Неизвестный Андерсен: сказки и истории

В ту пору здесь еще ни фабрики, ни города не было, а стоял только старый скотный двор, и скотины там держали немного, место главным образом оживлялось шумом падавшей в шлюзы воды да кряканьем диких уток. Когда дрова были сгружены, отец Кристины купил большую низку угрей и свежезаколотого поросенка, все это было уложено в корзину и поставлено на корму. Домой они шли уже против течения, зато по ветру и, подняв парус, поплыли так, как если бы у них были в упряжке две лошади.

Когда барка достигла леса и оказалась возле того места, откуда помощнику Кристининого отца было рукой подать до дому, взрослые сошли на берег, наказав детям не баловать и сидеть смирно, только долго те усидеть не могли, им непременно нужно было заглянуть в корзину, куда были упрятаны угри и поросенок, а поросенка они должны были непременно вытащить и подержать, а так как подержать хотелось обоим, то они уронили его прямо в воду; его подхватило течение, это было ужасное происшествие!

Иб спрыгнул на берег и отбежал в сторону, вслед за ним спрыгнула и Кристина.

– Возьми меня с собой! – закричала она, и вот они уже скрылись в кустах, откуда было не видно ни барки и ни реки; они пробежали еще немножко, тут Кристина упала и заплакала; Иб ее поднял.

– Идем со мной! – сказал он. – Дом стоит вон там!

Но дом стоял не там. Они шли и шли, по жухлым листьям и сухому хворосту, что трещал под их маленькими ножонками; вдруг до них донесся громкий крик – они остановились, прислушались; тут заклектал орел, до того зловеще, они насмерть перепугались, но прямо перед ними, в глубине леса, росла чудеснейшая черника, в невероятном количестве, ну как тут было не остаться и не полакомиться, они и остались, и лакомились, и рот и щеки у них сделались синими-синими. Вдруг снова послышался крик.

– И всыпят же нам за поросенка! – сказала Кристина.

– Давай пойдем к нам! – сказал Иб. – Это здесь, в лесу!

И они пошли; они выбрались на проезжую дорогу; только домой она не вела; стемнело, им стало боязно. Вокруг стояла странная тишина, которую нарушало лишь противное уханье филина и голоса неведомых птиц; под конец они застряли в кустарнике, Кристина заплакала, Иб тоже; поплакав, они улеглись на листьях и заснули.

Солнце стояло высоко, когда они пробудились; они озябли, но рядом, на холме, солнце просвечивало между деревьями, там они могли обогреться и оттуда, подумал Иб, они наверняка увидят его родительский дом; но они были далеко от дома, совсем на другом краю леса. Взобравшись на вершину холма, они очутились на обрыве, над чистым, прозрачным озером; там, под лучами солнца, стаей ходила рыба. Они и не ожидали такое увидеть, а совсем рядом рос большой куст, весь в орехах, на нем было целых семь гранок; они принялись рвать орехи, и щелкать их, и выбирать молочные ядрышки, которые начали созревать, – тут их поджидала еще одна неожиданность, их даже страх взял. Из-за куста появилась высокая старуха, со смуглым-пресмуглым лицом и черными-пречерными лоснистыми волосами; белки ее глаз сверкали, как у негра; за плечами у нее была котомка, в руке – суковатая палка; это была цыганка. Дети не сразу поняли, что она говорит; а она вынула из кармана три крупных ореха, в каждом, сказала она, хранятся чудесные вещи, это орехи волшебные.

Иб посмотрел на нее, вид у нее был предобрый, тогда он собрался с духом и спросил, не даст ли она ему эти орехи, и старуха отдала, и нарвала с куста еще и набила ими полный карман.

Иб с Кристиною глядели во все глаза на три волшебных ореха.

– А вот в этом есть повозка, запряженная лошадьми? – спросил Иб.

– Там есть золотая карета, запряженная золотыми конями! – отвечала старуха.

– Давай его мне! – сказала Кристиночка, и Иб отдал, и старуха увязала его в Кристинин шейный платок.

– А в этом, там есть такая же хорошенькая косыночка, как у Кристины? – спросил Иб.

– Десять таких косынок, – отвечала старуха, – а еще красивые платья, чулки и шляпа!

– Тогда я хочу и этот! – сказала Кристина, и маленький Иб отдал ей и второй орех; третий же был мелковат и черен.

– Его оставь себе! – сказала Кристина. – Он тоже красивый.

