Дух мадам Краул и другие таинственные истории

«Сам с собой разговаривает. Рехнулся, поди, бедняга», – подумал я.

Но дело было не в этом. Из воды, прямо у планшира, высунулось что-то белое, вроде руки. О господи! Он перегнулся через борт и схватил ее. Свесился через планшир; не успел я и глазом моргнуть, как она его под воду утянула. У меня и веревки не было ему бросить, да я и не успел бы: он тотчас в глубину ушел. Я – за ним. Три раза нырял, но в конце концов вытянул за волосы. Вот он, бедолага! Все равно что на дне моря лежит.

Едва Том Марлин закончил свой рассказ, то и дело прерывавшийся ревом бури и раскатами грома, что рокотал прямо над крышей, подобно хоровому припеву печальной баллады, как вдруг резкий звон дверного колокольчика и едва слышный стук возвестили о прибытии нового гостя.

Глава XI

Сон сэра Бейла

В старую буфетную вошел доктор Торви. Теплое пальто на нем было наглухо застегнуто до самого подбородка, шею обматывал многоцветный шарф.

– Говорят, с беднягой Фельтрэмом приключилось несчастье? – обратился он к сэру Бейлу и направился к кровати, стягивая на ходу перчатки. –  Вижу, вы его согрели – правильно. Изо рта вытекло много воды. Поверните его немного, вот так. Что такое? Ого! – Доктор взял Филипа за руку и пошевелил его члены. – Больше часа прошло. Боюсь, тут мало что удастся сделать. – Проведя ладонью по руке Филипа Фельтрэма до самых пальцев, он покачал головой и вполголоса шепнул на ухо сэру Бейлу Мардайксу: – Видите, уже наступило трупное окоченение. Как ни прискорбно, мой друг, с ним все кончено, он скончался. Оставьте бесплодные попытки. Миссис Джулапер, подойдите сюда. Видели вы когда-нибудь покойника? Посмотрите на его глаза, его рот. Вам следовало бы с полувзгляда распознать смерть. И знаете, – доверительно шепнул он сэру Бейлу, – пытаться вернуть его к жизни – мартышкин труд.

Доктор обменялся еще парой слов с баронетом и выслушал его рассказ, то и дело одобрительно кивая:

– Совершенно верно; лучше и придумать нельзя; превосходно, сэр, – и так далее в том же духе. Наконец, под рыдания доброй миссис Джулапер и дружные всхлипы прислуги рангом пониже, доктор подошел к кровати, поправил одеяло и, украдкой бросая взгляд на мертвое лицо, обратился к присутствующим со следующей речью – «дабы утешить грешные души», как писали сочинители старинных трактатов:

– Вы, господа, сделали для спасения бедняги все возможное. Не стоит себя упрекать. Даже лучший из врачей не порекомендовал бы иного. Все было исполнено наилучшим образом. Не знаю, что еще можно было бы сделать. Если бы я был здесь, не знаю даже… Горячие кирпичи… соль тоже неплохая штука. Повторяю, не могу утверждать, будто вы что-то упустили из виду. – Он взглянул на покойного. – Видите, – доктор пошевелил холодными мертвыми пальцами – они упрямо вернулись в прежнее положение, – можно с уверенностью сказать, что несчастный был мертв еще до того, как вы его сюда принесли. Так что с той минуты, когда его положили на эту кровать, ни о каком пагубном промедлении не может быть и речи. Сэр Бейл, если вам нужно передать какие-либо указания в Голден-Фрайерс, рад буду сослужить вам службу.

– Нет, благодарю вас. Бедняга, какой печальный конец! Поднимемся ко мне в кабинет, доктор Торви, и поговорим немного. О, какая жалость! Вам непременно нужно выпить бокал шерри или портвейна – портвейн у нас и впрямь недурен. Какой грустный конец, прямо в голове не укладывается! Принесите нам шерри и портвейна. Миссис Джулапер, будьте добры, проследите, чтобы все было сделано как надо. Накормите Марлина и остальных ужином и угостите добрым вином. Марлин, вы слишком долго находитесь в мокрой одежде. Вам надо переодеться.

Расточая направо и налево любезные слова, сэр Бейл отвел доктора в библиотеку, где находился в минуту получения печального известия. Баронет был само радушие. Он рассказал мистеру Торви собственную версию того, что произошло между ним и Филипом Фельтрэмом, выставив себя в самом выгодном свете, и долго ублажал доктора портвейном и льстивыми разговорами: в эти минуты сэр Бейл не мог позволить себе потерять ни единого союзника, способного замолвить за него доброе слово, а доктор Торви был союзником весьма ценным: он по тому или иному поводу навещал каждый дом в округе по меньшей мере раз в три месяца и слыл отъявленным сплетником.

