Великолепное настроение. История, бады, фармакология.

Я начал эту книгу с одной целью: желая понять, как человек может взять своего собственного ребенка и задушить его? Когда много лет назад я задался этим вопросом, то думал, что дело в некой уникальной патологии, ошибке природы. Зачем бы эволюции развивать врожденную тенденцию убивать отпрысков, когда уровень выживания и так балансирует на грани? Дарвиновский естественный отбор генетического материала предполагает, что гарантированно выживет лишь самый приспособленный; склонность к детоубийству – явный признак дезадаптивного поведения, которое не соответствует этому разумному стандарту. Но ответ, к которому я пришел в результате своих исследований, таков: добровольное убийство собственного ребенка в стрессовой ситуации – одна из самых «естественных вещей», которые может сделать человеческое существо.

Ответ на недоумение Милнера нужно искать в разделе эволюционной биологии, который называется теорией жизненного цикла. Нам кажется, что мать должна считать каждого своего ребенка бесконечно ценным, но эта идея вовсе не согласуется с теорией естественного отбора, более того, она ей противоречит. Цель отбора – приумножить количество выживших потомков особи, а это требует компромисса между инвестициями в новорожденного и сбережением ресурсов для уже имеющихся и будущих детей. Млекопитающие вкладывают в потомство больше времени, энергии и пищи, чем все прочие животные, а люди в этом смысле лидируют среди млекопитающих. Беременность и роды – только начало материнского инвестиционного процесса, на кормление отпрыска мать расходует даже больше калорий, чем потратила на его вынашивание. Природа, как правило, не терпит невозвратных затрат, так что можно ожидать, что мать оценит детеныша и обстоятельства, чтобы решить, выделять ли ему дополнительные инвестиции или же сохранить силы для его существующих или еще не рожденных братьев и сестер. Если детеныш выглядит болезненным или ситуация не благоприятствует его выживанию, матери сокращают расход ресурсов на него и вкладывают их в наиболее здорового из выводка или ждут более благоприятного момента, чтобы попытаться вновь завести потомство.

Для биолога инфантицид у человека – пример такой же расстановки приоритетов. До недавнего времени женщины кормили детей грудью до двух или трех лет, прежде чем вернуться к полноценной фертильности. Дети часто умирали, особенно в первые несколько лет. У большинства женщин до зрелости доживало не больше 2–3 детей, у многих – ни одного. Чтобы стать бабушкой в тех условиях, в которых жили наши прародители, женщине порой приходилось делать трудный выбор. Теория расстановки приоритетов предполагает, что мать позволит новорожденному умереть, если его перспективы дожить до зрелости невелики. Прогноз может быть основан на признаках неблагополучия ребенка (черты уродства или отсутствие реакции на внешние раздражители и т. п.) или на опасностях, угрожающих успешному материнству (например, наличие других детей, война или голод, отсутствие поддержки со стороны родственников или отца ребенка и т. д.). Также прогноз должен зависеть от возраста женщины: достаточно ли она молода, чтобы попытаться снова завести ребенка.

Мартин Дэйли и Марго Уилсон проверили теорию расстановки приоритетов на выборке из 60 неродственных друг другу обществ из этнографической базы данных. Инфантицид был отмечен в большинстве из них, и в 112 случаях антропологи установили его причину. 87 % причин удовлетворяли теории расстановки приоритетов: муж женщины не был отцом ребенка, младенец имел врожденные аномалии или болезни или же его шансы дожить до зрелости были невелики, потому что он был одним из близнецов, имел близкого по возрасту старшего сиблинга, не мог рассчитывать на отца или же родился в семье, находящейся в тяжелых материальных условиях. 