– А что в нем? – спросил Иб.

– Самое для тебя лучшее! – отвечала старуха.

И Иб крепко зажал свой орех в руке. Старуха пообещала вывести их на дорогу к дому и повела, да только совсем не в ту сторону, однако же это еще не повод обвинять ее в том, что она намеревалась украсть детей.

В дремучем лесу им повстречался лесничий Крэн, который знал Иба, он-то и привел Иба с Кристиночкой домой, где за них сильно тревожились. Они получили прощение, хотя оба заслуживали хорошей порки, во-первых, за то, что упустили из рук поросенка, а еще за то, что взяли и убежали.

Кристина вернулась к себе на пустошь, а Иб остался в лесном домике; и первое, что он сделал тем вечером, – достал орех, в котором хранилось «самое лучшее»; он положил его между дверью и косяком, нажал, и тот раскололся, но внутри оказалось никакое не ядрышко, а что-то вроде нюхательного табака, трухи или же черной земли; он, что называется, зачервивел.

– Так я и думал! – сказал себе Иб. – Разве в таком маленьком орешке поместилось бы «самое лучшее»! Вот и Кристине тоже не видать красивых нарядов и золотой кареты!

Настала зима, настал новый год.

Прошло несколько лет. Иб начал уже ходить к пастору[1], а тот жил от них очень неблизко. Тут к ним как-то раз пришел барочник и рассказал родителям Иба, что Кристиночка пойдет теперь в услужение и будет зарабатывать себе хлеб и что ей воистину посчастливилось, в такие она попала хорошие руки, к таким порядочным людям; подумать только, она устроилась к богатому трактирщику под Хернингом, что на западе; она будет там помогать хозяйке, а после, когда освоится и конфирмуется, они оставят ее у себя насовсем.

Иб и Кристина простились друг с дружкою: их уже называли сужеными; на прощание она показала ему два орешка, которые он отдал ей, когда они заблудились в лесу, и которые она сберегла, а еще сказала, что в сундуке у нее хранятся крошечные башмачки, что он вырезал и подарил ей мальчиком. И вот они расстались.

Иб конфирмовался, но остался при матери, он ведь куда как ловко вырезывал деревянные башмаки, ну а летом он обихаживал их маленькую делянку; больше матери помогать было некому: отец Иба умер.

Лишь изредка, да и то через письмоносца или торговца угрями, приходили известия о Кристине; у богатого трактирщика ей жилось хорошо, а когда она конфирмовалась, то написала отцу письмо, где передавала поклон Ибу и его матери; в письме говорилось о полудюжине новых сорочек и чудном платье, что ей подарили хозяин с хозяйкою. То были и в самом деле добрые вести.

Следующей весною, погожим днем, в дверь к Ибу с матерью постучались, это пришли барочник и Кристина; она приехала повидаться на день, воспользовалась оказией: ее подвезли до Тема и обещали захватить на обратном пути. Кристина стала красавицей, выглядела как настоящая барышня и была нарядно одета: все отменно сшито и ей к лицу. Она стояла в полном параде, Иб же был в старом будничном платье. Он потерял дар речи; он, правда, взял ее за руку и крепко сжал, он так искренне ей обрадовался, но язык ему не повиновался, а вот Кристиночка, та за словом в карман не лезла, да еще взяла и поцеловала Иба прямо в губы.

– Ты что, не узнаешь меня? – сказала она.

Но даже когда они остались наедине и он все еще стоял и сжимал ее руку, он только и сумел что вымолвить:

– Ты теперь точно важная барыня! А я до того растрепанный! Как же я вспоминал тебя, Кристина! И старые времена!

И они рука об руку поднялись на Кряж, с которого им видна была река Гудено, а за нею – пустошь с высокими холмами, поросшими вереском. Иб все молчал, зато перед разлукой ему сделалось ясно, что Кристина должна стать его женой, ведь их сызмала называли сужеными, они были все равно что помолвлены, хотя ни он, ни она об этом не заговаривали.

Им осталось провести вместе считаные часы, ей же надо было возвращаться в Тем, откуда она рано поутру должна была выехать обратно на запад. Отец с Ибом проводили ее до Тема, дорогою им светил месяц, когда они добрались туда, Иб все еще держал, не мог выпустить Кристинину руку, глаза у него были такие ясные, а вот слова шли с языка туго, зато каждое было сказано от чистого сердца.

