Неизвестный Андерсен: сказки и истории

И она затрепетала, произнеся святое имя, огонь крещения прожег ее с такой силою, что тело не выдержало и поникло бессильнее, чем больная, возле которой она сидела.

– Бедная Сара! – сказали люди. – Она надорвалась, работая и ухаживая за больной!

Они поместили ее в палату для бедных, где она и скончалась и откуда ее вынесли хоронить, но только не на христианском кладбище, там еврейке не место, нет, а за его пределами, у самой стены.

И солнце Божие, что сияло над могилами христиан, сияло и над могилой еврейки за кладбищенскою оградою, а псалом, что звучал на христианском кладбище, доносился и до ее могилы; туда тоже достигали слова проповеди: «Воскресение – во Христе!», в Нем, Господе, сказавшем Своим апостолам: «Иоанн крестил водою, а вы будете крещены Духом Святым!»

Бутылочное горлышко

В тесной, кривой улочке, среди убогих домов, стоял донельзя узкий и высокий фахверковый дом, осевший и покосившийся; люди здесь жили бедные, и беднее всего было на чердаке, за окошком которого висела на солнце старая погнутая птичья клетка, где не было даже настоящей поилки, ее заменяло перевернутое бутылочное горлышко, заткнутое внизу пробкой и наполненное водой. У открытого окошка стояла старая девушка, она только что развесила на прутьях клетки пташью мяту, а внутри прыгала с жердочки на жердочку маленькая коноплянка и звонко-презвонко пела.

– Да, тебе хорошо петь! – сказало бутылочное горлышко, ну разумеется, не вслух, как это сказали бы мы, люди, ведь бутылочное горлышко говорить не может, нет, оно это подумало про себя, точь-в-точь как это делаем мы. – Тебе хорошо петь! У тебя все части тела в целости и сохранности! А попробовала бы ты лишиться тулова и остаться, как я, с одним только горлышком да ртом, в котором к тому же сидит затычка, тогда бы тебе тоже было не до песен. Но хорошо, хоть у кого-то весело на душе! Мне же веселиться и распевать не с чего, да я и не в состоянии! А ведь я певала, в те поры, когда была целехонькою бутылкою и по мне водили пробкой; меня называли настоящим жаворонком, большим жаворонком!.. А еще когда я была в лесу с семьей скорняка и они справляли помолвку дочери, я помню тот день, как будто это было вчера! Я много чего повидала, ежели вдуматься! Я прошла огонь и воду, лежала в сырой земле и летала повыше многих, а теперь вот парю в воздухе, под солнцем, будучи подвешена к птичьей клетке! Мою историю стоило бы послушать, только я не рассказываю ее во всеуслышание – потому что не могу!

И бутылочное горлышко начало рассказывать ее про себя, или, вернее, перебирать мысленно, – история эта и впрямь была примечательной, а маленькая птичка весело распевала свою песенку, а внизу, на улице, кто ехал, кто шел, и всяк думал о своем или же вообще ни о чем не думал – в отличие от бутылочного горлышка.

Ему вспомнилась пышущая жаром плавильная печь на фабрике, где бутылку выдули и вдунули в нее жизнь; помнится, она была ужас какой горячей: посмотрев в бурлящую печь, в которой она родилась, она почувствовала непреодолимое желание тотчас же запрыгнуть обратно, но, поостыв, вполне освоилась со своим положением; она стояла в шеренге вместе со своими многочисленными братьями и сестрами, вышедшими из той же самой печи, но только одни были выдуты для шампанского, а другие – для пива, а это большая разница! Потом-то уже, странствуя по белу свету, пивная бутылка, бывает, становится вместилищем драгоценнейших «Lacrimæ Christi»[2], а бутылку из-под шампанского наполняют сапожной ваксою, однако же кто для чего рожден, можно определить по форме, благородства отнять нельзя, даже если у тебя внутри вакса.

Вскоре все бутылки были упакованы, и наша бутылка тоже; тогда ей и в голову не приходило, что от нее останется одно горлышко, которое будет служить поилкой для птицы, впрочем, это достойное существование, по крайней мере, ты что-то из себя представляешь! Она снова увидела дневной свет, когда вместе с товарками ее распаковали в ренсковом погребе и впервые прополоскали – это было до того непривычное ощущение! Она лежала пустая, без пробки, в смутном томленье, ей чего-то недоставало, она и сама не знала чего. Но вот в нее налили доброго, отменного вина, закупорили и запечатали сургучом и приклеили снаружи этикетку: «Первый сорт», это все равно что получить на экзамене высшую оценку, но вино было и в самом деле хорошее, и бутылка тоже была хороша; когда ты молод, ты лирик! И душа ее пела о вещах, ей совершенно неведомых: о зеленых, залитых солнцем горах, где зреет виноград, где поют и целуются веселые девушки и бойкие парни; да, жизнь чудесна! Вот что ее переполняло и что воспевала ее душа, как это бывает с молодыми поэтами, которые частенько воспевают то, о чем сами не ведают.