Повсеместность и эволюционная обоснованность инфантицида предполагают, что при всей очевидной бесчеловечности это, как правило, не бессмысленное убийство, а особая категория насилия. Антропологи, опрашивавшие этих женщин (или их родственников, потому что событие могло быть слишком болезненно для женщины и мать не могла о нем говорить), часто упоминают, что она считала эту смерть неизбежной трагедией и горевала по утерянному ребенку. Антрополог Наполеон Шаньон писал о жене вождя племени яномамо: «Когда я приступил к полевой работе, Бахами была беременна, но, когда мальчик родился, она убила его, объяснив в слезах, что у нее не было выбора. Младенец соперничал бы с Аривари, ее младшим ребенком, которого она все еще кормила грудью. Она решила не отнимать Аривари от груди, подвергая его здоровье опасности, а избавиться от новорожденного». Хотя яномамо называют свирепым народом, инфантицид не обязательно проявление тотальной свирепости.

Некоторые воинственные племена, особенно в Африке, редко убивают своих новорожденных, а кое-какие из сравнительно мирных делают это регулярно. Название фундаментального труда Милнера восходит к словам отца антропологии Эдварда Тейлора, который еще в XIX в. писал: «Инфантицид – следствие жестокости жизни, а не жестокости сердец».

Критическая точка в выборе между сохранением или убийством ребенка устанавливается как личными чувствами, так и культурными нормами. Наша культура благоговеет перед чудом рождения и идет на любые усилия, чтобы помочь ребенку выжить. Мы уверены, что радостная связь между матерью и младенцем почти инстинктивна. В действительности установление такой связи требует преодоления значительных психологических препятствий. В I в. Плутарх указывал на неприятную истину:

Ведь нет ничего столь несовершенного, столь беспомощного, голого, столь бесформенного и грязного, как человек при своем рождении, ибо ему, как можно было бы сказать, природа не дала даже чистого пути к свету; оскверненный кровью и покрытый грязью, более напоминающий убитого, чем только что рожденного, он – предмет, которого не желал бы ни коснуться, ни поднять, ни поцеловать, ни обнять никто, кроме любящего его природной, естественной любовью.

«Родительская любовь» далека от спонтанной. Дэйли и Уилсон, а позже и антрополог Эдвард Хаген, предположили, что послеродовая депрессия и ее более мягкая версия, подавленность

…

«Детская дискриминация»:

Убийства младенцев-девочек сегодня попали в центр внимания благодаря данным переписей населения, которые обнаружили в развивающемся мире огромный дефицит женщин. «Исчезнувшие сто миллионов» – так чаще всего говорят о недостаче дочерей, особенно заметной в Индии и Китае. Азиатские семьи часто отмечены нездоровым пристрастием к сыновьям. В некоторых странах беременная женщина может пройти амниоцентез или УЗИ-обследование и сделать легальный аборт, если беременна девочкой. Такой высокотехнологичный подход может создать впечатление, что дефицит девочек – это современная проблема, но убийства младенцев женского пола практиковались в Китае и Индии на протяжении 2000 лет. Китайские акушерки держали у кровати ведро с водой, чтобы утопить новорожденную. В Индии были свои способы: «дать пилюлю из табака и гашиша, заставить захлебнуться молоком, смазать грудь матери опиумом или соком ядовитого дурмана, залепить рот и нос девочки коровьим навозом, чтобы она задохнулась». И тогда, и сейчас, даже если девочка умудрялась выжить, ее шансы дожить до зрелости были невысоки. Родители отдают большую часть еды мальчикам, и, как рассказывал китайский врач, «если заболевает сын, родители тут же отправляют его в больницу, а если заболевает дочь, родители обычно говорят друг другу: „Ну что же, подождем до завтра, посмотрим, как она будет себя чувствовать“».

Убийство девочек, которое также называют фемицидом, не ограничивается Азией. Живущие в Амазонии яномамо – одно из множества племен охотников-собирателей, которые предпочитают убивать девочек. В Древней Греции и Риме детей «выбрасывали в реки, навозные кучи и выгребные ямы, оставляли умирать от голода, бросали в глуши на волю стихий и диких зверей». В Европе инфантицид был распространен в Средние века и в эпоху Возрождения. И везде девочек убивали чаще, чем мальчиков. Часто семьи убивали всех девочек, пока не родится мальчик; дочерей, рожденных после него, оставляли жить.

