Колесница Аполлона

Марина Чигиринова

Колесница Аполлона

1. Осень 1918 года

Было очень тревожно. На улице слышался то грохот строевого марша, то лошадиное ржание, то барабанная дробь ног, бегущих по брусчатке. Все эти хаотичные звуки были упорядочены ритмичным стуком открытой рамы, хлопающей на ветру, и звучали как музыка этого непонятного нового времени. После вчерашнего утра, когда неизвестные ворвались к ним в квартиру с требованием срочно ее освободить, пытаясь описывать имущество, начало казаться, что сквозняк и страх проник не только в их дом, но и пронизал их до самых костей. Хотелось бежать, бежать далеко отсюда.

– Да закройте вы, наконец, окно! Холодно же! – прокричала Юлия, безуспешно пыталась застегнуть маленький чемоданчик, в который она сложила все самое необходимое в дорогу.

– Дорогая, что ты так много взяла? Я говорила – только самые нужные вещи! Все основное уже упаковано. Места нет. Нужно торопиться! – только Юлия могла понять по тону голоса, что матушка гневается, а для всех остальных ее раздражение оставалось незаметным.

– Я сейчас помогу! – широко распахнув пасть чемодана, мама вываливала все его содержимое на кровать. – Да, одежда нужна. Но письма придется оставить… А шкатулка?! Ты же знала, что с ней нужно делать! Мы же вчера все припрятали в подвале до возвращения!

– Письма не оставлю, это от Жоржа! Лучше вообще не поеду, останусь здесь его ждать! – горестно ломая длинные белые пальцы, сопротивлялась дочь.

Елена Львовна Бельская завернула шкатулку в газету со стола и туго перевязала ее бечевкой. После этого, она стала судорожно оглядывать комнату, ища укромное место. Носком туфельки она судорожно пыталась ковырять паркет, потом постучала по стене, рассеянно заглянула под кровать, на которой вся постель была сбита и простыня висела до пола – так и не нашла, куда спрятать шкатулку.

– Маман, я знаю, куда можно спрятать! – она вспомнила, как они с братом Павлом в детстве раскуривали трубку папы в каминную вытяжку, закрытую латунной дверцей, и потом, услышав шаги мамА в коридоре, там и спрятали ее. Юлия хорошо помнила, как трубка провалилась в какую-то полость, и ей пришлось перепачкать все пальцы золой, чтобы достать ее оттуда. Зола и паутина – все это ей казалось очень страшным, но страшнее был гнев отца, поэтому набрав под ногти грязи, она нашла трубку и, вместе с младшим Павлом, они вернули ее на место. Ей стало грустно. Как это было давно! А сейчас и Павел и Жорж воюют за царя и отечество где-то далеко, в грязи и холоде.

Открыв вытяжку, Юлия поставила шкатулку, затем продвинула ее глубже, и та мягко провалилась вниз, в полость, а затем, она завалила ее щепой, которой было много возле камина, и разровняла ее.

– Мы к весне уже вернемся, ну или к лету. Вряд ли кто-то найдет наши вещи. Вести все с собой куда опаснее, – убеждала ее мать, а Юлия торопливо укладывала письма на дно чемодана, а за ними возвращала на место и все остальное, сверху же она положила незаконченную вышивку с воткнутыми иголками.

– Ой, ну ты опять, Лу… Оставь все лишнее! – заметила мать вышивку, но Юля уже легко захлопнула чемодан и перетянула его сверху ремнем. – Спускайся вниз.

Юлия не любила, когда мама, как в детстве называла ее «Лу», но сейчас она была сосредоточена на другом – осматривалась вокруг, пытаясь запомнить свою комнату, в которой жила с раннего детства.

Эта комната помнила и ее борьбу с уроками в гимназии, и первые бессонные ночи из-за любви к соседскому мальчику, и настоящую любовь к Жоржу, с которым они так и не успели обвенчаться. Темное пятно на выгоревшем шелке стены осталось от портрета прадеда, основателя династии торговцев лесом. В картузе, с окладистой черной бородой на пробор, он ей напоминал разбойника и очень пугал ее в детстве. Мама забрала портрет с собой, оставив висевший рядом пейзаж с разлохмаченными от ветра ивами на берегу извилистой речки. Юля любила представлять себе крестьян живущих в маленькой европейской деревушке, которая виднелась вдалеке, у подножия горы. «Все, надо ехать» – сказала она себе, но не устояла, и взглянула на себя в зеркало над камином.