Короче говоря, когда наступило время прощаться, доктор отбыл в Голден-Фрайерс, будучи весьма высокого мнения о сэре Бейле, еще более высокого – о его портвейне, самого же высокого – о самом себе. Пребывая в превосходном настроении, он не обращал внимания на ветер, хлеставший в лицо, и бросал вызов разбушевавшейся стихии в ироикомических тирадах, произносимых слегка заплетающимся языком. Громы и молнии казались ему не более чем нарядным фейерверком на празднике жизни; и, будь у него хоть малейшая надежда застать своих приятелей в «Святом Георгии и Драконе», он немедля отправился бы в трактир и рассказал о ночной трагедии, не преминув отметить, какой, оказывается, хороший человек сэр Бейл и каким дураком, если не сказать хуже, выставил себя несчастный Филип Фельтрэм.

Но в «Святом Георгии и Драконе» в ту ночь было тихо. В безмолвных комнатах эхом отдавались раскаты грома; свет за широкими окнами, в чьих многочисленных створках отражались вспышки молний, был потушен. Доктор отправился домой, к миссис Торви, и привел ее в восторг удивительным рассказом о ночных чудесах.

Сэр Бейл терзался приступом некоего чувства, менее утонченного и более эгоистического, чем совесть. Он ничуть не сожалел о том, что Филип Фельтрэм исчез с его пути. Секретарь мог в любую минуту начать не к месту болтать языком, и как тогда заставить его замолчать? Что может заткнуть ему рот лучше, чем горка земли, любезно уготованная судьбой? Но сэр Бейл боялся, что в трагедии обвинят его. Нет на свете человека, который не дорожил бы мнением окружающих. Видя, как соседи любили Фельтрэма и какие соболезнования вызвала в округе его смерть, сэр Бейл не желал возбуждать сплетни о том, что он-де сделал жизнь Филипа невыносимой и тем самым довел его до крайности.

Первый приступ панического страха утих. Час был поздний, сэр Бейл написал много писем и очень устал. Неудивительно, что, придвинув кресло к камину, он стал клевать носом и вскоре задремал.

Гроза начала медленно уходить прочь. Раскаты грома отдавались в глубоких ущельях далеких Долнесских гор, сердитый рев урагана перешел в скорбные всхлипы и завывания, убаюкивавшие не хуже колыбельной.

Следовательно, ничто не мешало сэру Бейлу спокойно спать там, где его настигла дремота, разве что голова его неудобно свешивалась набок; возможно, это и послужило причиной его удивительного сновидения.

Это был один из тех снов, когда нам кажется, что мы не заснули и продолжаем бодрствовать; сэр Бейл полагал, что по-прежнему сидит в кресле у себя в комнате. Ему чудилось, что он встал, взял свечу и отправился по длинным коридорам в старую буфетную, где лежал Филип Фельтрэм. В доме царило полное безмолвие. До баронета доносился стрекот сверчков на кухне, тиканье стенных часов казалось гулким, как удары колокола. Он открыл дверь в буфетную – внутри было темно, если не считать свечи у него в руке. Тело Филипа Фельтрэма лежало там, где его оставили; доброе лицо, тронутое печатью смерти, было обращено вверх, губы побелели. В глубоких морщинах застыло такое страдание, что сэр Бейл поспешно натянул одеяло на лицо покойного, которое, казалось, молча укоряло его. «Уйдет в слабости», – повторил сэр Бейл слова «чокнутого сэра» Хью Кресуэлла, и чей-то тихий голос прошелестел, тяжело вздохнув, совсем рядом с ним: «Вернется в силе!» Сэр Бейл обернулся, но в комнате никого не было. Свет начал меркнуть, на баронета навалился суеверный ужас, и тут ему почудилось, что тело под одеялом пошевелилось. Баронет попятился к двери, не в силах оторвать глаз от покойника, и вдруг из-под кровати вылезла огромная черная обезьяна. Она прыгнула на баронета и, схватив за горло, принялась душить. В тот же миг воздух наполнился звоном тысячи голосов. Они окликали его, проклинали, смеялись в лицо. Задыхаясь от невыносимой муки, сэр Бейл проснулся.