…

Поразмышляйте над воспоминаниями человека, чья семья в 1846 г. добиралась с группой поселенцев из Калифорнии в Орегон. По пути они наткнулись на брошенную восьмилетнюю индейскую девочку, голодную, раздетую, покрытую ранами и нарывами.

Мужчины собрались, чтобы решить, как с ней поступать. Мой отец хотел взять ребенка с собой, остальные предлагали убить ее, тем самым положив конец ее мукам. Отец сказал, что это будет умышленное убийство. Голосованием было решено не делать ничего, но оставить девочку там, где нашли. Моя мать и тетка не хотели бросать эту малышку на произвол судьбы. Они задержались, чтобы помочь ей. Когда они наконец догнали нас, их глаза были полны слез. Мать рассказывала, что она встала на колени рядом с девочкой и просила Господа позаботиться о ней. Один из молодых парней, присматривавших за лошадьми, так переживал из-за того, что приходится бросить девочку, что вернулся и выстрелил ей в голову, чтобы избавить от мучений.

…

Как пишет один историк, младенцев в Средние века бросали на погибель «в огромных количествах и абсолютно безнаказанно, а современники писали об этом с самым холодным равнодушием. Милнер приводит данные регистрации рождений, из которых видно, что в богатых семьях в среднем регистрировалось 5,1 рождения, в семьях среднего класса – 2,9, а у бедняков – 1,8, добавляя: «Нет оснований полагать, что количество беременностей было таким же». В 1527 г. французский священник писал: «Отхожие места полнятся криками детей, которых туда выбросили».

…

И как всегда, когда дело касалось наказаний, люди прилагали все способности к изобретению технологий, которые могут дать человеку настолько неприятный опыт, насколько это вообще возможно. Демос пишет о средневековой Европе:

То, что детей, в которых вселился бес, нужно лупить, считалось само собой разумеющимся. Для этой цели существовало множество инструментов: от плетки-девятихвостки, розог и лопат до тростниковых лоз, железных прутьев и хворостин, кнутов и бичей (сплетенных из металлических звеньев), стрекал (заостренных палок, которыми кололи руки или голову ребенка) и специальных школьных инструментов вроде круглой колотушки с отверстием, которой наставляли волдыри. Порки, описываемые в источниках, почти всегда были жестокими, до синяков и до крови, начинались они во младенчестве, обычно имели эротический подтекст, поскольку удары наносились по обнаженным частям тела вблизи гениталий, и являлись обычной частью повседневной жизни ребенка.

Суровые телесные наказания столетиями были обычным делом. В одном исследовании обосновывалось мнение, что во второй половине XVIII в. всех без исключения американских детей били палками, плетьми или чем-нибудь еще. Дети подлежали наказанию и со стороны закона; в недавно изданной биографии Сэмюэла Джонсона между делом упоминается, как в Англии в XVIII в. повесили семилетнюю девочку за кражу нижней юбки. Немецких детей даже на рубеже ХХ в. «регулярно сажали на горячую железную плиту за упрямство, привязывали к кровати на несколько дней, бросали в ледяную воду или снег, чтобы „закалить“, и каждый день заставляли часами стоять на коленях на деревянном чурбаке, пока их родители ели или читали». Приучая детей к туалету, многих мучили клизмами, а в школах учеников «пороли, пока не слезет кожа».

Жестоким обращением отличилась не только Европа. Порки детей описаны в Древнем Египте, Шумере, Вавилоне, Персии, Греции, Риме, Китае и у мексиканских ацтеков, которые били детей «ветками с колючими шипами, связывали им руки и пороли острыми листьями агавы и плетками, а также держали над огнем из высушенного острого перца, заставляя вдыхать едкий дым». Демос пишет, что маленьких японцев даже в ХХ в. «жестоко избивали, поджигали благовония на их коже, приучали к горшку постоянными клизмами… пинали, подвешивали за ноги, заталкивали под ледяной душ, душили, втыкали иголки в тело, отрезали суставы пальцев». (Будучи не только историком, но и психоаналитиком, Демос собрал достаточно материала, которым можно объяснить зверства Второй мировой войны.)

