История римских императоров от Августа до Константина. Том 2

По возвращении из Египта в Антиохию Германик обнаружил, что все его гражданские и военные распоряжения были отменены, аннулированы или изменены противоположными указами. Он горько упрекнул в этом Пизона, который, в свою очередь, перестал сдерживаться. Дальнейшее совместное пребывание стало невозможным, и Пизон решил покинуть Сирию. Но когда он уже собирался уехать, Германик заболел, и это заставило его врага не спешить. Более того, Пизон позволил себе новые бесчинства. Когда состояние принца, казалось, улучшилось, и жители Антиохии готовились исполнить обеты, данные во время его болезни, Пизон явился с ликторами, разрушил жертвенный алтарь, унёс приготовленных для заклания животных, разогнал толпу, собравшуюся в праздничных одеждах, и после этого удалился в соседний Селевкию.

Однако Германик не выздоровел, и временное улучшение сменилось рецидивом. Болезнь, и сама по себе тяжёлая, усугублялась убеждённостью больного, что Пизон его отравил. Находили и свидетельства колдовства: обугленные человеческие кости, закопанные и залитые густой чёрной кровью, магические заклятия, обращённые к богам преисподней, имя Германика, выгравированное на свинцовых пластинах. Даже тех, кого Пизон присылал справляться о здоровье принца, считали шпионами, следящими за развитием болезни.

Особенно эта последняя деталь вызывала у Германика одновременно гнев и страх. «Неужели, – говорил он, – мои враги будут осаждать мой дом и смотреть, как я испущу дух? Что будет с моей несчастной женой? Что станет с моими малолетними детьми? Яда им показалось мало – они спешат захватить провинцию и легионы. Но Германик ещё не настолько слаб, и убийца не обогатится за мой счёт!» Он тут же написал Пизону письмо, разрывая с ним всякую дружбу, и, вероятно, приказал ему покинуть провинцию. Пизон больше не медлил и отплыл, но намеренно двигался медленно, чтобы при первой же вести о смерти Германика вернуться в Сирию.

Удаление Пизона стало для Германика небольшим утешением, которое принесло ему некоторое облегчение и немного оживило его надежды. Но вскоре, сраженный болезнью и чувствуя, как силы покидают его, он велел приблизиться друзьям и в крайней муке, дыша лишь местью и не щадя даже богов, обратился к ним с такими словами:

«Если бы я умер естественной смертью, я имел бы право обвинить самих богов в несправедливости, ибо они преждевременно отнимают меня в юности у моих родителей, детей и отечества. Но я – невинная жертва ярости Пизона и Плантины, и потому заклинаю вас последними мольбами, которые вверяю вашим сердцам: поведайте моему отцу и брату о всех унижениях, которые я претерпел, и о гнусных кознях, приведших меня к гибели. Те, кого связывали со мной родство или мое положение, даже те, кто, быть может, завидовал мне, – все они содрогнутся от моего жребия и с горечью увидят, что в цветущем возрасте, после стольких войн, я пал жертвой женского коварства. Вам будет дозволено обратиться с жалобой в сенат и взывать к закону. Главный долг друзей – не бесплодно оплакивать умершего, но помнить его волю и исполнить последний наказ. Даже те, кто не знал Германика, прольют слезы; вы же отомстите за него, если дорожили мной, а не моим счастьем. Покажите римскому народу внучку Августа, мою супругу; пред глазами граждан явьте мое многочисленное семейство – шестерых детей. Обвинители встретят всеобщее сочувствие, а если обвиняемые осмелятся ссылаться на преступные приказы, им либо не поверят, либо не простят.»

Произнеся это, Германик протянул руку друзьям, и те, сжав ее, поклялись скорее умереть, чем отказаться от справедливого возмездия.

Затем умирающий князь обратился к Агриппине, умоляя ее ради памяти столь любимого супруга, ради их детей – залогов взаимной любви – смягчить свою гордость, покориться ударам враждебной судьбы и, вернувшись в Рим, остерегаться разжигать вражду могущественных особ неразумным соперничеством. Он говорил это вслух, а после – наедине, и все поняли, что он опасался за свою семью перед ненавистью Тиберия. И для этого у него были все основания.