Из зеркала на нее смотрела незнакомая молодая крестьянка с заплаканными глазами в сером платке. «Пора!» – она сбежала вниз по лестнице, где дворник подхватил ее чемодан и понес грузить в пролетку. Юлия обратила внимание, как постарела ее мать, тоже закутанная в грубый платок с цветами. Она бросала беспокойные взгляды на окна и дверь дома, пытаясь запомнить каждую мелочь. У коляски хлопотала кухарка Ольга, а гувернантка Ирэн напоминала каменную статую, которую погрузили в пролетку. Уже несколько дней она была в ступоре от охватившей ее паники, происходившее вокруг ей было непонятно и напоминало конец света.

– Не извольте беспокоиться, Елена Львовна, присмотрим! Без догляду то как? Никак… Мы тут остаемся, куды ж нам деваться-то, – в который раз повторял дворник Трофим и уже перестал растирать по лицу невольные слезы, которые падали на его седую броду.

– А присесть -то на дорогу! Забыли? – вспомнила Ольга.

– Уже некогда, поехали! – и, проверив, что все трое сели, Елена Львовна крикнула кучеру и пролетка отправилась в неизвестность. Ольга с Трофимом долго вглядывались со ступеней дома, как она, беззвучно скользя по мокрой брусчатке, растаяла в утреннем тумане.

Тогда никто не мог и предположить, что этим трем обездоленным женщинам уже никогда не удастся сюда вернуться. Никогда – это самое страшное слово! Оно лишает людей надежды, которая заставляет жить, надеяться и двигаться вперед. А страшнее всего звучит «никогда» если мы не успели что-то сказать ушедшим близким, то уже не успеем. Никогда.

2. Институтки, 1979

Анфиса собрала остатки угля в коробку и оглядела работу на мольберте: «Вполне, неплохо!». Это был ее очередной учебный рисунок, на котором изображена голова конной статуи. Почему-то так ее называли, хотя конь там был совсем ни при чем. Может, в полном варианте изображения помимо волевого лица римлянина, с короткими завитками волос на лбу, был еще и конь? Анфисе казалось, что он может быть кем угодно, как мыслителем, и дискоболом, и сапожником. Этой конной статуи целиком она не видела. Свернув лист, она перепачкалась углем и пошла в туалет, где долго, до красноты, терла руки обмылком хозяйственного мыла, смывая уголь холодной водой из-под крана.

– Анфиса! Пойдешь с ребятами в кафе? – напугала ее из-за спины подруга Света.

– Нет, я иду в библиотеку, мне надо доделать мой курсовой по доходным домам в стиле модерна. Что-то я завязла… – пожаловалась Анфиса, хотя на самом деле тема ее так увлекла, что она была готова проводить в библиотеке все свободное время, а потом вечером бродить по улицам Ленинграда, рассматривая прекрасные творения Лидваля, Бубыря, Мельцера и фон Гогена, которые стали ей так понятны и близки. Бабушка не обижалась на нее за поздние возвращения, одобряя ее широкие интересы и изыскания. В их маленькой семье было принято доверять друг-другу.

Больше всего ой нравилось находить неизвестные ей творения архитекторов, изучать их и идентифицировать стиль, рассматривая детали. Это, как азартная игра, захватило ее полностью, и поэтому она совсем забыла, что бабушка просила прийти пораньше. Как всегда, Анфиса невнимательно ее слушала и не вникла, почему так нужно именно сегодня спешить домой. Бабушка, в отличие от внучки, любила сюрпризы и часто устраивала неожиданные праздники в их маленькой семье. И если раньше она часто доставала билеты в тетр, водила внучку по музеям и выставкам, то теперь ей стало это тяжело.

Всего пять лет, как они жили вдвоем, без мамы. Анфисе уже казалось, что черты ее лица стали размываться в памяти и терять свою четкость, только боль и тоска остались такими же сильными, как в тот осенний день, когда ее не стало. «Инфаркт» – это слово постоянно звучало в мозгу Анфисы, вызывало чувство обреченности и безысходности. Сколько она помнила маму – она все время трудилась, причем на нескольких работах, и делала это легко, с улыбкой. Начала она работать рано, сразу после музыкального училища. Ей прочили блестящее будущее, но, увы, ничему этому было не суждено сбыться. Ей переходили дорогу гораздо менее талантливые соперницы с о связями и деньгами. У нее не было ни того, ни другого. И если сначала у нее были какие-то надежды на случай и удачу, на то, что ее может услышать антрепренер, или известный музыкант, директор концертного зала и пригласит к себе и потом, потом… Фантазия рисовала картины блестящего успеха, концертные залы и цветы. Но, вскоре, эти надежды растаяли. И если сначала она пела в Дворцах культуры, перед началом кинофильма в кинотеатре, то потом, в поисках стабильного заработка, перешла работать в детский сад, и подрабатывала вечером тапером в ресторане на Невском. Петь приходилось все реже.