Что же разбудило баронета? Отзвуки приснившихся голосов или же настоящие крики? По длинным коридорам разносились отчаянные вопли, пронзительный визг, исполненный такого ужаса, что сэр Бейл похолодел, считая, что его чудовищный сон продолжается наяву.

А случилось вот что.

Глава XII

Марселла Блай и Джудит Уэйл на страже

Распив с сэром Бейлом бутылку портвейна, доктор снова спустился в буфетную, где покоился несчастный Филип Фельтрэм.

Миссис Джулапер осушила слезы и снова принялась за работу, а две старушки обмыли тело, уложили на узкую кровать, возле которой час назад домашние хлопотали, пытаясь раздуть в несчастном возможную искру жизни, и приготовились к всенощному бдению. Старушки очень походили друг на друга: обе тощие, скрюченные, болезненно-желтые и на удивление морщинистые, они напоминали уродливых злобных ведьм.

Марселла Блай положила на веки Филипа Фельтрэма тяжелые медяки. Ее длинный крючковатый нос нависал над лицом покойного, как клюв хищной птицы, единственный глаз пристально следил за работой, а другой, незрячий, белел в глазнице, придавая лицу выражение чудовищной ухмылки.

Джудит Уэйл подняла ведро горячей воды, в которой старухи только что обмыли тело. Руки у нее были длинные, костлявые, на спине громоздился уродливый горб, вытянутый острый подбородок едва не упирался в высохшую грудь, крохотные, как у хорька, глазки беспокойно метались по сторонам. Она громко клацала чинеными-перечинеными деревянными башмаками, сделанными на ногу в два раза больше ее собственной.

Доктор хорошо знал обеих женщин, которым не раз доводилось нести свои печальные обязанности.

– Как поживает миссис Блай? Мой одноглазый попугай? Смотри-ка, стишок получился! А моя возлюбленная Джуди? Ты здесь? А мне-то казалось, ты живешь возле города! Завершаете последний туалет мистера Фельтрэма? Да, немало бедолаг вы нарядили в последний путь. И всегда без сучка, без задоринки – стоят, красавчики, как часовые в строю. Ваши покойники делают вам честь, миссис Уэйл.

Распространяя вокруг себя тонкий аромат выдержанного портвейна, доктор остановился в ногах кровати проверить, как идут дела. Руки он держал в карманах, говорил чуть-чуть невнятно, и вид у него был такой веселый и довольный, что миссис Джулапер с удовольствием выпроводила бы его из комнаты.

Доктор был человек незлой, просто малость навеселе. Он самоотверженно заботился о живых, но не очень печалился о мертвых – слишком часто ему доводилось смотреть в лицо смерти, чтобы это зрелище трогало его душу.

– Повязку эту придется оставить. Надо было следить внимательнее; уж тебе-то, милочка, давно пора все об этом знать и не допускать, чтобы лицевые мышцы окоченели. Мне ли вам рассказывать, что рот закрывается легко, как табакерка, только если сделать это вовремя. Полагаю, миссис Джулапер, за погребальными при-принад-леж-стями вы пошлете к Джосу Фринджеру. Фринджер человек что надо, другого такого грб-щ-ка во всей Англии не сыщется. Я всегда рек-мен-дую Фринджера – живет в Голден-Фрайерсе на Черч-Стрит. Вы, надо полагать, знаете Фринджера.

– Не знаю, сэр, к кому мы обратимся, не уверена. Будет так, как сэр Бейл велит, – ответила миссис Джулапер.

– Здорово вы его выпрямили – не думал, что вам это удастся. Впрочем, большие суставы коченеют не так быстро. Промедли вы еще немного, и вряд ли его в гроб уложили бы. Ох и дли-и-инная ему домовина нужна, бедолаге. Жизнь, мэм, хрупка, как песочное печенье. Грустное дело. Они там, в городе, быстро очухаются, слово даю. Что-то хо-холодать начало, после гр-грозы-то. Миссис Джул-фр, если не возр-ж-ете, я бы выпил глоток бр-бред-рен-бренди, а, мишс Джулфр?