Вскоре он скончался, оставив в скорби и слезах не только провинцию, но и соседние земли, даже царей и чужеземные народы. В Антиохии горе вылилось в безумные крайности: в день смерти Германика храмы закидали камнями, алтари богов были повержены, некоторые выбросили домашних богов на улицу, а иные даже отказались от детей, рожденных в этот скорбный день. Рассказывают, что варварские племена, воевавшие между собой или с римлянами, прекратили военные действия, словно в дни общенародного бедствия; многие восточные правители сбрили бороды, а их жёны остригли волосы – знак величайшего траура; а парфянский царь, по той же причине, отказался от охоты и не пировал публично с вельможами.

Германик заслужил эту всеобщую любовь добротой к союзникам, милосердием даже к врагам. Очаровательный для тех, кто его видел, уважаемый и любимый теми, кто лишь слышал о нём, он сохранял достоинство своего положения без тени высокомерия.

Его скромные похороны не умалились от горя и похвал его добродетелям. Его сравнивали с Александром, чьё имя, по роковой традиции, звучит в панегириках всем героям, – находили сходство в телесном совершенстве, возрасте, роде смерти и даже в близости мест, где оба трагически завершили свой блистательный путь. Замечали, что оба, обладая знатностью и личным обаянием, погибли на чужбине от коварства приближённых, едва переступив тридцатилетний рубеж; но римлянин был мягок с друзьями, умерен в удовольствиях, жил в честном браке, оставив бесспорное потомство, и не уступал в воинской славе, хотя не кидался в безрассудную храбрость. Будь он полновластным правителем – возможно, превзошел бы Александра в славе, а уж в милосердии, воздержности и прочих добродетелях – несомненно.

Как бы ни судить это сравнение (несомненно, раздутое скорбью и любовью), бесспорно одно: Германик был совершеннейшим князем своего века, единственным достойным в доме Цезарей после Августа, и обладал редким даром – быть любимым.

Перед сожжением его тело обнажили на антиохийском форуме. Были ли на нём следы яда – Тацит не решается утверждать, ибо свидетельства разнятся: каждый судил по пристрастию – к Германику или Пизону. Плиний и Светоний пишут, что сердце не сгорело и осталось целым среди костей. Этот факт признавали даже обвинители и защитники Пизона, споря лишь о причине – яд или болезнь сообщили сердцу такую стойкость. А может, всё проще: случайное положение уберегло его от пламени.

Сентий, узнав о действиях Пизона, принял все необходимые меры, чтобы предотвратить их последствия. Он сорвал попытки Домиция Целера, прибывшего в сирийскую Лаодикию, подкупить верность легионов. Затем он двинулся с сухопутными и морскими силами навстречу Пизону, и тот вынужден был укрыться в крепости Киликии под названием Целендерис. Между ними произошло сражение, в котором Сентий одержал полную победу.

Но упорство Пизона было неукротимо, пока у него оставалась хоть тень надежды. Он попытался захватить вражеский флот врасплох, явился перед легионами и, обращаясь к ним со стены, пытался склонить их на свою сторону. Действительно, знаменосец шестого легиона перешёл со своим знаменем к Пизону. Однако Сентий приказал трубить в трубы, чтобы речи подстрекателя нельзя было расслышать, и уже готовился штурмовать крепость, когда Пизон, осознав свою слабость, предложил переговоры. Он соглашался сложить оружие при условии, что ему позволят оставаться в Целендерисе до тех пор, пока император не объявит своей воли относительно управления Сирией. Его предложения были отвергнуты, и ему предоставили лишь корабли и свободу вернуться в Италию. Ему пришлось подчиниться этим условиям. Таков был исход безумного предприятия, которое, добавив к уже совершённым или предполагаемым преступлениям Пизона ещё и государственную измену, сделало его осуждение и гибель неизбежными.

В Риме ужас был неописуем, когда стало известно о болезни Германика. Со всех сторон раздавались вопли скорби, негодования и самых горьких жалоб. «Так вот для чего, – говорили люди, – его удалили на край империи! Вот зачем Пизона назначили правителем Сирии! Вот к чему клонились тайные беседы Ливии с Планциной! Ах, конечно, наши предки были правы во всём, что говорили о Друзе! Владыки мира не терпят в своих сыновьях народолюбивого нрава. И не нужно искать иной причины гибели тех добрых принцев, которых мы до сих пор оплакиваем, кроме их намерения вернуть римскому народу свободу и восстановить республиканское равенство!»

