поможем.

Кровь на руке, тонкая липкая пленка на пальцах и темная, почти черная капля, стекающая вниз по запястью. Запах… дурманит, вызывает приступы тошноты.

– Что с тобой? – Ярви вытирает руки тряпкой, та уже пропиталась кровью и воняет… как же избавиться от запаха. Хотя нет, он не плохой, запах, скорее непривычный, но приятный.

– Тебе плохо? Ты что, никогда не видел, как свиней бьют?

Свиней? Не видел. Как режут людей – видел, а вот свиней не доводилось. На самом деле ничего сложного, узкий загон, взрытая черная земля, корыто с водой и пропитанные смолой факелы в углу. Михель стоит у корыта, а Фоме нужно открыть дверь хлева и выгнать свинью наружу. А она не выходила, только испуганно хрюкала, забиваясь в вонючую темноту хлева. Заходить внутрь было жутковато, но Фома зашел и хворостиной перетянул дрожащую жирную тучу.

Что было дальше – он не видел, специально задержался внутри, чтобы не смотреть. В хлеву пахло навозом и гниющей соломой, от которой подымался уютный пар. Сквозь тонкую стену было слышно, как тяжко дышит корова и блеют овцы. Истошный визг и тишина, можно выходить, но Фома медлил, выходит, что не зря.

– Попробуй, – Ярви протянула черный кусок печени, с которого перезревшими ягодами брусники скатывались капли крови. – Это вкусно.

Фома осторожно взял кусок, еще теплый, живой. Свиная туша лежит тут же, воняет паленым волосом и мыльным раствором, правда, кровью все-таки больше. Опаливали свинью вдвоем с Михелем, потом Ярви и Гейне долго отмывали ее, соскребая грязь и черную обуглившуюся кожу. Потом пришло время разделывать, и к той, пролитой и тщательно собранной Гейне крови, добавилась новая.

Да что с ним такое происходит?

– Да ты ешь, ешь, это вкусно.

На вкус сырая печень похожа… ни на что не похожа, первый рвотный позыв уходит, а вместо него появляется давно забытое ощущения тягучего, медового счастья. Кровь, ему нужна кровь… или мясо, разницы нет, главное, чтобы сырое и теплое.

Наваждение исчезает столь же внезапно, как и появляется. От сизо-лиловых свиных кишок подымаются облачка белого пара. Ярви деловито складывает их в ведро, а они выскальзывают… точно живые. Фома зажал себе рот, чтобы не стошнило.

Это с непривычки, он же никогда не видел прежде, как свиней бьют.

Вальрик

Новые казармы разительно отличались от привычных, их даже казармами назвать нельзя было: отдельные комнаты, чистые, аккуратные, стерильные. Никаких запахов, никаких эмоций, ничего, за что можно было бы ухватиться. И распорядитель этого дома имел вид серо-бесцветный, под стать стенам.

– Тут жить станешь, – к появлению Вальрика распорядитель Юрм отнесся с полным равнодушием. – Завтрак, обед и ужин внизу. Личные вещи…

– Нету.

– Личные вещи оставлять в комнате. Иное имущество – в специально отведенном секторе.

– Какое «иное имущество»? – Вальрик огляделся, пожалуй, здесь ему нравилось еще меньше, чем в старых, пропитанных ненавистью казармах Деннара, или в агрессивно-чужих Иллара. Но ничего, со временем привыкнет.

– Женщина, – несколько раздраженно отозвался Юрм. – Иное имущество – в третьем секторе. Не стоит беспокоиться, условия хорошие. В случае смерти владельца имущество отходит к камраду Унду. Ну или можно завещание оставить, камрад Унд обычно прислушивается к пожеланиям. Камрад Унд ценит хороших бойцов.

– Я могу видеть Уллу?

– Да. Сегодня тренировок нет. Завтра будет составлен индивидуальный график, время встреч с женщинами будет установлено.

Н-да, мастер Фельче, конечно, предупреждал, что новый хозяин отличается почти маниакальной страстью к порядку, но все равно как-то не приятно.

– В комнате соблюдать чистоту, – предупредил Юрм и почти благожелательно поинтересовался, – проводить в третий сектор?