– Если ты не совсем еще привыкла жить на барскую ногу, – сказал он, – и если ты смогла бы жить у нас в доме, со мной, как со своим мужем, то когда-нибудь мы поженимся!.. Но мы можем маленько и обождать!

– Да, Иб, давай-ка погодим и посмотрим! – сказала она; а потом пожала ему руку, а он поцеловал ее в губы.

– Я тебе доверяю, Иб! – сказала Кристина. – И, сдается мне, я тебя люблю! Но только дай мне подумать!

На том они и расстались. Иб сказал барочнику: они с Кристиной считай что помолвлены, а барочник ответил, что ничего другого он и не ожидал; и он проводил Иба до дому и переночевал с ним в одной постели, и больше о помолвке говорено не было.

Прошел год; Иб сКристиною обменялись двумя письмами; «твой до гроба!», «твоя до гроба!» – вот как они заканчивались. Однажды на пороге уИба появился барочник, он пришел передать Ибу поклон отКристины; прочие же новости он выкладывать не спешил, но мало-помалу выяснилось, что дела уКристины идут хорошо, даже отлично, ведь она красивая девушка, ее почитают и любят. Сын трактирщика приезжал навестить родителей; он служил вКопенгагене в каком-то важном месте, в конторе; Кристина ему понравилась, он тоже пришелся ей по душе, родители, похоже, не против, да только Кристине не дает покоя, что Иб, верно, уж очень о ней много думает, вот она и решила оттолкнуть от себя свое счастье, заключил барочник.

Иб спервоначалу не проронил ни звука, хотя побелел как полотно, а потом качнул головой и сказал:

– Кристина не должна отталкивать от себя свое счастье!

– Напиши ей об этом два слова! – попросил барочник.

И Иб принялся за письмо, однако же никак не мог подобрать нужных слов, и он зачеркивал написанное и рвал написанное… Но под утро письмо к Кристиночке было готово, вот оно!

«Письмо, которое ты написала отцу, я прочел и вижу, что дела у тебя во всех отношениях идут хорошо и могут пойти еще лучше! Послушайся своего сердца, Кристина! И подумай хорошенько, что тебя ожидает, если ты за меня выйдешь! Ведь особых достатков у меня нет. Не думай обо мне и о том, каково мне, а думай о своем собственном благополучии! Ты со мною не связана никаким обещанием, а если ты в душе мне его и дала, то я тебя от него освобождаю. Да пребудут с тобой счастье и радость, Кристиночка! Господь, надо быть, даст утешение моему сердцу!

Твой навсегда закадычный друг Иб».

И письмо это было отослано, и Кристина его получила.

Под Мартинов день ее огласили невестой с церковной кафедры и в церкви на пустоши Сайсхеде, и в Копенгагене, где проживал жених, туда-то она и отправилась вместе со своею хозяйкою, поскольку жениху за множеством дел было недосуг тащиться в Ютландию. Кристина уговорилась встретиться со своим отцом в деревне Фуннер, которая лежала у нее на пути и до которой ему было ближе всего добраться; там они и простились. Об этом было вскользь упомянуто, но Иб в ответ промолчал; он стал такой задумчивый, сказала его старая мать; это верно, он был задумчивый, оттого ему и вспали на ум три ореха, что он ребенком получил от цыганки, два он отдал Кристине, орехи те были волшебные, ведь в одном хранилась золотая карета с лошадьми, а в другом – чудеснейшие наряды; так оно и вышло! Все это великолепие и досталось ей нынче – в королевском Копенгагене! У нее все сбылось! А у Иба в орехе оказалась лишь черная труха и земля. Самое для него лучшее, сказала цыганка… Что ж, и это тоже сбылось! Черная земля для него всего лучше. Теперь-то он понял, что она разумела: в черной земле, в глубокой могиле, вот где ему будет лучше всего!

Прошло несколько лет, всего несколько, но Ибу они показались долгими; старые трактирщик с хозяйкою умерли, один за другим; все богатство, много тысяч ригсдалеров, отошло к сыну. Да, теперь у Кристины будет и золотая карета, и сколько хочешь нарядов!

Целых два года после того Кристина не давала о себе знать, а когда наконец отец получил от нее письмо, оно говорило отнюдь не о радости и довольстве. Бедная Кристина! Ни она, ни муж ее не умели распорядиться своим богатством, прожить легче, чем нажить, оно не пошло им впрок – они сами о том постарались.