Пока граждане предавались этим печальным размышлениям, пришла весть о смерти Германика, довершив всеобщее отчаяние. Не дожидаясь никаких распоряжений сената или магистратов, в Риме прекратились все дела: площади опустели, дома и лавки закрылись; по всему городу царило мрачное молчание, прерываемое лишь стонами и вздохами – и в этом не было ни капли притворства. Если внешние признаки скорби и были соблюдены, внутренняя боль превосходила всё, что они могли выразить.

Случайно купцы, покинувшие Сирию ещё при жизни Германика, своими рассказами возродили надежду. Их словам тотчас поверили и тотчас же разнесли. Радостная весть перелетала из уст в уста, обрастая всё новыми подробностями. Людей охватила радость: они бежали к храмам, требуя открыть двери. Была ночь, и это ещё больше способствовало смелости утверждающих и лёгкости веры. Тиберий был разбужен ликующими криками народа, который хором пел: «Рим спасён, отечество спасено, Германик жив!» Он не стал опровергать ложный слух, зная, что он скоро рассеется сам. И скорбь вспыхнула с новой силой, когда люди поняли, что потеряли Германика во второй раз. Они долго оставались безутешными, и даже дни Сатурналий, издревле предназначенные для веселья и забав, прошли в трауре и слезах.

Сенат постановил воздать памяти принца всевозможные почести: венки, статуи, триумфальные арки в Риме, на берегах Рейна и на сирийской горе Аманус – с надписями, повествующими о его подвигах и гласящими, что он пал на службе республике. Поскольку он любил литературу и даже преуспел в судебном красноречии и поэзии, было решено поместить его бюст среди изображений знаменитых писателей, украшавших зал заседаний сената. Некоторые предлагали сделать его бюст больше и пышнее остальных, но Тиберий воспротивился, заявив, что величие положения не определяет степень литературных заслуг и что для Германика и так достаточно чести быть причисленным к авторам, достойным подражания. Всадники также почтили память усопшего принца, избрав его изображение своим знаменем в торжественной процессии, ежегодно проводившейся 15 июля.

Пока смерть Германика погружала Рим в горький траур, его сестра Ливилла, жена Друза, родила одновременно двух мальчиков. Это стало великой радостью для Тиберия, который, извлекая выгоду из всего, похвалялся перед сенатом этим редким счастьем, утверждая, что у римлян его ранга подобного примера не сыщешь. Но народ, в своём нынешнем состоянии, был опечален этим приростом семьи Друза, который, как ему казалось, подавлял род Германика, единственно им любимого.

М. Валерий Мессала – М. Аврелий Котта. 771 год от основания Рима (20 г. н. э.)

Агриппина, немедленно отплывшая из Сирии, несмотря на тяготы и опасности плавания в самое суровое время года, наконец высадилась на острове Коркира. Там она позволила себе несколько дней, чтобы немного успокоиться и привести в порядок свою внешность, на которой слишком явно читались сила её чувств и нетерпение скорби.

При первом же известии о ее прибытии в Бриндизи, где она должна была сойти на берег, со всех сторон устремились толпы друзей их дома, особенно военных, служивших под началом Германика; множество незнакомых людей из соседних городов, движимых тщеславной надеждой снискать милость императора или просто любопытством. Флот не заставил себя долго ждать; и как только его заметили на горизонте, не только гавань и берега, но и городские стены, крыши, все места, откуда можно было увидеть море, заполнились бесчисленными зрителями, которые в глубокой печали спрашивали друг друга, как им встретить принцессу при высадке – хранить молчание или приветствовать ее возгласами. Они еще не решили, что уместнее в этих обстоятельствах, когда флот постепенно приблизился – не с быстрым гребком, возвещающим радость, не с ликующими криками гребцов, как обычно бывает в подобных случаях, но медленно, в полном унынии.