Комната Джуллы почти ничем не отличалась от его собственной, только стены выкрашены не серой, а бежевой краской, и окна выходят на внутренний дворик. Ярко-зеленая трава, два невысоких деревца и низкий, неопрятно-лохматый кустарник, крупные листья которого отливают глянцем.

Джулла плакала, смахивая слезы ладошкой, ее сумка стояла на полу, возле кровати, а толстое меховое одеяло – прощальный подарок мастера Фельче – пыльным комом валялось в углу.

– Что случилось? Тебя кто-то обидел?

Джулла отрицательно замотала головой.

– Тогда почему ты плачешь? Хочешь назад? Я могу попросить и…

– Нет, – она поспешно вытерла слезы. – Назад – нет. С тобой.

– Тогда почему плачешь?

– Здесь… здесь… не есть хорошо… зло… тяжело… – она замолчала.

– Мне здесь тоже не нравится, – Вальрик провел рукой по волосам, мягкие… наверное, впервые за долгое время он пожалел, что не в состоянии ощущать настоящие запахи. От Джуллы пахло бы… светом. Нет, светом от нее пахнет сейчас, ярким, успокаивающим, совершенно неподходящим этой чуждо-серой обстановке.

По какому праву он забрал ее сюда? Утешительный приз, как выразился мастер Фельче? Но ведь можно и нужно было отказаться, у него нет будущего, и Джулла заслуживает лучшего.

– Наверное, тебе лучше вернуться.

А ему останутся воспоминания, много света, белые волосы, карие, в черноту глаза и редкие робкие прикосновения.

– Нет, – Джулла обнимает его и, испуганно заглядывая в глаза, шепчет. – Нет. Здесь. С тобой.

К обеду он все-таки опоздал.

Но до чего же здесь любят серый цвет, будто других красок и не существует. Или просто этот цвет наиболее соответствует главному закону империи. Не выделяться. Даже если никто не видит.

Столовая в полуподвальном помещении, крошечные окна похожи на бойницы, света проникает мало, и тот какой-то тусклый, мутноватый. Редкие солнечные пятна на потолке, бледные серо-зеленые стены, отвратительно голые, под стать полу. Длинный стол, люди… человек десять. Нет, восемь, если с Вальриком считать, то девять.

– Опаздываешь, – недовольно заметил Юрм. – Опаздывать не принято. Нарушение режима может вызвать неприятные последствия…

– В первый и последний раз, – пообещал Вальрик. – Чем тут кормят?

Кормили прилично, вот только атмосфера равнодушного отстраненного молчания напрочь отбивала аппетит. Н-да, весело здесь будет…

Коннован

Черная громадина Хельмсдорфа, казалось, вросла в саму плоть скалы, причудливо изогнутые башни почти дотягивались до звезд, тогда как тяжелая ломаная линия стены нависала над пропастью. Раньше здесь все было иначе, не лучше, просто иначе.

Изнутри сложенная из крупных камней стена выглядела неприятно скользкой, она прижимала узкую подкову двора к черному боку замка. Здесь я буду жить… странно. Рука Рубеуса ободряюще сжимает ладонь. Все будет хорошо…

Семь ступенек, черная, укрепленная железными полосами дверь, потом еще одна… три ступеньки и сумрачная пустота холла. Красиво. Потолок где-то высоко-высоко, тонкие стебли колонн утопают в темноте, редкие светильники желтыми шарами зависли между полом и потолком.

Звук шагов мелкой дробью разносится по выложенному мраморными плитами полу. Звук чужих шагов. Частый цокот каблучков… сладкий запах духов, легкое дрожание огненного шелка… черные волосы… она красивая. И я ее знаю, точно знаю, но память упорно отказывается выдавать ее имя.

– Привет, – она смотрит не на меня, на Рубеуса, но я понимаю все и сразу. – Ты где так долго? Нет, Карл, конечно, говорил, что ты занят, но все равно с твоей стороны это крайне не вежливо.

Мика, ее зовут Мика.

Больно-то как… улыбаться, нужно улыбаться.

– Мика, это Коннован. Она будет жить здесь.