Детей подвергали и психологическим пыткам. Даже сказки постоянно напоминали им, что родители могут их бросить, приемные родители – мучить, а сказочные монстры или дикие звери – покалечить. Сказки братьев Гримм не единственный пример детской литературы, рассказывающей о бедах, которые могут обрушиться на непослушного или беспечного ребенка. Английских младенцев, например, убаюкивали песенкой о Наполеоне:

Вот он скачет мимо дома!

Тише, тише, мой малыш.

Если он тебя услышит,

Разорвет, как кошка мышь.

Будет бить тебя жестоко,

Бить до крови, карапуз!

Ручки-ножки оторвет

И сожрет их, хрусь-хрусь-хрусь!

…

Из книги Пинкера «Просвещение продолжается»:

Еще один исчезающий тип насилия в отношении детей – это телесные наказания: порка, взбучка, шлепки, тычки, побои, розги, подзатыльники и другие примитивные методы модификации поведения, которыми родители и учителя мучили беспомощных подопечных как минимум с VII века до н. э., когда в ветхозаветной Книге Притчей Соломоновых был дан такой совет: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его». К настоящему времени телесные наказания осуждены в нескольких резолюциях ООН и запрещены законом в более чем половине стран мира. И в этом тоже США – исключение среди развитых демократий: в американских школах детей до сих пор позволяется лупить специальным «паддлом», однако даже тут уровень одобрения всех видов телесных наказаний медленно, но верно снижается.

Образ девятилетнего Оливера Твиста, приставленного щипать паклю из старых просмоленных канатов в английском работном доме, дает нам некоторое представление об одной из самых распространенных форм жестокого обращения с детьми – детском труде. Роман Диккенса, как и написанная в 1843 году поэма Элизабет Барретт Браунинг «Плач детей», и множество журналистских текстов заставили читателей XIX века осознать ужасающие условия, в которых в ту эпоху заставляли работать детей. Малыши стояли на ящиках, обслуживая опасные механизмы на фабриках, в шахтах и на консервных заводах; они дышали воздухом, полным хлопковой или угольной пыли; им не давали заснуть, брызгая холодной водой в лицо; а после изнурительных смен они проваливались в сон, не успев даже проглотить свой ужин.

Но ужасы детского труда начались не на викторианских мануфактурах. Детей всегда заставляли работать в полях и по дому и часто отдавали в прислугу к чужим людям или в подмастерья к ремесленникам – чуть ли не сразу, как они начинали ходить. В XVII веке ребенок, приставленный к кухонной работе, мог часами крутить ручку вертела с нанизанным на него куском мяса, притом что от огня его защищала лишь охапка мокрого сена. Никто не воспринимал детский труд как эксплуатацию; это была форма нравственного воспитания, спасавшая ребенка от праздности и лени.

…

Движение за увеличение ценности жизни ребенка в последние 200 лет – одно из величайших моральных достижений в истории. Но движение последних двух десятилетий по увеличению этой ценности до бесконечности может привести лишь к абсурду.

…

Вряд ли кто-то захочет сегодня смотреть, как на костре сжигают кота, – не говоря уже о мужчине или женщине. Этим мы отличаемся от наших предков, живших несколько столетий назад, которые оправдывали пытки, применяли их и даже наслаждались, наблюдая агонию других живых существ. Что чувствовали они? И почему мы не чувствуем этого сегодня?

Глава Война

Пинкер «Просвящение продолжается». О взглядах на войну в прошлом:

Сегодня сама мысль, что убивать и калечить людей, разрушать дороги, мосты, фермы, жилища, школы и больницы – безусловно благородное занятие, кажется нам бредом сумасшедшего. Но в период контрпросвещения XIX века считалось именно так. Романтический милитаризм становился все более популярным не только среди офицеров в остроконечных касках, но и среди творцов и интеллектуалов. Война «расширяет умственный горизонт народа, возвышает его чувства», писал Алексис де Токвиль. Война – это «сама жизнь», говорил Эмиль Золя. «Война есть основа всех искусств… [и] всех возвышенных добродетелей и способностей человека», – утверждал Джон Рёскин.