А вереск и цвел, и засыхал; много зим подряд заметало снегом пустошь и Кряж, под прикрытием которого стоял домик Иба; засияло весеннее солнце, Иб начал пахать и отрезал плугом, как он сперва подумал, кусок от кремня, который вывернулся на поверхность большою черною стружкой; когда же Иб дотронулся до него, то понял, что это металл, притом он ярко блестел в том месте, где его резануло лемехом. Это оказалось большое тяжелое золотое обручье, старинное; некогда здесь сровняли с землею курган, Иб нашел дорогое украшение из древней могилы. Он показал его пастору, и тот объяснил ему, какая это великолепная вещь, от него Иб пошел к уездному судье, который сообщил обо всем в Копенгаген и посоветовал Ибу самому отвезти туда драгоценную находку.

– Ты нашел в земле лучшее, что можно было найти! – сказал уездный судья.

«Лучшее! – подумалось Ибу. – Самое для меня лучшее… и в земле! Выходит, цыганка была права и насчет меня, если это и есть самое лучшее!»

И вот Иб отправился на шхуне из Орхуса в королевский Копенгаген; для него, который переправлялся лишь через Гудено, это было все равно что океанское плавание. Иб таки добрался до Копенгагена.

Ему выплатили стоимость найденного золота, это была изрядная сумма, шестьсот риксдалеров. А потом Иб, лесной житель, пошел бродить по огромному городу.

Вечером, накануне того дня, когда он собирался с попутным судном вернуться в Орхус, он заплутался и пошел совсем не в ту сторону, в какую хотел, и, перейдя через Книппельсбро, оказался в Кристиановой гавани вместо того, чтобы попасть к валу у Западных городских ворот! Он и в самом деле двигался в западном направлении, но только не туда, куда нужно. На улице не было ни души. Тут из бедного дома вышла крошечная девочка; Иб спросил у нее дорогу; она остановилась, удивленно на него глянула и расплакалась. Тогда он спросил, в чем дело; она что-то сказала, чего он не разобрал, а когда оба они очутились под фонарем и свет от него упал на ее лицо, Ибу стало прямо не по себе, перед ним была вылитая Кристиночка, такая, какой он ее помнил со времен детства.

И он вошел вместе с этой девочкой в бедный дом и по узкой обшарканной лестнице поднялся на чердак, в маленькую, с косым потолком, каморку. Там стоял тяжелый дух и царили потемки; в углу кто-то вздыхал и трудно дышал. Иб зажег серную спичку. На убогой постели лежала мать ребенка.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросил Иб. – Девчурка за меня ухватилась, только сам я нездешний. Есть тут кто из соседей или кто-нибудь, кого я могу позвать?

И он приподнял ее голову.

Это была Кристина с пустоши Сайсхеде.

Дома, в Ютландии, имя ее не упоминалось годами, это бы смутило его покой, притом что доходившие туда слухи и вести были отнюдь не радостные: получив в наследство от родителей кучу денег, муж Кристины занесся и пустился во все тяжкие; он оставил службу, путешествовал с полгода в чужих краях, вернулся, наделал долгов, однако ж кутил по-прежнему; воз кренился, кренился – и опрокинулся. Его развеселые друзья-собутыльники сказали хором, что он поделом наказан, вольно ж ему было безумствовать!.. Однажды утром тело его обнаружили в канале в дворцовом парке.

Кристина была не жилица на этом свете; ее меньшее дитя, которому было всего несколько недель от роду, выношенное в богатстве, рожденное в бедности, уже лежало в могиле, с самою же Кристиною дела обстояли как нельзя хуже, она лежала, смертельно больная, заброшенная, в жалкой каморке, и если раньше, в молодые годы, на пустоши Сайсхеде, она еще могла бы перенести такое убожество, то теперь, привыкнув к лучшему, она от него горько страдала. Старшее дитя ее, тоже Кристиночка, голодала и холодала вместе с нею, это она привела Иба наверх.

– Я боюсь, что умру и оставлю ее, бедняжку, совсем одну! – простонала Кристина. – Куда ж она тогда денется?

И умолкла, на большее у нее не хватило сил.

Иб снова чиркнул спичкой и, отыскав огарок свечи, зажег его и осветил жалкую каморку.

Взглянув на маленькую девочку, Иб вспомнил Кристину в юности; ради Кристины он мог и позаботиться об этом чужом ребенке. Умирающая смотрела на него, глаза ее открывались все шире и шире!.. Узнала ли она его? Неизвестно; он не услыхал от нее ни слова.

* * *

То было в лесу, у реки Гуден, неподалеку от пустоши Сайсхеде; небо хмурилось, вереск уже отцвел, западные бури гнали желтую листву из лесу в реку и на другой берег, где на пустоши стоял дом под дерновой кровлею, где жили чужие люди; но у подошвы Кряжа, надежно укрытый за большими деревьями, стоял маленький домик, выбеленный и выкрашенный; в горнице, в печке, горели торфяные бруски, в горнице было солнечно, ее озарял свет детских глаз, а из детских смеющихся красных уст слова сыпались весеннею трелью жаворонка, там кипели жизнь и веселье, там была Кристиночка; она сидела на коленях у Иба; Иб был ей за отца и за мать, тех ведь не стало, и для ребенка, и взрослого это было как сон; Иб хозяйничал в нарядном, хорошеньком домике, он был человек зажиточный; мать маленькой девочки покоилась на кладбище для бедных под королевским Копенгагеном.

Про Иба шла молва, что в мошне у него позванивает, он отрыл в земле золото, а вдобавок у него была и Кристиночка.

Еврейка

В школу для бедных ходила вместе с другими детьми маленькая еврейская девочка, до того смышленая и славная, способнее всех; но на одном уроке она не могла участвовать, это был Закон Божий, ведь она ходила в христианскую школу.

Ей дозволялось достать учебник и учить географию или же решать задачу по арифметике, но задача быстро была решена, а урок выучен; перед ней, правда, лежала раскрытая книга, только она ее не читала, а сидела и слушала, и вскоре учитель заметил, что слушает она едва ли не внимательнее других.

– Читай свою книгу! – говорил он ей мягко и озабоченно, однако она не спускала с него своих черных лучистых глаз, тогда он спросил и ее, и она отвечала лучше, нежели все остальные. Она услышала, поняла и запомнила.

Отец ее был бедный, добропорядочный человек; отдавая ребенка в школу, он поставил условием, что ее не будут обучать христианской вере; отпускать ее с этого урока значило, быть может, дать повод к недовольству среди прочих детишек и всякого рода домыслам, и потому она на нем оставалась, но долго продолжаться так не могло.

Учитель пошел к ее отцу и сказал: или пусть тот забирает дочь из школы, или позволит ей стать христианкой.

– Я не в силах видеть эти горящие глаза, этот душевный порыв и жажду евангельского слова! – сказал учитель.

Отец разрыдался:

– Сам я мало сведущ в нашей религии, но мать ее была истинная дочь Израилева, тверда и непоколебима в своей вере, я пообещал ей, когда она лежала на смертном одре, что наше дитя никогда не будет окрещено; я должен держать свое обещание, для меня это как завет с Господом.

И маленькую еврейскую девочку забрали из христианской школы.

Прошли годы…

В Ютландии, в небольшом провинциальном городке, в скромной мещанской семье служила бедная девушка иудейского вероисповедания, то была Сара; волосы ее были черны, как эбен, глаза темные-темные и вместе с тем исполнены сияния и света, как то бывает у дочерей Востока; а выражение лица этой взрослой девушки было все еще как у того ребенка, что сидел на школьной скамье и с задумчивым взглядом слушал учителя.

Каждое воскресенье городскую церковь оглашали звуки органа и пение прихожан, они долетали до стоящего против дома, где не за страх, а за совесть трудилась еврейская девушка. Ей заповедали: «Помни день субботний, чтобы святить его!», но суббота для нее была рабочим днем христиан, и она могла святить ее лишь в своем сердце, а этого, считала она, недостаточно. Но что для Господа день и час! С тех пор как мысль эта проснулась в ее душе, она стала соблюдать час молитвы в христианское воскресенье; когда звуки органа и псалмопение доносились к ней в кухню, где она стояла у раковины, то даже и тут воцарялась священная тишина. И тогда она читала Ветхий Завет, сокровище и достояние ее народа, она читала только его и ничего больше, ибо то, что отец рассказал ей с учителем, забирая ее из школы, глубоко запало ей в душу: он дал ее умирающей матери обещание, что Сару крестить не будут, что она не оставит веру отцов. Новый Завет был для нее и должен был оставаться закрытою книгою, и, однако же, она столько из него знала, он озарял воспоминания ее детства. Однажды вечером, сидючи в уголку гостиной, она услышала, как ее хозяин принялся читать вслух, и она решилась послушать, это было не Евангелие, нет, а книга со старыми историями, их ей слушать не возбранялось; там рассказывалось про венгерского рыцаря, которого захватил в плен турецкий паша, и велел запрячь вместе с быками в плуг и погонять кнутом, и подвергал всяческим мучениям и издевательствам.

Жена рыцаря продала все свои украшения, заложила замок и земли, друзья его устроили складчину и собрали немалую сумму, ибо паша запросил неимоверный выкуп, но деньги были раздобыты, а рыцарь избавлен от рабства и бесчестья; больной, изможденный, добрался он до дому. Вскоре, однако, был брошен очередной клич – идти войною на врагов христианства; прослышав об этом, больной потерял всякий покой, он велел, чтоб его подсадили на боевого коня, на щеках у него вновь заиграл румянец, силы словно бы вернулись к нему, и он пустился в путь, завоевывать победу. И тот самый паша, который велел запрячь его в плуг, измывался над ним и мучил, сделался теперь его пленником и был препровожден в замковую темницу, но не прошло и часу, как рыцарь пришел туда и спросил у своего пленника:

«Как ты думаешь, что тебя ожидает?»

«Я знаю! – отвечал турок. – Воздаяние!»

«Да, воздаяние христианина! – промолвил рыцарь. – Христианство обязывает нас прощать наших врагов, любить ближнего. Бог есть любовь! Отправляйся с миром к себе домой, к своим близким, будь милостив и добр к тем, кто страдает!»

Тут пленник залился слезами:

«Мог ли я думать, что такое возможно! Я был уверен, меня ждут муки и пытки, и потому принял яд, который убьет меня через час-другой. Мне суждено умереть, спасения нету; но прежде чем я умру, наставь меня в той вере, что вмещает такую любовь и милосердие, это вера великая и божественная! Дай мне в ней умереть, умереть как христианин!»

И мольба его исполнилась.

Такова была прочитанная вслух легенда, история; все домашние ее со вниманием слушали, но более всего занимала она пылкое воображение той, что сидела в углу, служанки Сары, еврейской девушки; в сияющих, черных, как угли, глазах ее стояли крупные, тяжелые слезы; дитя душою, она сидела и внимала точно так же, как некогда на школьной скамье постигала величие Евангелия. Слезы покатились у нее по щекам.

«Не давай крестить мое дитя!» – были последние слова ее матери на смертном одре, а в душе и сердце ее звучали слова заповеди: «Почитай отца твоего и матерь твою!»

«Так ведь я и не крещена! Меня кличут еврейкой; так меня обозвали соседские мальчишки в прошлое воскресенье, когда я остановилась перед открытой дверью в церковь и заглянула вовнутрь, туда, где на алтаре горели свечи и где прихожане пели псалом. Со школьных дней христианство имело надо мной и посейчас имеет некую власть, оно как солнечный свет, – пускай даже я зажмурю глаза, он все равно светит мне прямо в сердце; и, однако же, матушка, ты можешь спать спокойно в своей могиле! Я не нарушу обещания, которое дал тебе наш отец! Я не стану читать христианскую Библию, у меня есть к кому приклониться, это Бог моих отцов».

Шли годы…

Хозяин умер, хозяйка еле-еле сводила концы с концами, служанку держать она уже не могла, только Сара ее не оставила, она воистину позналась в беде, без нее бы все рухнуло; она работала за полночь, добывала им хлеб трудом рук своих; никто из близкой родни о семье не пекся, хозяйка между тем с каждым днем все слабела, а там и вовсе слегла. Не один месяц провела Сара у постели больной, ухаживала за ней, работала, ласковая и кроткая, истинное благословение для этого бедного дома.

– Вон там лежит Библия! – сказала как-то больная. – Вечер такой длинный, почитай мне немножко, я стосковалась по слову Божию.

И Сара склонила голову; раскрыв Библию и сплетя пальцы, она принялась читать для больной; у нее то и дело навертывались слезы, но глаза становились яснее, и яснело в душе: «Матушка, твое дитя не примет крещения, не войдет в собрание христиан, ты этого потребовала, и я останусь тебе верна, в этом мы согласились на земле, но есть… высшее согласие – в Боге: „Он будет вождем нашим до самой смерти!“… „Он посещает землю и утоляет жажду ее, обильно обогащает ее!“ Я понимаю это! Я и сама не знаю, как это пришло!.. Через Него, в Нем: во Христе!»