Принцесса появилась и сошла на берег, держа погребальную урну, в сопровождении двоих своих детей, с опущенными и неподвижными глазами. Тогда раздался всеобщий стон; нельзя было отличить родных от чужих, мужские рыдания от женских. Единственное различие заключалось в том, что встречавшие принцессу, впервые видя это скорбное зрелище, казались более потрясенными, чем свита Агриппины, у которой долгое время уже притупило первые порывы горя.

Тиберий послал две преторианские когорты и приказал магистратам Калабрии, Апулии и Кампании торжественно воздать последние почести памяти его сына. Таким образом, от Бриндизи до Рима траурная процессия продолжалась без перерыва. Урну несли на носилках, которые поддерживали на плечах трибуны и центурионы. Впереди шли отряды солдат с печально опущенными знаменами и ликторы Германика, державшие фасции, обращенные к земле. В колониях, лежавших на пути, простой народ в траурных одеждах, всадники в парадных тогах сжигали ткани, благовония и другие драгоценные предметы, употреблявшиеся при погребениях. Даже жители городов, находившихся в стороне от дороги, выходили навстречу процессии, воздвигали алтари богам теней, приносили жертвы и выражали свою скорбь рыданиями и слезами.

Друз отправился в Террачину вместе с оставшимися в Риме детьми Германика и своим братом Клавдием. Консулы Валерий Мессала и Аврелий Котта, сенат и большая часть народа заполнили дороги беспорядочной толпой, не думая ни о чем, кроме слез. Ибо горе их не было притворным или льстивым. Все хорошо знали, что Тиберий был рад смерти Германика и, несмотря на всю свою скрытность, не мог полностью скрыть свою радость. Тиберий и Ливия не показались на публике – вероятно, потому, что ожидали пристального внимания и боялись, что их притворная скорбь будет разоблачена. Антония, мать Германика, также оставалась в уединении. Но Тацит с большой долей вероятности предполагает, что это было сделано по приказу. Дядя и бабка хотели оправдаться примером матери и дать понять, что одинаковая скорбь вдохновила всех троих на одинаковое поведение.

В день, когда прах Германика был перенесен в мавзолей Августа, город то погружался в гробовое молчание, словно превратившись в пустыню, то оглашался рыданиями и воплями. Со всех сторон бежали на Марсово поле, освещенное бесчисленными факелами. Там воины в доспехах, магистраты без знаков отличия, народ, разделенный по трибам, – все сливались в одних и тех же жалобах и кричали, что республика погибла, что у нее больше нет надежды, выражая свои чувства с такой откровенностью, словно правящий дом для них ничего не значил. Но ничто не ранило сердце Тиберия глубже, чем проявления народной любви к Агриппине. Ее называли честью отечества, единственной истинной кровью Августа, последним образцом древних добродетелей. Затем обращались к небу и богам, моля их сохранить ее семью и дать ей пережить своих завистников.

Похороны, по-видимому, прошли без особой торжественности. Не несли изображений предков покойного принца, не было ни парадного ложа, ни надгробной речи. Все эти упущения были замечены. Вспоминали, что сделал Август для Друза, какие доказательства скорби и любви он явил, какие почести воздал памяти своего пасынка – и сравнивали это горячее усердие с холодностью и равнодушием Тиберия к принцу, который был ему племянником по крови и сыном по усыновлению. «Если у него нет истинной печали, – говорили, – то неужели он настолько пренебрегает приличиями, чтобы не сделать хотя бы вида?»

Тиберий узнал об этих толках и, чтобы положить им конец, велел обнародовать обращение к народу, в котором говорил, что многие знаменитые мужи погибли на службе республике, но никого не оплакивали так горько. Что эти скорбные чувства делают честь ему и всем гражданам – если только знать в них меру. Что поведение скромных семейств и малозначительных государств – одно, а великих принцев и народа, владыки вселенной – другое. Что было уместно скорбеть, когда утрата была еще свежа, и облегчать горе слезами, но теперь пришло время проявить твердость. Что так поступил Цезарь после смерти единственной дочери, Август – после кончины внуков, не дав печали сломить себя. Что и римский народ в былые времена показывал стойкость перед лицом общих бедствий, после кровавых поражений, унесших великих полководцев и надежды знатнейших домов Рима. Что принцы смертны, но республика должна быть вечной. Поэтому он призывал их вернуться к обычным занятиям и, поскольку приближались игры в честь Великой Матери богов, даже к развлечениям и удовольствиям.

Обстоятельство игр в честь матери богов, которые праздновались четвертого апреля, указывает нам, что мрачная церемония, которую я только что описал, происходила в начале этого месяца или в последних днях марта: подобно тому как Сатурналии, праздники декабря, которые, согласно Светонию, последовали вскоре после известия о смерти Германика, достигшего Рима, дают нам приблизительную дату этой смерти и позволяют предположить, что она произошла в конце ноября предыдущего года.

После того как Германику были отданы последние почести, все мысли обратились к отмщению за его смерть. Народ уже роптал, что Пизон, вместо того чтобы явиться в Рим для ответа на ожидавшие его обвинения, разъезжал по прекрасным областям Азии и Ахайи и этим промедлением, столь же высокомерным, сколь и коварным, уничтожал доказательства своего преступления.

Ибо распространился слух, что знаменитая отравительница Мартина, которая, как мы видели, была отправлена Сентием в Италию, внезапно умерла в Брундизии; и так как на ее теле не обнаружили никаких следов насильственной смерти, возникло подозрение, что она сама приняла яд, спрятанный в узле её волос.

Между тем Пизон приближался. Войдя в Адриатическое море, он отправил своего сына в Рим с поручением смягчить Тиберия и склонить его в свою пользу. Сам же он направился к Друзу, который после похорон Германика вернулся в Иллирию, и предстал перед ним с уверенностью, рассчитывая, что тот менее огорчён смертью брата, чем тайно доволен избавлением от соперника.

Тиберий, желая показаться справедливым и беспристрастным, ласково принял молодого Пизона и пожаловал ему денежное пособие, полагавшееся в таких случаях юношам знатного происхождения. Друз ответил Пизону, что если слухи справедливы, то ему надлежит подавать другим пример скорби и негодования; но он желает, чтобы эти слухи оказались ложными и чтобы смерть Германика не стала роковой для кого-либо. Он произнёс это в присутствии свидетелей, избегая частных бесед, и никто не сомневался, что столь осторожное и политичное поведение юного принца, по возрасту и характеру склонного к простоте и прямодушию, было следствием указаний, полученных им от Тиберия.

Пизон, переплыв Адриатическое море, высадился в Анконе, где оставил корабли, на которых прибыл. Оттуда, пройдя через Пицен, он присоединился к легиону, шедшему из Паннонии в Рим и затем направлявшемуся в Африку для войны против Такфарината, о котором я до сих пор умышленно не упоминал.

В человеке ненавистном всё подмечают, всему придают дурной смысл. Говорили, будто он нарочно показывался перед солдатами этого легиона, как бы желая испытать их верность и привлечь на свою сторону, чтобы иметь в них опору. Вряд ли он об этом помышлял. Достигнув Нарнии, он – то ли чтобы избежать этого подозрения, о котором его предупредили друзья в Риме, то ли потому, что ум, охваченный страхом, легко меняет решения, – сел на судно и спустился по реке Нар, а затем по Тибру до Рима.

Толпу возмутило, что он причалил напротив мавзолея Цезарей; все осудили, что он сошёл на берег средь бела дня, в многолюдном месте, в сопровождении многочисленных клиентов, а Планцина – в окружении толпы женщин, причём оба сохраняли на лицах выражение уверенности и безмятежности.

Дом Пизона выходил на форум, поэтому всё, что там происходило, не могло остаться незамеченным. С негодованием наблюдали за пиром, которым Пизон отпраздновал своё благополучное возвращение в кругу друзей, за украшениями из венков и огнями, которыми были убраны окна.

На следующий день Фульциний Трион явился к консулам и потребовал права выступить обвинителем против Пизона. Вителлий, Вераний и другие друзья покойного принца воспротивились, утверждая, что Фульциний не имеет оснований вмешиваться в это дело, а они сами будут не столько обвинителями, сколько свидетелями и исполнителями воли Германика.

Фульциний, не желая полностью отказываться от роли, которая ему очень нравилась, потребовал и получил право обвинять Пизона за его прошлые действия до назначения его наместником Сирии.