Доктор придвинул кресло к огню. Миссис Джулапер, одолеваемая колебаниями, с ледяным гостеприимством принесла флягу с бренди и налила вина в бокал доктора тоненькой струйкой, чтобы тот успел, буде ему захочется, крикнуть: «Хватит, довольно!» Но почтенный лекарь дождался, пока стакан наполнится до краев, осушил его в один присест, похвалил доброе вино и тотчас уснул, к вящему недовольству добросердечной миссис Джулапер. На его лице плясали отблески каминного пламени. Доктор сочно храпел, презрев торжественность ситуации; наконец голова его резко упала на грудь, мистер Торви чуть не свалился в огонь, проснулся, испуганно встряхнул головой и потребовал шарф и лошадь. Доктор распрощался с дряхлыми ведьмами, которые остались хлопотать над телом, перешептываясь и любовно поглядывая на плоды своего труда. Распрощался он и с доброй миссис Джулапер, приготовившей для старух горячий чайник, ежевичное вино и прочие атрибуты, необходимые для ночного бдения над телом. Под конец доктор распрощался даже с покойным, бросив на него долгий озабоченный взгляд. В конце концов, к облегчению миссис Джулапер, сей малопочтенный эскулап, бормоча себе под нос что-то невнятное, удалился.

Доктор ушел, одноглазая миссис Блай и горбатая миссис Уэйл получили все необходимое для ночного бдения, и дом начал наконец погружаться в тишину. Раскаты грома теперь напоминали скорее пушечные выстрелы далекой битвы, рев урагана перешел в горестные всхлипы, исполненные зловещей скорби. В доме же воцарилось полное безмолвие. Две старухи, обделенные природой и людьми, лишь по чьей-то вежливости носившие звание «миссис», сели у камина. Этим отверженным самой судьбой было предназначено нести горестную службу, однако каждая из них, по-видимому, чувствовала себя в обществе подруги на удивление уютно; отгородившись от мира плотным занавесом своих печальных обязанностей, старушки помешивали кочергой угли в камине и, прислушиваясь к веселой песенке закипавшего чайника, принялись оживленно болтать. Они обращались друг к другу с той просительной, формальной вежливостью, что непременно требует в ответ соблюдения не менее строгих правил; чувствовалось, что старушки даже счастливы в собственном замкнутом мирке, исполненные восхитительного ощущения значимости своей печальной миссии.

Старая буфетная Мардайкс-Холла была продолговатой комнатой, обшитой деревянными панелями. В одном торце комнаты располагалась дверь, в другом – широкое окно, обрамленное по тюдоровской моде каменными колоннами. В левой стене темнел массивный камин с подпорками в виде витых каменных столбиков, напротив, у правой стены, стояла кушетка, на которую старые ведьмы уложили Филипа Фельтрэма. Он лежал неподвижно, как нераскрашенная восковая фигура, с тяжелыми медяками на глазах и повязкой на челюсти. Старухи же, попивая чай у камина, коротали время за приятной беседой: они многословно жаловались друг другу на ревматизм и прочие хворобы, вспоминали старые добрые времена, бесчисленных больных, у чьих постелей они сиживали, покойников, которых «и не узнать, так зачахли да скукожились», и других – бывает, мол, и так, что человек при жизни таким здоровым не выглядел, каким после смерти стал.

Потом разговор перешел на мертвецов, которые в гробах вырастали до невероятной длины, о тех, кого похоронили заживо, и о таких, которые ходили после смерти. Рассказы их были истинны, как Священное Писание.

– Бывали вы в Хейворте, миссис Блай, близ Долвортской пустоши? – спросила горбунья миссис Уэйл, помешивая ложкой в чашечке.

– Нет, миссис Уэйл, мэм, в такую даль меня сроду не заносило, но отец мой там частенько резал торф.

– Тогда вы, поди, не знали фермера Дайкса, что живет у Липовой скалы. Я его, беднягу, в гроб укладывала. Суров был, не дай Бог у него на пути стать, а уж чертыхался так, что хоть святых выноси. Говорят, с людьми был крут, но дом держал в порядке и частенько, когда я голодна была, клал мне мясо на тарелку и кормил досыта. Да, было в фермере Дайксе хорошее, было и дурное. Как миновал год с его смерти, случилось вот что: как-то раз Том Эттлз шел ночью домой по Биркенскому спуску. Кругом ни души. Вдруг видит: катится навстречу по дороге большой клубок, вроде мяча, высотой ему по колено. Он так и не понял, что это такое, но ему и в голову не приходило, что это призрак или нечисть какая. Он подошел поближе, а мяч все прыгает, вертится, пока не скатился в придорожную канаву. Там поблизости была яма с гравием, и Тому Эттлзу хотелось на обратном пути наведаться туда. Склонился он над ямой, глядь – там человек на лошади, выбраться не может. «Ну и попал ты, парень, в переделку», – говорит Том. Верховой поднял глаза – ба, да это сам фермер Дайкс! Том Эттлз видел его вот как я вас и лошадь узнал – Черный капитан, старая фермерская скотина, что сломала ногу за два года до смерти Дайкса. Ее тогда пристрелить пришлось. «Эй, – крикнул фермер Дайкс, сверкнув глазищами, – ну-ка, Том Эттлз, вытащи меня отсюда, да поживее, а потом садись на лошадь позади меня, а не то я тебя схвачу». У Тома волосы зашевелились на голове, язык прилип к гортани, но он собрался с силами и ответил: «Если уж твой нечистый не может вытянуть тебя одного, так двоих ему и подавно не увезти». «Мне лучше знать, – отрезал Дайкс. – Стоит мне на тебя взглянуть, я на тебя до конца дней корчи напущу, так что лучше спускайся по-хорошему». Тут призрак коня на дыбы поднял, и видит Том: вокруг обоих красное зарево стоит, точно торфяной костер тлеет. Тогда Том сказал: «Отпусти меня во имя Господне». При этих словах призрак начал корчиться, как от боли, а Том Эттлз, ни жив ни мертв, пустился бежать без оглядки.