А вскоре она встретила его, и судя по тому, что она совсем не любила рассказывать об отце, он обманул ее и оставил одну с ребенком. Хотя нет, не одну – ее спасала бабушка, которая тогда еще работала и разрывалась между работой и помощью дочери, поддерживая ее во всем. На нервной почве или от стресса, у мамы пропал голос. Обе женщины обожали свою маленькую девочку, и та росла счастливым ребенком, совершенно не переживающим по поводу отсутствия отца. Объяснение, что он погиб, вполне устроило Анфису.

– Как ты долго, милая! А мы с Лилией Францевной уже начали пить чай без тебя, не дождались! – хлопотала бабушка вокруг маленького столика, накрытого в гостиной старой плюшевой скатертью. Обычно они перекусывали за квадратным столом в другой комнате, который служил им кухонным, но сегодня был особый случай. А на коммунальной кухне, как правило никто не ел, даже их небольшой холодильник стоял в комнате. – Познакомься, Аня, моя подруга молодости – Лиличка!

– Здравствуйте, очень приятно! Меня, правда, зовут не Аня, а Анфиса! Это бабушка так называет, – все еще стоя, запыхавшись, оглядывала внучка незнакомку. Поражали в ней черные нитяные перчатки, которые она не сняла, даже сев за стол, и крупная брошь в виде стрекозы на груди. Пожилая дама была грузная и, очень величественная, в волнах черного кружева на груди и плечах.

– Очень приятно! – прозвучал низкий голос, который мог бы удивить, если бы так не гармонировал со всем обликом «императрицы», – Чем занимаешься? Учишься? Работаешь?

– Анфиса учится в художественном институте и немножко подрабатывает, – гордо за внучку ответила бабушка.

– Это интересно! Я уже рассмотрела твои рисунки, бабушка показала. У тебя талант! – без пафоса, формально, отвесила комплименты гостья и сразу изменилась в лице, как будто помолодела и, уже глядя на бабушку. – А помнишь, как мы нарисовали карикатуры на нашу воспитательницу и учителей в гимназии? Как нас наказали тогда!

Анфисе показалось, что перед ней не бабушка и ее подруга, а две нашкодившие девочки, заговорщически переглядывающиеся и перебивая одна другую, они вытаскивали наружу какие-то забытые обрывки воспоминаний.

– А помнишь-помнишь, как нас за это отстранили от участия в спектакле, а мы так готовились? Выучили роли! А потом прятались за сценой и уронили эту деревянную колонну! Вот грохоту-то было! – у бабушки от смеха даже выступили слезы на глазах.

– А Лиза-то говорит на сцене: «Гроза»! Как будто, так и надо! – хриплым басом хихикала Францевна.

– В нашем Александровском мещанском училище учились те девушки, в отличие от благородных девиц из Смольного, которые… – бабушка начала снова рассказывать давно известные Анфисе истории из своей юности.

– У родителей, которых была труба пониже и дым – пожиже, – снова перебила ее Лилия Францевна и заколыхалась всем телом, забавляясь собственной метафорой, которая навеяла Анфисе мысли, о том, что у нее или муж, или отец был моряком. Она шумно потянула крепкий остывший чай из старинной фарфоровой чашечки со сколом на донышке.

– А помнишь, как я шла домой и у меня упали панталоны прямо на брусчатку? Они же держались на одних завязках, с огромной прорезью сзади … – смеялась бабушка.

– Помню-помню! Ты тогда, как ни бывало, подняла их и положила в корзинку с рукоделием. Никто и не заметил, платье -то длинное, – удовлетворенно расплылась в улыбке гостья, и было непонятно чем она была довольна, ловкости подруги или цепкости своей памяти, сохранившей много приятных воспоминаний. – У нас вся одежда тогда держалась на завязках, пуговиц было мало.

– А помнишь нашего преподавателя латыни? Весь класс был в него влюблен, – бабушка мечтательно подняла глаза к потолку.

– Хорошо помню. Он был похож на аиста – долговязый и длинноносый, но нам он казался прекрасным и загадочным, как лорд Байрон. Пришло время влюбиться, и мы влюбились, так бывает, – загрустила гостья, вытирая глаза платком с вышитой монограммой.

Анфисе стало скучно от чужих воспоминаний, она с наслаждением съела еще два маленьких пирожных, которые, видимо, принесла гостья, и ушла в другую комнату. Птифуры были большим дефицитом и чтобы купить их, надо было обладать удачей и временем для стояния в очереди. А бабушка спекла к приходу гостьи свою замечательную шарлотку, благо соседка, обладательница большого сада, снабжала их яблоками.

Анфиса достала большой лист бумаги и кусочек угля и начала размашисто рисовать, и вскоре на листе стало появляться нечто похожее то ли на огромную сову, то ли на их величественную гостью. Анфиса засмеялась и спрятала лист за стол. Ей казалось совершенно неправдоподобным, что эти пожилые женщины так недавно, как им кажется, были девчонками, легконогими и шаловливыми. Как говорила бабушка, им прочили судьбу гувернанток в приличных семействах или учительниц в школах. Но, увы, им не суждено было доучиться – оставалось меньше года до выпуска, когда произошла революция, и училище закрыли. Эти времена казались Анфисе столь же далекими, как времена Ивана Грозного.

– Аня, Лилия Францевна уже уходит, – позвала бабушка из другой комнаты.

Анфиса, поспешила к ним, в прихожую, зацепившись ногой за этюдник, который жил своей жизнью в этом небольшом пространстве. Когда его пнула, в ответ, он снова возмущенно загрохотал кисточками и тюбиками с краской в своем чреве.

– Девочки, милые, теперь жду к себе. Разносолов не обещаю, но точно знаю, чем заинтересовать Анфису. У меня есть интересные антикварные вещицы, красоты необыкновенной, и дореволюционные журналы по искусству и архитектуре. Знаешь, такие, где иллюстрации наклеены на страницу и переложены вклейками папиросной бумаги? Вижу, заинтересовалась! А, хочешь, и одна забегай. Пока твоя бабушка соберется… Настоящий Обломов! – и, смачно расцеловав обеих, гостья, медленно, как линкор, развернулась и неуверенно подошла к лестнице. Спускалась она, не спеша, колыхаясь всем телом, крепко уцепившись за перила. «Девочки» неотрывно смотрели на нее, зачарованные ее плавным движением, и только когда она развернулась у окна с витражом, и помахала им рукой, они пошли назад в квартиру, напоследок взглянув на ее зеленую шляпку с перышком и вуалькой медленно уплывающую вниз.

В полумраке коридора они заметили соседку в цветастом ситцевом халате – большую любительницу следить за соседями. Она стояла, подбоченясь, готовая к борьбе.

– Пугало огородное привели! Не стыдно? – шипела соседка им в след. А Анфиса не могла отказать себе в удовольствии и зацепила ногой ее огромную шайку, прислоненную к стене. Раздался грохот, как будто обрушилось небо, а бабушка впервые не сказала ей в комнате: «Я тебя такому не учила», а лишь грустно улыбнулась. Еще долго в коридоре слышалась ругань соседки.

– Аня, не присаживайся к столу, пора спать. Уже поздно, – тихо «кричала» бабушка из гостиной, позвякивая фарфором. – Ты не голодная? В холодильнике есть две котлеты.

И тут внучка почувствовала резкий приступ голода и, разрезав котлету вдоль, положила ее на черный хлеб. Вкусно! Убрав со стола, бабушка невольно залюбовалась внучкой – та, раскрасневшаяся, сидела на диване с бутербродом в руке. Несколько длинных каштановых прядей выбились из ее модного конского хвоста и, мешали ей есть бутерброд, а она пыталась убирать их за ухо, но они выбирались снова.

– Спасибо! Оказывается, я проголодалась. Пирожные с ноготок, – усмехалась Анфиса и смешно растирала щеку пальцами в угле, оставляя разводы.

– Ты, прям – Золушка! Опять вся моська в угле. Надо нормально питаться! Весь день голодаешь, бегая из института на работу, и назад, – ласково ворчала бабушка.

– Я сегодня любимое блюдо ела в студенческой столовой – почки с подливой и пюре! Сказка! Правда, давно, в час. Какая у тебя интересная подружка! Просится на портрет. Никого похожего на нее не видела, – пытаясь вытирать руки обрывком толстого ватмана, восторженно говорила Аня.

–Тебе надо больше есть! Такая худенькая! – для бабушки внучка все еще была той малышкой, которая подолгу сидела с полными щеками над тарелкой с едой, плохо ела и постоянно болела. – Ты не помнишь мою Лиличку? Ведь она, одно время, часто приходила к нам. Хотя, ты была совсем маленькая. Как время летит!

– Мне уже двадцать лет! А тебе все кажется, что я ребенок, – Анфису раздирали противоречивые чувства – с одной стороны она хотела обрести независимость, уезжать на пленэр с однокурсниками, не отпрашиваться у бабушки, самостоятельно принимать решения. А с другой, ее так тянуло забраться с ногами на этот диван, как в детстве, хотелось снова быть окруженной уютной заботой бабушки. И уж ни в коем случае не заставлять ее волноваться. Бабушка, Катя, как она ее звала в детстве, менялась на глазах – она становилась слабее, стала сторониться друзей и родственников, все реже выходить из дома. Казалось, глаза ее становились тусклыми и иногда смотрели внутрь, а не вокруг. Совершенно не хотелось мириться с мыслью, что бабушка стареет, ей почти семьдесят пять лет, а уж мыслей о том, что скоро можно остаться совсем одной, не хотелось допускать.

Два оставшихся будних дня пролетели очень быстро, и Анфиса ловила себя на мысли, что очень хочет посмотреть то, что обещала ей показать Лилия Францевна, искусительница. Может, удастся раздобыть что-то интересное для курсовой или для диплома? Именно от найденного интересного материала она хотела отталкиваться при выборе темы работы. Поэтому нужно было идти быстрее.

– Бабуль, может, пойдем сегодня или завтра к твоей подружке? Уж очень она меня заинтриговала, не терпится! – уговаривала Аня.

– Хочешь, иди одна. Мне что-то плохо сегодня. На погоду, наверное. Оклемаюсь и еще сходим. Сколько нам с ней осталось, но не все еще обговорено, надо спешить общаться. Она тебя и одну звала, не стесняйся, иди. Сейчас позвоню, – Екатерина Ивановна откинула серый пуховый платок с колен и пошла в коридор, звонить. А Анфиса не могла удержаться и подслушивала, стоя босиком у дверной щели, куда до нее доносились только обрывки фраз. Но стало понятно, что договоренность в силе, и ее завтра ждут. Еще Лилечка волновалась о здоровье подруги.

– Ничего. Я приняла капельки, скоро полегчает.

И действительно, к вечеру бабушке стало гораздо лучше и они вместе, с аппетитом поужинали, а Анфиса, все думала о своем завтрашнем походе в гости. Прикидывала сколько у нее денег, и какой гостинец лучше купить.

– Лиличка – необыкновенный человек! Она была талантливей нас всех, всех девочек, из нашего класса. Она блестяще училась и писала прекрасные стихи. Говорят, даже Анна Ахматова вполне одобрила ее робкое юношеское творчество, но Лилия никогда не рассказывала, ни об их встрече, и ни о том, кто их познакомил. Может какое-то разочарование в кумире? Или, может, она надеялась на какую-то более действенную поддержку, или неформальное общение с поэтессой? Она и жила -то тогда недалеко от Анны Андреевны, на Широкой. А как она пела! Глубокое сопрано. На наши спектакли приходили даже царственные особы и тоже с наслаждением слушали ее голос! И такие умелые руки! Вышивала, рисовала. Она прекрасно рисовала. Я найду, где-то у меня хранится ее акварель «Пейзаж Аптекарского острова» – залюбуешься.

– Найди! Не забудь, бабулечка, – Анфиса очень любила бабушкины рассказы, – ну продолжай, расскажи еще. Кто был ее муж?

У Анфисы в голове не укладывалось, что все это бабушка рассказывает об этой грузной, престарелой особе, которая вчера сидела рядом с ней. «Царские особы» – слова как из сказки…

– Мужа у нее так и не было… Еще в училище поговаривали, что место Лилички Гесснер, в отличие от нас, в Смольном институте благородных девиц, якобы она из дворянской семьи, но что-то произошло – то ли ее отец попал в немилость, то ли просто она рано осиротела. И это изменило ее судьбу. А потом Революция! После училища наши пути разошлись, и мы долго не встречались. Я переехала с мужем в Москву и, только овдовев, я с дочкой снова вернулась в Ленинград, но с Лилечкой встретилась не сразу. Пока твоя мама была маленькой, я разрывалась между домом и работой, не до друзей было. И вот, иду я как-то по Широкой улице, ее уже переименовали в улицу Ленина. Осень, ветер, начался мелкий дождь. И вдруг, я вижу идущую ко мне навстречу шикарную пару – она, стройная, затянутая широким ремнем поверх плаща, в умопомрачительной черной шляпе и кружевном шарфе, а он тоже высокий стройный брюнет, похожий на иностранца. Было в них что-то особенное, что выделяло их из толпы, не только я, но и все обращали на них внимание. Может это любовь? Глаза их блестели, они говорили не останавливаясь, глядя в друг-другу глаза, и весь мир вокруг них просто не существовал. Я сразу ее узнала: «Лиля!» Она всматривалась в мое лицо и не узнавала, переезды, лишения, бессонные ночи, конечно, изменили меня, да и не могла я все еще быть той розовощекой девочкой, которую она помнила по училищу. «К-катя?» – неуверенно проговорила она, а потом, приглядевшись, крепко обняла меня. «Это Глеб!» – познакомила она нас. Они круто развернулись и потащили меня к Лиле в гости, в ее квартиру, и мы долго пили красное вино, запивая чаем, и все вспоминали-вспоминали… Лиличка элегантно курила папиросу с длинным мундштуком и стряхивала пепел то в блюдце, то в горшок с геранью. Тяжелые портьеры были задернуты и, казалось, что ее квартира застряла в том времени, когда жили те люди с портретов на ее стенах, и было наше безмятежное детство. Все вокруг было каким-то нереальным, театральным что ли?

– А что было дальше? Дальше вы уже не расставались? – выпытывала Анфиса, забравшись с ногами на диван и греясь под бабушкиным платком.

– А дальше мы опять долго не виделись, а потом была война. И лет через пять после войны, я ее стала искать и нашла по тому же адресу, что и в прошлый раз! Теперь мы обе не узнали друг друга! На меня смотрела грузная старуха, с упавшими плечами, неряшливая непричесанная, растерянная. Почему-то она избегала смотреть мне в глаза, не хотела откровенничать о том, как жила. Похоже, она совсем не заботилась о себе, и я стала ей помогать, а она потихоньку оттаяла и рассказала, что она всю блокаду пробыла в Ленинграде, похоронила почти всех соседей. Лилечка не могла говорить об этом времени и только плакала, плакала. Мы-то с твоей мамой уехали в эвакуацию, ты знаешь, что я нанялась воспитательницей в детский дом, с которым эвакуировали мамину школу – боялась потерять ее. Наконец я решилась спросить ее: «Глеб погиб в блокаду?». Она долго смотрела мне в глаза и, как будто была где-то далеко, а потом сказала, что он тоже был немец, дипломат, и в тридцать седьмом году был расстрелян. Когда она выплакалась, ей стало как будто легче, но потом она снова пропала – придя к ней, я ее не застала, потом мои командировки, потом родилась ты… А последние годы мы снова нашли друг друга и стали видеться, редко правда. Знаешь, когда стареешь, никто не нужен, кроме своей семьи…

– Ну как же так, а друзья?

– А друзей у меня теперь больше на кладбище, а о судьбе многих я даже не знаю.

Анфиса, встав пораньше, нажарила горку бедных рыцарей из оставшейся черствой булки и с аппетитом съела половину с какао, который она любила с детства. Накрыв остатки пиршества полотенцем, она заглянула к бабушке. Та уже не спала и, включив ночник читала своего любимого Достоевского.

– Ба, опять не спала всю ночь? Может, поешь и еще попробуешь поспать? – Анфиса поспешила за тарелкой рыцарей, но бабушка ее остановила.

– Нет, не неси, я сейчас встану. Я что-то рановато проснулась, еще шести не было. А сейчас сколько? – бабушка сняла часы и в темноте пыталась рассмотреть циферблат старых деревянных часов с кукушкой.

– Уже одиннадцать. Я пойду? Не рано? – Аня пребывала в некоторой растерянности, несмотря на то, что она очень рвалась к Лилие Францевне, сейчас она ощущала неловкость и сомнения, идти ли… – А это, правда, удобно?

– Конечно, иди! Она же ждет. Она так одинока, а ты развлечешь ее. А я совсем поправилась и сама поем, не беспокойся. Кланяйся от меня Лиличке, – говорила бабушка, медленно и тяжело, по -стариковски, вставая с постели.