Обвинители умоляли императора взять на себя расследование и суд по этому важному делу. Обвиняемый также не возражал, опасаясь настроений сената и народа против него. В то же время он знал о твердости Тиберия, который не обращал внимания на слухи неразумной толпы, а также о том, что принцепс был осведомлен о заговорах и тайных приказах своей матери. Кроме того, он считал, что один судья лучше различает истину от наветов, навеянных злобными толкованиями, тогда как собрание легко поддается влиянию ненависти и предубеждения.

Тиберий осознавал всю сложность и тяжесть роли судьи в таком деликатном деле. Он знал о ходивших слухах насчет себя. Поэтому, твердо решив не брать на себя ответственность, он лишь выслушал – в присутствии нескольких друзей – угрозы обвинителей и мольбы обвиняемого, но, не вдаваясь в обсуждение, передал дело на рассмотрение сената. Тем временем Друз вернулся из Иллирии, и хотя ему, как я уже говорил, было предоставлено право на овацию, он отложил церемонию и въехал в город.

Пифон, вынужденный защищаться перед сенатом, с трудом нашел адвокатов. Тацит называет пятерых самых знаменитых ораторов того времени, которые все отказались под разными предлогами. В конце концов Марк Лепид, Луций Пизон и Ливиней Регул согласились взяться за дело. Весь город следил за друзьями Германика, обвиняемым и Тиберием. Никогда еще дело не вызывало такого живого интереса. Особенно внимательно наблюдали, сумеет ли Тиберий настолько владеть собой, чтобы скрыть свои чувства. Если же он их не проявит, их заранее угадывали и позволяли себе судить о них совершенно свободно, но вполголоса и с большой осторожностью.

Тиберий открыл заседание сената заранее подготовленной речью, в которой старался сохранить полную беспристрастность. Он сказал, что Пизон был легатом и другом его отца Августа, а он сам, по совету сената, назначил его помощником Германика в управлении делами Востока. Теперь же предстояло с полной беспристрастностью рассмотреть, вызывал ли он своим высокомерием и дурным обращением раздражение у юного принца, радовался ли его смерти или даже отравил его.

«Ибо, – добавил он, – если он забыл обязанности легата перед своим командующим, если отказал ему в повиновении, если смерть Германика и моя личная утрата стали для Пифона поводом для радости и торжества, то я буду ненавидеть его как личного врага, запрещу ему вход в мой дом и буду действовать как оскорбленный частный человек, не прибегая к власти главы государства. Но если будет доказано преступление, караемое законом даже в случае смерти последнего из людей, тогда я и моя мать объединимся с детьми Германика, чтобы потребовать от вас справедливости.

Вам также предстоит рассмотреть поведение обвиняемого по очень важному пункту: нужно проверить, вел ли он себя по отношению к солдатам подстрекательски и мятежно, добивался ли их расположения способами, противоречащими дисциплине, пытался ли силой оружия вернуть себе управление Сирией, или же все эти обвинения ложны и преувеличены. Ведь у меня есть основания жаловаться и на обвинителей, осуждая их чрезмерное рвение.

Зачем нужно было выставлять обнаженное тело на площади Антиохии, привлекать взоры толпы к его осмотру, распространять слухи об отравлении среди иностранных народов, если факт еще не установлен и подлежит расследованию? Я оплакиваю сына и буду оплакивать его всегда, но я не мешаю обвиняемому использовать все средства для доказательства своей невиновности или даже для обличения Германика в несправедливости, если таковая имела место.

И я прошу вас, господа, как бы ни был я лично задет этим делом, не действовать так, будто выдвинутое обвинение уже доказано. Вы, кто связан родством или дружбой с обвиняемым и выступаете в его защиту, употребите все свое красноречие и усердие, чтобы вывести его из опасности. Я призываю обвинителей к такой же активности и стойкости.

Единственная привилегия, которую мы предоставим памяти Германика сверх предписанного законами, – это то, что расследование его смерти будет вестись в сенате, а не в обычном суде. В остальном же должны быть полностью соблюдены правила. Пусть никто не принимает во внимание ни слезы Друза, ни мою скорбь, ни злобные речи, которые могут распространяться против нас».