Старухи склонились друг к другу, понизив голос до таинственного шепота, от которого у слушателей мороз пробегает по коже, как вдруг в наступившей тишине услышали у дверей приглушенный смех.

Женщины испуганно подняли глаза и увидели, что Филип Фельтрэм сидит на кровати с повязкой в руке, спустив одну ногу на пол, и собирается встать.

Миссис Блай, испустив отчаянный вопль, схватилась за миссис Уэйл, а миссис Уэйл, завопив еще громче, вцепилась в миссис Блай; забыв о формальной вежливости, старушки, отталкивая друг друга, ринулись к окну. Каждая норовила спрятаться от «призрака» за спину товарки, вопя от ужаса что есть мочи.

Эти-то крики и пробудили сэра Бейла от тяжелого сна; вслед за ним один за другим начали просыпаться слуги.

Глава XIII

Туман в горах

Наутро снова послали за доктором Торви; он прибыл, исполненный удивления, учености и скептицизма. Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать; увидел же он Филипа Фельтрэма, живого и здорового – все телесные функции действовали вполне нормально.

– Ей-богу, сэр Бейл, я не верю собственным глазам! – восклицал доктор, потягивая шерри в «гостиной для завтраков», как называлась большая комната рядом со столовой, обшитая деревянными панелями и увешанная картинами. – Такие случаи неизвестны науке! Пульса было не больше, чем у кочерги, дыхание не сильнее, чем у каминной доски, холоден, как свинцовая статуя в парке. Вы скажете, все эти признаки ошибочны? А как же насчет трупного окоченения? Вам подтвердит и старая Джуди Уэйл, и моя подруга Марселла – ей больше подошло бы прозвище Одноглазка; уж миссис Блай разбирается в подобных вещах, знает все обычные, я бы даже сказал, неопровержимые признаки смерти не хуже меня. Для них не существует загадок; они под присягой покажут, что все эти признаки имели место – вы сами слышали их разговор. Клянусь честью, я отошлю описание этого случая в Лондон, моему бывшему руководителю сэру Харви Хенсарду. Увидите, какой шум поднимется в моем сословии. Другого такого случая не было, нет и, не побоюсь сказать, больше не будет.

В продолжение этой лекции сэр Бейл сидел, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги. Скрестив руки на груди, он угрюмо поглядывал на высокую даму в белом атласе и рюшах, с птицей на руке, которая надменно улыбалась с портрета на стене. Баронет явно чувствовал себя немного не в своей тарелке.

– Вы, врачи, – промолвил он, – несомненно, высокоученый народ.

Доктор поклонился.

– Но есть на свете одна вещь, о которой вы не имеете ни малейшего понятия.

– Правда? Какая же? – поинтересовался доктор Торви.

– Медицина, – ответил сэр Бейл. – Я всегда подозревал, что вы ничего не смыслите в болезнях, но до сих пор не догадывался, что вы не в состоянии даже отличить живого от мертвого.

– Ха-ха-ха! Вы… ха-ха-ха! Вы, пожалуй… ха-ха-ха! Да, вы меня подловили. Но этот случай не имеет прецедентов – да, клянусь честью. Уверяю, о нем будут не только говорить, но и писать в книгах, и все публикации будут попадать ко мне, и тогда уж я-то позабочусь, сэр Бейл, чтобы вы их прочитали.

– Не упущу подобного случая, – ответил сэр Бейл. – Еще стакан шерри, доктор?

Доктор поблагодарил, наполнил стакан и взглянул сквозь него на свет.

– Ха-ха-ха! Ваш портвейн… знаете ли, сэр Бейл, к нему так привыкаешь. Только посмотрите, какой благородный налет! Раз отведав такое вино, нелегко выкинуть его из головы, по крайней мере в одном смысле этого слова.

Но если честный доктор намекал на еще один стаканчик этого восхитительного напитка, то намек его пропал впустую; сэр Бейл явно не намеревался повторять возлияние в честь доктора Торви.

– Само собой разумеется, – сказал сэр Бейл, – что с Фельтрэмом все будет в порядке. Я пошлю за вами, буде в том возникнет необходимость; если только он не вознамерится умереть еще раз – в таком случае я буду придерживаться собственного мнения.

На том они и расстались.

Сэр Бейл не стал говорить доктору о собственном недомогании, хотя чувствовал себя не очень хорошо. «Эта заброшенная дыра, эти жуткие горы и гнилое черное озеро, – проклинал он все красоты окружающего пейзажа подряд, – кого угодно вгонят в тоску; а если человек пал духом, с ним, считай, все кончено. Потому-то я и страдаю несварением желудка; да в придачу эти проклятые долги, да еще почта, что исправно приносит из Лондона письмо за письмом, одно другого назойливей. Лучше б здесь вообще не было почты. Хорошо было во времена сэра Эмеральда, когда йоркского торговца тканями, пришедшего требовать уплаты долга, просто пристрелили, и никто больше не осмеливался приставать к знатным господам с подобными глупостями. А теперь с этой почтой до тебя где угодно доберутся. Оттого люди и теряют и сон, и аппетит, и то подобие покоя, какое можно найти в этой гнусной дыре».

Может быть, у сэра Бейла разыгралась подагра? Трудно сказать, что за недуг подорвал душевные силы баронета, но средство для исцеления у него было одно – довести себя до изнеможения долгой тяжелой прогулкой.

В тот вечер он отправился гулять по Голден-Фрайерсским горам – сумерки уже окутали прибрежные низины, но на широких склонах и острых вершинах все еще играли золотистые лучи предзакатного солнца.

Никакое чувство одиночества не сравнится с тем, что мы испытываем на безмолвных склонах могучих гор. Поднявшись в царство величайших исполинов, порожденных Природой, туда, куда не доносится шум людских поселений, поднявшись над жизненными невзгодами и суетой, мы трепещем от восторженного страха, терзаемся смутными, диковатыми предчувствиями. На востоке показался туманный диск луны, заливая серебром сумеречные долины под ногами, а сэр Бейл грелся в теплых желтоватых лучах заходящего солнца, бросающего последний отблеск на далекие пики Морвинских гор.

Человек, впервые оказавшийся в горах, поспешил бы скорее спуститься вниз, пользуясь последними мгновениями дневного света; но сэр Бейл Мардайкс с детства знал эти пустынные места, и, кроме того, он понимал, что туманный кружок луны, встающий над восточным горизонтом, после захода солнца засияет все ярче и ярче. Поэтому сэр Бейл не торопился.

Бронзово-смуглое решительное лицо баронета, озаренное закатным солнцем, чем-то напоминало лицо Карла Второго – не легендарный идеал «веселого короля», а сурового, энергичного угрюмца, предстающего перед нами на портретах.

Он стоял, скрестив руки, на склоне горы и восторгался, несмотря на предубеждение, чудесной игрой света – вершины далеких гор, терявшихся в туманной дымке, багровели под лучами заката, а долины все глубже погружались в сумеречный мрак, сквозь который зубчатыми линиями вырисовывались остроконечные коньки крыш и башенки Голден-Фрайерса да тускло поблескивали свечки в окнах домов.

Тем временем закат добрался и до того склона, где стоял сэр Бейл. Вокруг баронета сгустились сумерки, и он припомнил величественное гомеровское описание горного пейзажа в лунном свете.

Над высокой вершиной справа от баронета нависла тяжелая груда белых облаков. Внезапно она пришла в движение и, клубясь, как дым пушечных выстрелов, могучим потоком покатилась вниз по склону, к озеру. Баронета окутал волглый туман, не слишком густой, скорее напоминавший призрачную дымку; тем не менее он различал очертания утесов и скал ярдах в двадцати-тридцати от себя, но дальше не видел ничего.

Вряд ли найдется на свете ощущение более пугающее, чем чувства путника, застигнутого туманом на пустынном склоне горы, то и дело обрывающемся в глубокие пропасти.