…

Наше начало. Наивно предполагать, что охотники собиратели жили в раю. Пинкер «Лучшее в нас»:

Многие ученые считают образ безобидных собирателей вполне правдоподобным, потому что им трудно вообразить цели и мотивы, которые могли бы подтолкнуть первобытных людей к войне. Вспомните, например, утверждение Экхардта, что у охотников-собирателей «было мало причин для раздоров». Но у существ, появившихся в результате естественного отбора, всегда есть причины воевать (что, конечно, не значит, что они всегда будут это делать). Гоббс писал, что у людей, в частности, есть три причины для войны: нажива, безопасность и убедительное сдерживание. Люди в догосударственных обществах воюют по всем трем причинам.

Собиратели могут воевать из-за территории – охотничьих угодий, источников воды, берегов и устьев рек, месторождений ценных минералов вроде кремния, обсидиана, соли или охры.

Они могут угонять скот или воровать заготовленную пищу. И очень часто они воюют из-за женщин. Мужчины могут захватить соседнюю деревню с единственной целью – увести женщин, которых они будут по очереди насиловать и поделят в качестве жен. Они могут напасть по какой-то другой причине и забрать женщин как «бонус» или потребовать женщин, обещанных им в жены, но не доставленных в условленное время. Молодые мужчины порой воюют ради трофеев, славы и других знаков удали, особенно если по их обычаям это необходимо для получения статуса взрослого.

Люди в догосударственных обществах также нападают ради безопасности. Дилемма безопасности, или гоббсовская ловушка, не дает им покоя: если их заставляет беспокоиться их малочисленность, они заключают союзы с соседними деревнями, а если видят, что вражеский альянс слишком разросся, наносят упреждающие удары. Воин яномамо как-то сказал антропологу: «Мы устали воевать. Мы больше не хотим убивать. Но враги коварны, и доверять им нельзя».

Но самый распространенный мотив военных действий – это месть, которая служит нехитрой политикой сдерживания потенциальных врагов, повышая ожидаемые ими издержки будущих атак. Ахилл в «Илиаде» описывает психологическую черту, свойственную людям всех культур: гнев «в зарождении сладостней тихо струящегося меда, скоро в груди человека, как пламенный дым, возрастает!». Племена мстили за грабеж, измену, вандализм, браконьерство, похищение женщин, предполагаемое предполагаемое колдовство, сорванные сделки и предыдущие акты насилия. В одном кросс-культурном исследовании выяснилось, что в 95 % обществ люди полностью поддерживают идею «жизнь за жизнь». Племенные народности не только чувствуют, как пламенный дым возрастает в груди, но и твердо знают, что их враги ощущают то же самое. Вот почему они иногда убивают всех до единого жителей вражеской деревни, понимая, что любой выживший захочет отомстить за погибших родственников.

…

Мужчины в догосударственных обществах (а это практически всегда мужчины) относятся к войне предельно серьезно – и в вопросах тактики, и в том, что касается вооружений. Они изготавливают химическое, биологическое и осколочное оружие. Они мажут наконечники стрел ядами, добытыми из ядовитых животных, втыкают их в тухлое мясо, чтобы рана загноилась. Наконечники прикрепляют к древку так, чтобы оно легко отламывалось, – тогда жертва не сможет вытащить острие. Воины часто вознаграждают себя трофеями – головами, скальпами и гениталиями врагов. Они не берут пленных, хотя иногда могут притащить одного в деревню и запытать до смерти. Уильям Брэдфорд, один из прибывших на «Мэйфлауэре» «Мэйфлауэре» колонистов, писал о коренных жителях Массачусетса: «Не довольствуясь умерщвлением врага, они с наслаждением подвергают его кровавым пыткам, как то: с живых сдирают кожу острыми раковинами, отрезают понемногу конечности, поджаривают их на углях и поедают на глазах у жертвы».