В одно прекрасное утро ее купили. Подмастерью скорняка поручено было принести бутылку самого лучшего вина, и она очутилась в корзине с провизией, в соседстве с ветчиною, сыром и колбасой; там были свежайшее масло, чудеснейший хлеб; дочь скорняка собственноручно укладывала корзину; она была до того юная, до того красивая; карие глаза ее смеялись, на губах играла улыбка, такая же говорящая, как и глаза; у нее были прекрасные нежные руки, белые-пребелые, а шея и грудь и того белее, сразу было видно, это одна из красивейших девушек в городе – притом все еще на выданье.

Когда они всем семейством ехали в лес, она держала корзину у себя на коленях; бутылка высовывалась из-под белоснежной скатерки; запечатанная красным сургучом пробка глядела прямо в девичье лицо; глядела она и на молодого штурмана, который сидел рядом с девушкой; это был друг детства, сын портретиста; он только что с честью выдержал экзамен на штурмана, и завтра ему предстояло отплыть на корабле далеко-далеко, в чужие края; об этом немало толковали, пока укладывалась провизия, и, пока об этом толковали, глаза у красивой дочери скорняка погрустнели и на губах перестала играть улыбка.

Молодые люди углубились в зеленый лес, они беседовали… вот только о чем? Ну, этого бутылка не слышала, ведь она стояла в корзине. Ее на удивление долго не вынимали, но уж когда вынули, она стала свидетельницей общей радости, у всех были смеющиеся глаза, и у дочери скорняка тоже, только говорила она меньше обычного, и щеки у нее рдели, как розы.

Отец взял в руки бутылку с вином и штопор… Странное это ощущение, когда тебя вот так вот, в первый раз, откупоривают! Бутылочное горлышко навсегда запомнило этот торжественный миг: пробку вытащили, на что бутылка ответила громким чмоканьем, а когда вино полилось в бокалы, в горлышке у нее забулькало.

«За здоровье жениха и невесты!» – сказал отец, и все осушили бокалы до дна, и молодой штурман поцеловал свою красавицу-невесту.

«Дай Бог вам счастья!» – сказали старики-родители. И молодой штурман вновь наполнил бокалы.

«За мое возвращение и нашу свадьбу ровно через год! – воскликнул он, а когда бокалы были осушены, взял бутылку и поднял ее над головой. – Ты была с нами в самый прекрасный день моей жизни, больше ты служить никому не будешь!»

И он подбросил ее высоко вверх. Дочь скорняка меньше всего думала о том, что ей приведется увидеть, как эта бутылка снова взлетает в воздух, но так оно и вышло; ну а сейчас бутылка упала в камышовые заросли у лесного озерца; у бутылочного горлышка до сих пор было живо в памяти, как она там лежала и думала: «Я угостила их вином, а они меня – болотной жижею, но не по злому умыслу!» Отсюда ей было уже не видно жениха с невестою и довольных родителей, но она еще долго слышала, как они ликовали и пели. А потом пришли два маленьких деревенских мальчика, заглянули в камыши и, увидев бутылку, подобрали ее, теперь она была пристроена.

Жили они в лесу, старший брат их, который был моряком, приходил вчера к ним прощаться, ведь он отправлялся в дальнее плавание; мать сейчас стояла и собирала кое-что в узелок, с которым отец должен был пойти вечером в город, чтобы еще разок повидаться с сыном перед дорогой и передать ему материнский привет. В узелок была положена бутылочка с водкой, настоянною на травах, но тут мальчики принесли бутылку побольше и покрепче, ту, которую они нашли в камышах; она была гораздо вместительнее, а ведь водка эта так помогала при расстройстве желудка – она была настояна на зверобое. Так что на сей раз бутылка отведала не красного вина, а горьких капель, но и они тоже хороши – для желудка. И в узелок увязали не маленькую бутылку, а новую. И наша бутылка опять отправилась в путешествие, она попала к Петеру Йенсену, на борт именно того самого корабля, где находился молодой штурман, только он эту бутылку не видел, а если бы и увидел, то вряд ли признал бы и сказал себе: «Это та, которую мы распили в честь нашей помолвки и моего возвращения».

Правда, в ней было уже не вино, а нечто другое, однако ничем не хуже вина; Петер Йенсен частенько ее доставал, и товарищи его прозвали ее Аптекарем; он наливал им доброго лекарства, которое помогало от болей в животе, помогало до тех пор, пока в бутылке не осталось ни капли. Это было развеселое время, и бутылка пела, когда по ней водили пробкой, тогда-то ее и назвали большим жаворонком, «жаворонком Петера Йенсена».

Прошло много времени, она стояла в углу пустая, и вот однажды – было это на пути туда или же обратно, бутылка толком не знала, она ж не сходила на берег, – однажды поднялась буря; на корабль обрушились черные, тяжелые волны, они подхватывали его и швыряли из стороны в сторону; мачта сломалась, волной пробило обшивку, помпы не помогали, стояла кромешная ночь; корабль начал тонуть, но в самую последнюю минуту молодой штурман написал на листке бумаги: «Господи Иисусе! Мы терпим крушение!» Он написал имя своей невесты, и свое собственное, и название корабля, сунул записку в оказавшуюся под рукой пустую бутылку, крепко-накрепко заткнул ее пробкой и швырнул в бушевавшее море; он и не знал, что это та самая бутылка, из которой лилось вино в бокалы, поднятые за него с невестою со словами радости и надежды; теперь она качалась на волнах, унося привет и известие о смерти.

Корабль пошел ко дну, команда пошла ко дну, бутылка ж летела птицею, в нее ведь вложили сердце, сердечное послание. Солнце вставало и опускалось, оно напоминало бутылке красную, раскаленную печь, откуда она появилась на свет, и ее тянуло влететь обратно. Она узнала штиль, пережила новые бури, но не наскочила ни на какую скалу, не была проглочена акулою; больше года провела она в море, плывя то на север, то на юг – куда отнесет течением. Впрочем, она была сама себе хозяйка, но ведь это тоже может прискучить.

Исписанный листок, последнее прости жениха невесте, доставил бы только горе, попади он ей когда-нибудь в руки, но где они, эти руки, что сияли белизной, расстилая скатерть на свежей траве, в зеленом лесу, в день помолвки? Где она, дочь скорняка? И где вообще земля, и какая страна всего ближе? Этого бутылка не знала; она плыла и плыла по волнам, и под конец ей все это надоело, у нее было иное предназначение, но она продолжала плыть, пока ее не вынесло на сушу в чужой стране. Она не понимала ни слова из того, что говорилось вокруг, это была не та речь, какую она слышала прежде, а когда не понимаешь языка, то много теряешь.

Бутылку подняли и стали рассматривать; увидя внутри записку, вытащили ее, начали крутить и вертеть, но так и не разобрали; ясно было, что бутылка была брошена за борт и что об этом-то в записке и говорится, но вот что именно – оставалось загадкою… И записку снова положили в бутылку, а бутылку убрали в большой шкаф, который находился в большой комнате, в большом доме.

Всякий раз, когда в доме появлялся чужестранец, записку вынимали, крутили и вертели, так что послание, написанное простым карандашом, становилось все более и более неразборчивым; под конец стерлись и сами буквы. Простояв в шкафу еще с год, бутылка попала на чердак, где покрылась пылью и паутиной; там она вспоминала лучшие дни, когда она разливала красное вино в свежезеленом лесу и когда она покачивалась на волнах с вверенной ей тайною, письмом, прощальным вздохом.

И вот так она двадцать лет стояла на чердаке и простояла бы еще дольше, если бы дом не начали перестраивать. Разобрали крышу, увидали бутылку, принялись толковать о ней, но языка она не понимала по-прежнему; разве его выучишь на чердаке, пускай и за двадцать лет! «Останься я внизу, в комнате, – рассудила она, – я его конечно бы выучила!»

Ее вымыли и прополоскали, что было совсем нелишне; она чувствовала себя до того ясной и прозрачной, она помолодела на старости лет, вот только вверенную ей записку выплеснули вместе с водой.

Бутылку наполнили семенами, ей незнакомыми; ее закупорили и как следует запеленали, ей стало не видно ни зги, и уж тем более солнца с месяцем, а ведь что-то же нужно повидать, когда путешествуешь, думала бутылка, но она так ничего и не повидала, зато – а это самое главное – проделала путешествие и прибыла, куда следовало, где ее и распаковали.

«Ну надо же, как они там, за границею, над ней хлопотали! – произнес чей-то голос. – А ведь она наверняка треснула!» Но она не треснула. Бутылка понимала все до единого слова; это был тот язык, который она слышала возле плавильной печи, и в ренсковом погребе, и в лесу, и на корабле, единственный, настоящий, понятный, славный родной язык; она попала к себе на родину, ее поздравили с возвращением! На радостях она чуть было не выскочила из рук, она почти и не заметила, как ее откупорили, все из нее повытряхнули, после чего поставили в подвал с тем, чтобы напрочь о ней забыть; на родной стороне любо и в подвале! Ей и в голову не приходило считать, сколько она провела там времени, до того ей хорошо там лежалось, так она пролежала не один год, пока туда как-то раз не спустились люди и забрали бутылки и нашу бутылку тоже.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Т. е. готовиться к конфирмации.

2

«Слезы Христовы» (лат.) – название изысканного и редкого итальянского вина.