Скиталец. Лживые предания

– Что они делают?

– Домового жгут, – ответил тот бойко. – Эка напасть в доме завелась, и не починить теперь! А ты чой-то, не знал? Не местный?

Он обернулся к Морену, да так и обомлел, белея на глазах. Открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить и слова, он постучал по плечу стоящего рядом старика. Тот отмахнулся было, но затем оглянулся и замер с тем же лицом, что и его приятель. Один за другим и остальные, кто слышал их разговор, оборачивались, пока по толпе волной не прошли шепотки и всё внимание не обратилось к Скитальцу. В конце концов его заметили и Охотники, но ни один не шелохнулся и не сказал ни слова, только взгляды их стали враждебными и настороженными да приковались к нему одному. Однако Морен смотрел лишь на занимающееся пламя, с замиранием сердца ожидая того же, что и все остальные.

Дом взвыл нечеловеческим голосом. Толпа отпрянула, девки и бабы заохали и запричитали. Кто-то из мужиков выругался, другие достали из-под одежды золотое солнце на шнурке и выставили перед собой либо зажали в руке, запевая молитву. «Будто та могла их защитить», – ядовито подумал Морен. Пуще прежнего взвыл, заплакал дом или, скорее, существо, жившее в нём. Не в силах покинуть огненную ловушку, оно ревело, скулило и вопило в агонии. Охотники как один обернулись к дверям дома и выхватили мечи, готовые убить тварь, если та выскочит.

Но Морен остался спокоен. Он знал, что никто не выпрыгнет на людей из огня, ведь домовой не может покинуть дом, к которому привязан. Однако от жуткого, полного отчаяния, страдания и боли воя, что стоял над деревней, сердце его обливалось кровью. Рубящий голову меч всегда казался ему милосерднее очищающего огня Единой Церкви.

Как только вой затих, Морен тронулся с места, направляясь дальше. Жар и пламя пожирали дом за его спиной, а дым чёрным рукавом тянулся над Предречьем. И никто, кроме, возможно, Охотников, не заметил, как он ушёл.

Новая церковь стояла на холме, чуть поодаль от поселения, и, возвышаясь над ним, будто давила прихожан своим величием. Белоснежные стены сияли в свете полуденного летнего солнца, а позолоченные купола слепили блеском – богатство и роскошь, сила и влияние. Единая Церковь не знала нужды, раз могла позволить себе такие храмы, но продолжала собирать подати, якобы для защиты от Проклятья и проклятых.

Символ Единой веры – остроконечное солнце из чистого золота – возвышался на шпилях округлых крыш. Солнце, освещающее мир, считалось ликом Единого Бога. Золото же принимали за крупицы его милости, благодать, ниспосланную с небес и разбросанную по миру. Вот почему оно стекалось именно в Единую Церковь, и Церковь же украшала им свои купола, одежды, стены, книги и атрибуты веры.

Золото считалось чистым, божественным металлом, и служители Церкви умело закрывали глаза на то, сколько крови могло пролиться в погоне за ним. «Золото неповинно в людской жадности. Так мне, кажется, говорили когда-то», – Морен мотнул головой, прогоняя навязчивые дурные мысли. Они были похожи на болотную тину, липкие, вязкие, и утаскивали на дно ещё более мрачных дум. Поэтому Морен старался не размышлять о пороках Церкви – ему с головой хватало тех, с коими он сталкивался ежедневно. «Покуда в стенах Церкви не расхаживают проклятые, мне нет до них никакого дела», – успокаивал он себя, но бывать в ней любил тем меньше, чем богаче выглядел храм.

Его встретили облачённые в просторные белые рясы служители церкви и проводили в покои епархия. Свещенники почти не говорили с ним, да и друг с другом общались жестами и кивками головы, соблюдая тишину и таинство этих стен.

Церковь не отличалась скромностью даже внутри: портреты святых в драгоценных рамах, золотые орнаменты на белоснежных стенах, алтари и подсвечники всё из того же священного металла – повсюду кипенная белизна и сверкающее золото. Но стоило выйти из главной залы, где проводили молебен и богослужения, как позолота исчезала и на тебя давили пустые стены и тишина. Шорох подолов да башмаков эхом отдавался от белого камня, растекался по узким коридорам с низкими потолками. Даже в подборе мебели для себя свещенники соблюдали умеренность, полностью отказавшись от парчи, обивок и мягкого пуха: все скамьи были жёсткие, из одного только дерева, и даже постели у них – Морен знал не понаслышке – были сложены из соломы. Ни о каких перинах нельзя было и помыслить. Скромность, сдержанность и аскетизм – главные добродетели служителей Единой Церкви.

Новоиспечённый епархий встретил его в своих палатах за столом. Поприветствовав Морена, он махнул рукой, давая остальным понять, что их следует оставить одних. Проводившие Морена свещенники низко поклонились, выражая почтение, и удалились, мягко прикрыв за собой дверь.

Епархий Ерофим оказался уже немолод и, как и прочие свещенники, гладко брил и лицо, и голову. То был своего рода знак отличия от простых смертных, и, что более важно, от столь ненавистных Церкви волхвов. Тем в своё время как раз запрещалось стричь косы и бороды, дабы сохранить близость с животным естеством. Ерофим оказался крепко сложён и широк в плечах и когда-то в юности, вероятно, был красив. Но сейчас его лицо портили желтоватая, словно берёста, кожа и вдавленная, как после удара, переносица. Последнюю он закрывал холщовой лентой, но та всё равно провисала, выдавая недуг. Широкие скулы, крепко сжатая челюсть – он напускал на себя грозный вид, однако блёкло-голубые глаза его давно выцвели, выдавая пожилой возраст, как и морщины вокруг глаз, обмякшие щёки и седина, тронувшая брови.

– Мне доложили, что ты неподалёку. – Голос у него оказался гнусавым, сиплым, будто вдавленный нос дышал с трудом. – Вчера тебя видели на языческом празднике. Можешь объясниться?

– Не собираюсь. Но я действительно был там: разогнал ваших подчинённых, что хотели надругаться над крестьянками.

Епархий поморщился, однако лишь на вторую часть – дерзость Морена, похоже, нисколько его не смутила. Махнув рукой, он указал на лавку у стены.

– Садись, есть разговор.

Морен замешкался, но занял предложенное место, откинувшись спиной на стену.

– Я не намерен говорить о тех язычниках, – холодно и строго начал Ерофим. – У моих людей есть право самим выбирать наказание для грешников и богохульников. Твоё же дело – справляться с теми, для кого уже слишком поздно.

– Хотите сказать, у ваших Охотников кишка тонка охотиться на проклятых? Поэтому они предпочитают изводить крестьян?

Епархий вновь поморщился.

– Я сам с ними разберусь. Не для того я тебя позвал.

«Не ты меня звал, я сам к тебе пришёл», – подумал Морен, но вслух сказал иное:

– Неужели у вас завелись проклятые?

Скиталец язвил, но Ерофим, похоже, не заметил яда в его голосе. Или сделал вид, что не заметил.

– Как и везде. Ибо прежде в Радее переведутся леса, чем нечисть в них.

– И что же вам от меня потребовалось?

– В местных лесах растёт один цветок…

В памяти сами собой всплыли слова ведуньи, но Морен сохранил лицо, не выдавая, что уже слышал о нём.

– О чём вы?

– Раз в год, на три Купальи ночи, в Русальем лесу зацветает папоротник. Местные говорят, он распускается большими красными цветками, что светятся в темноте. Завтра на рассвете истекает третья ночь. Я хочу, чтобы ты провёл отряд Охотников через лес и раздобыл этот цветок. Но сорвать его нужно строго до рассвета, пока он не отгорел, иначе проку от него не будет. Всё ясно?

– Зачем он вам?

– Не твоё дело. Принесёшь – заплачу́, а коли нет, так лишь ночь потеряешь. Согласен?

Морен покачал головой.

– Не спешите. Я знаю этот лес и знаю, как он опасен. Папоротник есть в каждом лесу, зачем идти именно в этот?

– Папоротник, быть может, есть и в каждом, но лишь в этом лесу видели наверняка, как он зацветает. А нечисть там такая же, как и в любом другом, – смертная, если смерть несут серебро и железо.

– Да уж нет, нечисть нечисти рознь. Русалий лес своё имя неспроста заимел.

– Не учи меня, – строго и зло произнёс Ерофим, и глаза его сверкнули затаённым презрением. Казалось, он питал к Морену личную неприязнь, и тот догадывался, в чём дело. – Я тебя для того и позвал. Чем больше речных девок порешишь, чем больше душ опороченных освободишь, тем легче житься будет нам всем, а твоим дорогим язычникам и подавно. Ты хоть представляешь, скольких мужчин эти девки топят из года в год?

«Потому-то местные в этот лес и не ходят. А скольких Охотников ты сгубил, посылая за этим цветком?» – но Морен вновь оставил свои мысли при себе.

– Вы хотите, чтоб я выступил защитником для ваших людей?

– Не защитником, а проводником. Чувствуешь разницу?

– Дайте угадаю. Вам плевать, сколько из них погибнет?

Ерофим кивнул.

– Они сами за себя в ответе. Их полжизни учат с нечистью биться. Те, кто науку эту не освоил, мне не нужны.

Морен сощурился, вновь улавливая то ли оговорку, то ли открытое признание. «Мне не нужны», – сказал он. Ерофим руководствовался лишь личными мотивами, даже не пытаясь прикрыться нуждами Единой Церкви или Единым Богом. Вот только Морен не мог сказать наверняка, делает ему это честь или как раз наоборот?

– Раз так, – начал он, – то и ваши Охотники мне не нужны, один быстрее управлюсь.

– Одному тебе мне веры нет.

И тут Морен окончательно понял, в чём дело, в чём причина столь откровенной неприязни епархия к нему. Ерофим смотрел на него как на богохульную мерзость, нечисть, и явно считал, что Скиталец немногим лучше тех, чья кровь впиталась в его одежды.

Что ж, он и сам не горел желанием сближаться с ним.

– Кажется, вы кое-чего не понимаете или не знаете обо мне. – Теперь уже Морен жёг епархия холодным взглядом, поднимаясь на ноги и давая понять, что собирается уйти. – Я выполняю поручения Церкви по доброй воле, а не по чьей-то указке. И, как правило, это не поручения, а просьбы.

Ерофим скривил губы в усмешке.

– Но мою просьбу ты выполнишь. Хотя бы потому, что я тебе заплачу́, и куда больше, чем Церковь платит обычно.

Он склонил голову, отвязал от пояса кошель, отсчитал оттуда несколько монет и бросил остаток на стол. Намеренно так, чтоб золотые орелы покатились по столешнице. Не меньше дюжины, и это только то, что удалось посчитать на глаз. А ведь всего трёх таких монет с изображением орла достаточно, чтобы купить хорошую лошадь.

От подобных денег было сложно отказаться.

* * *

Условились, что с отрядом Охотников он встретится на заходе солнца. Времени до назначенного часа оставалось с лихвой, и Морен решил заглянуть в корчму, чтобы пополнить запасы еды в дорогу. Обычно он закупался на рынке, но в Предречье от его денег отказались все до единого – никто не желал иметь дело с проклятым. В деревнях при Церкви люди всегда были более набожны, и Морен к такому уже привык. Они не столько боялись его, сколько остерегались и опасались навлечь на себя не божий гнев, а немилость епархия. Вот и оставалась одна надежда на местного корчмаря.

В тесном от столов и лавок помещении было сумрачно даже в светлое время суток – ставни закрыли плотно, чтоб проходившие под окнами зеваки не могли разглядеть, кто заливает горло средь бела дня. А несмотря на ранний час, шум в корчме стоял несусветный – просторная комната так и ломилась от гуляющих, празднующих людей. Компании молодых парней и нестарого мужичья кутили и балагурили, надрывая глотки. Даже в полумраке Морен разглядел на тех, кто помоложе, красные плащи Охотников. Остальные, судя по одеждам, как раз были из местных, а также плотники и зодчие, занятые до того в строительстве. По пути сюда Морен видел, что к работам никто так и не вернулся, и теперь понимал почему: крестьянский люд не хотел трудиться в праздничные Купальи дни, даже под боком у Церкви. Вот только ещё вчера Охотники разгоняли одни гулянья, а уже сегодня присоединились к другим.

«Даже если это другие Охотники, не припомню, чтобы им позволялось поощрять языческие традиции», – с горькой усмешкой подумал Морен, проходя мимо них к стойке.

Корчмарь, пузатый, крупный, бородатый мужчина с залысиной, не стал его гнать и без сомнений согласился продать овса, вяленой рыбы и мяса. И всё бы прошло хорошо и тихо, если бы Морена вдруг не окликнули:

– Да это ж Скиталец! Добрый друг, присоединяйся к нам. Выпей за здоровье отца Ерофима.

Морен скрипнул зубами, но промолчал – вступать в перепалку с пьяными не имело смысла. Однако пока корчмарь искал в кладовых зерно, уже другой, более грубый, голос прокричал ему в спину:

– Чаво не отвечаешь?! Слишком важный, что ль? Глядьте, ребята, да он птица не нашего полёта!

– Ну-ну, не зубоскаль, – унял его первый голос. – Может, он скромный?

– Это он-то, душегуб, скромный?!

«А вот душегубом меня ещё не звали, – подумал про себя Морен. – Достижение это или наоборот?»

Корчмарь вернулся из кладовой и положил на стойку еду и овёс. Пересчитал протянутые ему монеты и выудил из-под прилавка пятак медных воробков сдачи. А подвыпившие постояльцы всё не унимались.

– Эй! – свистнул кто-то третий. – Говорят, ты младенцев жрёшь. Эт правда?

– Чего привязались?! – басом гаркнул на них корчмарь. – Сглаз аль порчу на себя захотел?! Себя, дурака, не жалко, так хоть жену и детей пожалел бы!

– Нет у них никого, – подал голос Морен, глядя на корчмаря. – Охотникам запрещено заводить семьи, вот они и злобятся.

«А это точно Охотники, – понял он уже давно. – Простым мужикам духу бы не хватило на такое».

Странно, но после его слов в корчме повисла тишина, точно никто и не ждал, что у него есть голос. Решив, что от него отстали, Морен забрал покупки и направился к выходу. Однако как только поравнялся со столом в углу, один из Охотников вскочил на ноги, а следом и другой. Но именно последний вышел из-за стола, опередил товарища и встал меж ним и Скитальцем.

Лишь теперь, заглянув в лица, Морен узнал поднявшегося первым: широкоплечий, коренастый, с маленькими глазками болотного цвета и крепкой челюстью, именно он вчера приставал к деревенским девушкам. Лицо его раскраснелось ещё сильнее, а глаза казались тёмными и мутными из-за выпитого хмеля. Последний исказил и голос, оттого Морен и не узнал Охотника сразу.

– Думаешь, что лучше нас, треклятый? – выплюнул тот с отвращением. – Сам с ведьмами да нечистью якшаешься, а потом на поклон к епархию захаживаешь? В церковь заходить не стыдно, а? Ничего не печёт? Да ещё и деньги приходские брать.

– Хватит, Михей! – оборвал его второй Охотник, что всё ещё преграждал ему путь, стоя между ним и Мореном.

Этот был сильно моложе Михея, но держался куда увереннее. Высокий, ладный лицом, он возвышался над Мореном на полголовы. Волосы, казавшиеся тёмными в полумраке, он зачесал назад и собрал в куцый хвост на затылке. Одежды Охотников на нём сидели строго по фигуре и не делали его громоздким, как того же Михея. Даже на фоне своих он выделялся, и взгляд его оставался ясным, будто он не пил вовсе. Несмотря на ситуацию, на губах его играла улыбка, которая стала извиняющейся, когда он заглянул в глаза Морена.

– Ты прости моего друга, – обратился он к нему, добавляя мёда в голос, – да не держи на нас зла. Выпей с нами! Примиримся, подружимся, забудем все обиды…

– Я не пью, – холодно ответил Морен.

Он почти не сводил глаз с Михея, лишь иногда косо поглядывая на второго да на остальных Охотников. Последние по-прежнему сидели за столом и не спешили вмешиваться, но слушали и наблюдали, затаив дыхание. Морен насчитал четырёх, с Михеем и его приятелем выходило шесть. Если дойдёт до драки, тяжело будет.

– Да что ты с ним цацкаешься, Дарий?! – не выдержал Михей. – Я с ним за один стол не сяду, только если в кружку плюну! Да и он не опустится до того, чтоб с простыми людьми харчи делить.

– Ты уж прости моего товарища, – виновато улыбаясь, повторил Дарий. – Он по пьяни не ведает, что мелет. Уважь его, он и успокоится.

«Я не доверяю вам обоим», – с тоской и усталостью подумал Морен, не в силах решить, что хуже: сладкие, но лживые речи или открытая неприязнь.

Однако когда он сделал шаг прочь, в сторону двери, Дарий вдруг преградил ему путь, не давая уйти. Его рука легла Морену на плечо. Он обошёл его, приобнял и спросил дружелюбно:

– Ну так что, сядешь с нами?

Такой наглости Морен уже не вытерпел.

– Руку убери, – прорычал он сквозь стиснутые зубы, и ладонь его потянулась к мечу.

Он лишь хотел припугнуть зарвавшегося юнца, но жест этот заметил Михей. Сжав кулак, он проревел: «Ах ты паскуда!» – и кинулся на Морена. Тот, не выпуская меч, поймал его за голову второй рукой и впечатал носом в стол. Сидевшие Охотники повскакивали со своих мест, раздались крики:

– Полегче!

– Ты что творишь?!

– Михей!

Дарий попытался схватить Морена за руку, но тот чуть высвободил меч из ножен, демонстрируя наточенное лезвие. Охотники замерли, Дарий отступил на шаг, выставив перед собой ладони. Михей стонал и корчился на полу от боли, держась за кровоточащий нос. Разлитый хмель стекал со стола и мерно капал ему на плечи.

Морена трясло от злости, но глаза его не горели, весьма некстати – быть может, тогда его испугались бы сильнее и отстали раньше. Сейчас же на лицах Охотников читались растерянность, враждебность и неприязнь, но никак не страх.

Корчмарь стоял за прилавком белее соли, выпучив глаза, тело его била крупная дрожь. Но тут он побагровел до ушей, затрясся пуще прежнего и проревел срывающимся басом:

– А ну на хер пошли отсюда! Не то за епархием пошлю!

Парочка Охотников подхватила Михея под локти и вывела его, сыплющего бранью, на улицу. Морен бросил взгляд на Дария, убрал меч и быстрым шагом направился прочь. Когда он вышел из корчмы, то первым делом услыхал ругань Михея. Другие Охотники усадили его на лавку здесь же, на крыльце, и пытались унять кровь. Морен прошёл мимо них не обернувшись.

* * *

Близился к завершению последний день праздничных гуляний, и в Заречье готовились к пиру: там, где накануне горел костёр, теперь стояли широкие столы, накрытые белыми скатертями. К закату разожгут огонь, устроят игры, песни, пляски. Сейчас же девушки, что не были заняты приготовлением еды, рвали свежие цветы на венки, украшали рубахи и вплетали ленты в волосы. Парни строгали сучья для костра или таскали бочки с мёдом, а ребятня бегала за мамками и выклянчивала сладости, не желая терпеть до вечера.

На Скитальца, въехавшего в распахнутые ворота, никто не обратил внимания. Лишь некоторые провожали его взглядом, но, увидав, куда он направляется, теряли всякий интерес. Живя близ Русальего леса, жители Заречья не боялись тех, кто обитал в нём: уж несколько веков как устоялся меж ними мир, держащийся на своде правил, которые ни одна из сторон не смела нарушать. Все знали, за что Русалий лес получил такое имя, и просто мирились с ним как с неизбежным злом. А зло в ответ не нарушало границ, очерченных лесом. Пока держался этот хрупкий мир, люди не бросали Заречья и могли не бояться по ночам.

Но чем богаче и влиятельнее становился Липовец, ближайший отсюда крупный город, тем шире разрастались его стены и ближе подбиралась Церковь. А чем дальше заходило её влияние и чем больше появлялось часовен и церквей, тем хрупче и шатче делался этот мир. Тогда как простой люд приспособился и научился жить бок о бок с проклятыми, Церковь их терпеть не желала и вознамерилась истребить все порождения Чёрного Солнца. Будто то было возможно… Морену же оставалось лишь радоваться, что пока его не втягивали в эти распри.

Стоя под сенью деревьев на краю Русальего леса, он ждал, когда подоспеют Охотники, с которыми ему надлежало отправиться в путь. Летнее солнце угасало неохотно, оттягивая наступление ночи изо всех сил, и оставляло совсем немного времени до рассвета. Наблюдая за бытом людей, вглядываясь вдаль, ожидая увидеть красные с позолотой плащи, Морен пытался придумать, как бы ему отделаться от Охотников, как только они войдут в лес. Будь он один, поиск цветка не составил бы труда – он уже примерно знал, что и как нужно делать, но церковные псы в этот план не вписывались совершенно. Они могли всё испортить, усложнить или, того хуже, попросту погибнуть. Присматривать за ними, как за несмышлёными детьми, Морену вовсе не улыбалось, но и как избавиться от них, он пока не очень представлял.

Готовившиеся к празднику люди вдруг засуетились, побросали свои дела и скрылись в домах. Лишь немногие, по большей части крепкие мужики, остались на улице и продолжили разносить бочки с мёдом, вколачивать шесты для игр, расставлять лавки и рубить дрова на будущий костёр. По главной улице, не обращая внимания на праздничные убранства – цветы, травы да красные ленты, – рысью проехал отряд всадников. Морен насчитал четверых. Во главе, на ретивом сером жеребце, гордо подняв голову, ехал тот, кого Морен узнал сразу, ещё раньше, чем разглядел лицо. Именно этот немолодой мужчина со впалыми глазами, держащий спину ровно, будто жердь, командовал вчера отрядом Охотников, устроившим набег на селян. Ещё двоих Морен не знал, а вот увидав третьего, едва не застонал – им оказался Михей. Нос его так и остался изломан, распух и посинел, что придавало ему ещё более грозный и мрачный вид.

Подъехав к Морену, старший из Охотников кивком головы поприветствовал его. А затем развернул коня в сторону деревни и всмотрелся вдаль.

– Это не все? – тут же спросил Морен. – Будет ещё кто-то?

– Должен подоспеть один, но он опаздывает, – ответил старший Охотник всё тем же холодным, надменным тоном, которым разговаривал с ним и вчера. – Если не явится дотемна, отправимся без него.

– Я управлюсь один.

– Нет.

Воцарилось молчание. Михей буравил Морена яростным взглядом, старший всматривался в деревенские улочки, наблюдая за вернувшимися к делам селянами, а Морен изучал тех двоих, что были ему незнакомы. Юнцы лет по пятнадцать, очень схожие меж собой и наверняка братья, украдкой смущённо разглядывали Скитальца. У обоих были тёмно-русые кудри, выбивающиеся из-под шляп, и ярко-голубые, будто речная вода, глаза. Даже лошади под ними походили друг на друга: обе гнедые, с чёрными подпалинами на ногах. Вот только если один из братьев был крепко сложён и держался в седле уверенно, второй оказался миловиден, как девица, и тонок в плечах, как охотничий пёс. Но, будучи выше, он словно стыдился своего роста и сутулился, стараясь стать меньше, чем есть. Оба парня выглядели сильными, однако вряд ли у них было много опыта за плечами.

Заметив, что Скиталец рассматривает их, оба стушевались, и тот, что казался увереннее и старше, обратился к нему:

– Меня Неждан зовут, а его – Милан. – Он указал кивком на брата. – Старшого нашего – Истислав.

– Для тебя – Истлав, – вклинил ледяное слово главный Охотник, не сводя глаз с селян.

Неждан ещё больше стушевался, но слов не растерял:

– А его – Михей.

– Знакомы уж, – хмуро бросил тот.

Неждан потерялся окончательно, и даже конь его мотнул головой, чувствуя нервозность хозяина. Морен невольно улыбнулся и тоже представился.

И вновь воцарилось молчание.

Куцик, сидящий на плече Морена, задремал, и даже слепящий свет закатного солнца не мешал ему. Чистейшее безоблачное небо темнело до черничного оттенка, перетекая в ярчайший облепиховый, но и последний постепенно затухал, уходя за небесным светилом. Мир захватывали сумерки, приглушая, черниля краски. Неподалёку повздорила парочка серых ворон, укравших с людского стола баранку. Не в силах поделить её, они подняли страшный шум и не замечали, что рядом опасность: люди да более крупная хищная птица.

– Посмотрите на них, – заговорил вдруг Истлав, всё так же с презрением глядя на крестьян. – Только вчера их разогнали мечами и розгами, а уже сегодня, потеряв всякий страх, они вновь готовят свои языческие празднества.

– Люди всего лишь веселятся, – не выдержал Морен. – Какое вам до этого дело?

– Славя Старых Богов, они наделяют их силой. Той самой силой, что обрушила на них Божий гнев и кару. Но они, кажется, позабыли об этом.

Вопреки первоначальной задумке, далеко не все Охотники были глубоко или хоть сколько-нибудь верующими, Скиталец знал о том не понаслышке. Но Истлав явно смотрел на мир иначе, как истинный церковник. Морен скосил глаза на его короткие, некогда стриженные под корень волосы и в очередной раз задумался: за что праведника могли сослать в Охотники?

– Разогнать их? – предложил Михей. – Время ещё есть.

– Нет. Пока светит солнце и покуда не жгут костры, это всего лишь праздник, такой же, как и любой другой, свадьба или сватовство. Мы не вправе запретить им накрывать столы и собираться за ними.

«А жениха с невестой они вам быстро найдут, если попробуете им что-то предъявить», – мысленно закончил Морен, видевший такое уже не раз.

– О, явился! – бросил недовольный Михей.

Окольными путями, пробираясь сквозь толпу окруживших его крестьянок, к ним направлялся Дарий. Он словно красовался в седле, держа спину ровно, а широкие плечи отведя назад, и раздавал всем встречным улыбки. Его селяне не боялись и даже более того – собравшиеся вокруг девушки пытались вручить ему свои венки или угощения со стола, а он уделял внимание каждой и вежливо отказывался, лишь иногда принимая съестные дары. В закатном солнце его волосы цвета яркого каштана отливали медью, что делало его ещё краше в глазах девушек. Он явно наслаждался их вниманием и совершенно не спешил.