Хотя нам неловко читать, как европейские колонисты называют аборигенов «дикарями», и мы справедливо обвиняем их в лицемерии и расизме, такие рассказы о зверствах местного населения – не выдумка. Существует множество свидетельств ужасающей жестокости племенных войн. В 1930-х гг. одно из племен группы яномамо, живущее в дождевых лесах Венесуэлы, похитило Хелену Валеро. Вот что она впоследствии рассказывала об одном из налетов:

Тем временем со всех сторон прибывали захваченные женщины с детьми… Мужчины начали убивать детей; маленьких, побольше, они убили их множество. Дети пытались бежать, но их ловили, бросали на землю и убивали из луков, пришпиливая стрелами к земле. Взяв самых маленьких за ножки, они били их о деревья и камни… Все женщины плакали.

В начале XIX в. английский каторжник Уильям Бакли сбежал из австралийской тюрьмы и три десятилетия безбедно прожил в племени аборигенов ватаурунг. Он оставил свидетельства об их образе жизни, в том числе о военных обычаях: Приблизившись к расположению врага, они спрятались и лежали в засаде, пока все не утихло. Дождавшись, когда большинство вражеских воинов уляжется группами там и сям и уснет, наши налетели на них, нескольких ранили, а троих убили на месте. Враг стремительно бежал, оставив оружие и амуницию в руках противника, бросив раненых, которых добили бумерангами. Три громких вопля увенчали триумф победителей. Тела убитых они ужасно изуродовали, отрезав им руки и ноги острыми камнями, ракушками и томагавками.

Когда женщины увидели, что их мужчины возвращаются с победой, они тоже подняли громкий крик, вытанцовывая в диком экстазе. Мертвые тела бросили на землю и принялись бить палками – люди, казалось, свихнулись от возбуждения.

О подобных случаях свидетельствовали не только жившие среди туземцев европейцы, но и сами аборигены. Роберт Насрук Кливленд из эскимосского племени инупиатов в 1965 г. вспоминал:

На следующее утро налетчики атаковали лагерь и убили всех остававшихся там женщин и детей… В вагины убитых женщин они затолкали нельму, а потом пришедшие из Ноатаки взяли Кититигаагваат и ее ребенка и отступили к верховьям реки Ноатак… Почти дойдя до деревни, они изнасиловали Кититигаагваат и бросили ее и ребенка умирать…

Несколько недель спустя охотники на карибу карибу из Кобука вернулись домой, нашли разлагающиеся останки своих жен и детей и поклялись отомстить. Через год или два они отправились на север в верховья Ноатак в поисках врага. Вскоре они наткнулись на большую группу нуатаагмиутов и тайно последовали за ними. Однажды утром люди из лагеря нуатаагмиутов заметили большое стадо карибу и бросились в погоню. Пока они отсутствовали, налетчики из Кобука убили всех женщин в лагере. Они отрезали им гениталии, нанизали на веревку и быстро направились в обратный путь.

…

Пинкер дает ответ, почему силовики у власти во многих странах:

Правление во времена первых государств было больше похоже на бандитское «крышевание»: могущественные мафиози экспроприировали ресурсы местных жителей в обмен на защиту их от враждебных соседей и друг от друга. В этих условиях снижение насилия было на руку и господам, и подданным. Как фермер заботится, чтобы его животные не поубивали друг друга, так и правитель будет стараться удержать подданных от распрей и взаимных налетов. Подданные сводят счеты, имущество переходит из рук в руки, но, с точки зрения правителей, все это – чистые убытки.

Ничего не поменялось: вас крышуют (полиция) вы платите дань (налоги).

…

Три основные причины войны:

Логика насилия в приложении к представителям разумного вида возвращает нас к Гоббсу. В важном отрывке из «Левиафана» (1651) ему не понадобилось и сотни слов, чтобы проанализировать склонность людей к насилию, и анализ этот ни в чем не уступает любому современному: