С любовью, твой профессор

С этими мыслями я принялась собираться. Еву нужно было спасать, поэтому, посидев там часик, ничего не произойдет. Но я не знала, что нужно надеть. Платье? Не подойдет, это просто ужин. Перерыв весь свой гардероб, я пришла к выводу, что надену блузку и джинсы. Кэжуал стайл сойдет.

Ева уже сказала, что в шесть начнется ужин, поэтому я предупредила маму, которая даже порадовалась за меня, что я хоть куда-то выползу, что буду поздно или вообще переночую у Евы. Приехала в роскошную квартиру Евы я за полчаса до мероприятия. Поднялась на этаж и позвонила в дверь. Ева открыла мне с улыбкой.

– Матерь дорогая, а я думала, что ты не приедешь.

– Ну, нужно же спасать твою задницу, – фыркнула я, заходя в квартиру. Мы с ней обменялись поцелуями щеками.

Но как только я подняла глаза, то увидела в коридоре Даню.

И мое сердце забилось чаще.

– Привет, – расслабленно сказал он, вытирая руки о полотенце.

– Привет, – выдохнула я, хотя еще не определила про себя, называть его на «ты» или на «вы»?

Всё было сложно.

– Давай сюда куртку, повешу.

Квартира Евы была из четырех комнат, двух санузлов и большой кухни, совмещенной с гостиной.

– А, моя дорогая, – воскликнула мама Евы, обняв меня. – Как я давно тебя не видела!

– Здравствуйте, тетя Элиза.

Странность в выборе женских имен у Евы была семейной традицией. К примеру, бабушку Евы зовут Роза, а ее родную сестру – Венера. Почему маме Евы дали более зарубежное имя, как Элиза, я не могла понять.

– Давай проходи, моя дорогая, – позвала она меня в гостиную.

Даня помогал с готовкой. Резал на куски мясо. Его жилистые руки так умело справлялись с ножом и большой вилкой, что я аж нервно сглотнула.

Захотела быть этими приборами, хотя бы на мгновение.

– Ну что, как тебе в университете?

Я поерзала на стуле, садясь спиной к кухне, чтобы не видеть Даню лишний раз.

– Не плохо… Правда, все еще не привыкну к длинным парам.

– Это ничего, нужно время , чтобы привыкнуть.

Ева уже подоспела за стол и налила себе в бокал сока.

– Удивительно, не правда ли, что мой старший брат теперь нас обучает?

Я ничего не ответила, попытавшись спрятать глаза в белоснежной фарфоровой тарелке. Мне было тесно в блузке, сердце норовило выпрыгнуть из груди.

– Ну да, есть такое…

– До сих пор не могу выбросить из головы, что когда-то эти девчонки были крошками, – улыбнулся Даня, остановившись рядом со мной.

Я вздрогнула от неожиданности. Хорошо, что в руках не было ничего хрупкого, иначе я бы точно что-то разбила.

– Да, это неожиданно, – выдохнула я, правда, поймала на себе взгляд Евы, который так и пестрил вопросом: «Да что с тобой?»

Хотелось ответить: «Случился твой брат, блин», но я прикусила язык.

– Время так быстро летит, – сказал он и словно незаметно зацепился мое плечо рукой, ставя блюдо с мясом в центр стола.

– Ага, – фыркнула Ева, взяв ломтик огурца. – Быстро. Смотри, как ты вымахал, два метра роста! А был таким сопляком.

Даня нахмурился. Мне казалось, что я немного лишняя в этом ужине, что-то неуютное разрывалось в груди.

– Прикуси язык, малая. Я тебе автоматом зачет не поставлю!

– Маме пожалуюсь, – ехидно ответила Ева и показала язык.

– Ну хватит, ребят, – произнесла тетя Эльза, нахмурившись.

Даня был похож на мать, даже хмурились они одинаково.

– Всё хорошо, мам. Ева просто выпендривается, как всегда.

Подруга еще раз скорчила недовольную рожицу, а я продолжила сидеть, как чужая гостья.

Пока тетя Элиза задавала вопросы о моих родителях и как они поживают, в дверь кто-то позвонил. Я понятия не имела, кто был приглашен на этот ужин, но когда я увидела Демьяна, то немного охнула.

Демьян был лучшим другом Дани. Они вместе учились в школе, но поступили в разные университете. Демьян пошел в художку, а то вермя, как Даня учился на психолога в Москве. С тех пор утекло много воды.

Демьян был очень модным мужчиной, если его так можно было назвать. Каштановые кудрявые волосы, большие карие глаза, невероятно ровная улыбка. Его родители были тоже художниками. У него была младшая сестра – Лада, с которой мы учились в одной школе, правда, в разных классах. Лада изъявила желание быть фигуристкой и родители не стали этому перечить. Правда, общались мы с ней очень мало, и то, изредка в школе. А вот Демьян и Даня были не разлей вода.

– Бог ты мой! – воскликнула Ева. – Ничего себе ты вымахал!

Демьян помахал всем рукой.

– А вы прям из гадких превратились в лебедь, – съязвил он в шутку.

Больше, в целом, никто не пришел.

Были родители, Ева с Даней и я с Демьяном.

Даня сел рядом со мной под предлогом, чтобы быть ближе к кухне, но мне казалось, что он врет. Демьян рассказывал, что какое-то время был в Москве, а я старалась не смотреть на Даню, даже краем глаза. Не хватало, чтобы Ева это увидела.

Даня редко когда дотрагивался до моей ноги своей, отчего я вздрагивала, но не смотрела на него.

Мне вообще было сложно на него смотреть. Уже посылала сигналы Еве, мол, может быть пора отсюда улизнуть, но она так завораживающе смотрела на Демьяна, что все мои попытки ее одернуть были провалены.

Его рука легла на спинку моего стула, и я замерла. Пальцы Данила коснулись обивки в сантиметре от моей спины – будто прикоснулись ко мне самой. От этого мурашки пробежали по коже, сплетаясь в узор из стыда и желания. В горле пересохло.

– Ладно, мне пора, – выдохнула я, вскакивая так резко, что стул завизжал по полу.

Ева вцепилась в мое запястье, словно пытаясь приковать цепью к вечеру, который давно превратился в пытку.

– Куда ты? Еще рано!

– Голова… болит, – солгала я, избегая взгляда Данила. Голос прозвучал фальшиво, как расстроенная гитара.

Он поднял глаза – темные, как ночь за окном, где уже разливался октябрьский холод.

– Отвезу.

Глава 5.2

Одно слово. Всего одно. А сердце забилось так, будто пыталось вырваться из клетки ребер.

Тетя Элиза одобрительно кивнула, поправляя кружевную салфетку. Ева шепнула мне на прощание: «Потом расскажу секрет», – и я покорно потянулась за курткой. Даня помог надеть её – его пальцы скользнули по моим плечам, задержались на долю секунды. Я затаила дыхание. Он пахнул дождем и книгами – смесь, от которой кружилась голова сильнее, чем от вина.

– Всё в порядке? – спросил он, открывая дверь.

Я молчала.

«В порядке?».

Да он сейчас ближе, чем позволено учителю. Ближе, чем дозволено брату лучшей подруги. Ближе, чем должно быть тому, кто трижды за лекцией о Достоевском заставлял меня забыть, о чем вообще речь.

Улица встретила нас колким ветром. Я шагнула вперед, пытаясь уйти от собственного безумия.

– Самой дойду, – бросила через плечо, но он настиг меня за два шага.

– Настя, стой.

Его рука легла на мое предплечье. Я дернулась – нога запнулась о бордюр. Время замедлилось: земля ушла из-под ног, темное небо перевернулось, и я рухнула на него. Нет, в него. Губы встретились внезапно и неловко – мои дрожали, его были теплыми и слегка солоноватыми.

Боже мой.

Что же я наделала?

Мир сжался до точки, где соприкасались наши губы. Его пальцы впились в мою талию, словно пытаясь запечатать ту секунду в вечность. Тишина звенела в ушах громче любых слов. Но он отпрянул резко, будто коснулся раскаленного металла. Его очки, съехавшие на кончик носа, исказили взгляд – в нем мелькнуло что-то дикое, почти испуганное.

– Прости, я… – голос сорвался, став выше, юнее. Как будто передо мной был не Данила-преподаватель, а тот самый парень из старых фото Евы – с гитарой на дачной веранде.

Я вскочила, дергая куртку вниз с навязчивым чувством, что оголила не тело, а душу. Щеки горели, как фонари, освещающие мой позор.

– Я не знаю, как это… – слова путались, как нитки в клубке, а руки всё ещё впивались в его плечи. Будто он – якорь, а я – корабль, сорванный штормом собственных глупостей.

– Всё хорошо, – он нахмурился, вглядываясь в меня так, будто пытался прочесть зашифрованное послание. – Ничего криминального не случилось.

«Нет?» – я чуть не закричала.

А как я теперь смогу смотреть в твои глаза на семинаре?

Как буду слушать твой голос, зная, что он дрожал точно так же, как сейчас?

Слезы подступили комом к горлу. Я отпрянула, будто его кожа обжигала. Держа дистанцию в два шага – ровно столько, чтобы не слышать запах его одеколона, смешанный с ароматом приближающегося дождя.

– Я… мне… – язык стал ватным, бесполезным.

Он стоял, заложив руки в карманы, но пальцы нервно барабанили по швам. Его взгляд скользил по мне, как сканер, выискивающий слабину. Может, ждал оправданий? Или – страшно подумать – ответного признания?

– Настя, – произнес он тихо, и от того, как слоги коснулись моего имени, внутри всё перевернулось. – Это… случайность.

Слово повисло в воздухе колючим облаком.

Случайность.

Как удар мячом в спортзале. Как двойка в дневнике. Как всё, что не вписывается в его безупречные конспекты.

– Конечно, – прошептала я, стиснув зубы, чтобы не разреветься. – Бордюр виноват. И ветер. И… – голос сломался.

Он сделал шаг вперед, но я отступила, натыкаясь на фонарный столб. Холод металла проступил через ткань куртки.

– Не надо, – выдохнула я, закрывая ладонью лицо. – Пожалуйста, просто… забудь.

Тишина.

Даня вздохнул так обреченно, будто бы я только что отвергла его. Но по сути, это так и было.

Не хочу, чтобы я стала помехой в его жизни, а потом, он заявил, что я разрушила ее.

– Ладно. Может быть такси вызвать?

– Сама вызову.

Он ничего не стал говорить, просто развернулся и пошел вдоль дома, к машине. Его шаги – тяжелые, нерешительные.

Он уходил.

Не обернулся.

Наверное, так было правильней.

А я стояла, слушая, как его следы растворяются в ночи, и думала, что теперь навсегда разделилась жизнь на «до» и «после». До этого поцелуя я могла врать себе, что это просто глупые девичьи фантазии. Теперь же знала: он – наркотик, от которого нет антидота.

Дома, под ледяной струей душа, я скребла кожу губкой, пытаясь стереть след его прикосновения.

Бесполезно.

Губы горели, как клеймо, а в голове крутился его сдавленный смешок, когда я спотыкалась о бордюр.

В три часа ночи телефон вибрировал. Сообщение от Евы: «Спишь? Ты же дома?»

Я выключила экран. Завтра придется врать ей. А в понедельник придется сидеть в двух метрах от него и делать вид, что не помню, как его ресницы дрожали, когда наши дыхания слились воедино.

Но хуже всего было другое – в глубине, под всеми страхами, теплилась надежда. Маленькая, ядовитая. А вдруг он… тоже считает секунды до понедельника?

Глава 6. Даниил

Всё выходные я прожил как в лихорадке. В пятницу вечером – её губы, солоноватые от ветра. Проклятый бордюр, о который она споткнулась, как будто сама судьба подставила подножку. Её губы коснулись моих на миг, но этого хватило, чтобы вся моя аккуратная жизнь рассыпалась, как карточный домик под дуновением.

Суббота началась с лжи. Ева звонила утром:

– Ты вчера Настю не съел, часом? Она как зомби.

Я прикрыл глаза, вспоминая, как её ресницы дрожали в сантиметре от моих.

– Споткнулась о бордюр. Испугалась, наверное, – выдохнул я.

– Ну ты ж психолог, – засмеялась сестра. – Сразу бы было видно, что с ней.

Легко было ей говорить, когда мое сердце металось в сомнениях. Алекса не звонила мне неделю. И я ей не звонил. Каждый наш разговор заканчивался ссорой или ложью, что потом все будет хорошо.

Теперь я ясно понимал, что не будет.

Уже никогда.

Вечером субботы я ушёл в кабинет, где стопки книг по истории психологии смотрели на меня немым укором. Фрейд на обложке ехидно улыбался: «Перенос, дорогой коллега. Банальный перенос чувств». Но Фрейд не видел, как она, моя студентка, на прошлой лекции спорила о Юнге, зажигая аудиторию. Не слышал, как её смех звенел после пар, когда она болтала с Евой в коридоре.

В голове – только она: волосы, пахнущие грушей, взгляд, который на лекциях отдавал невинностью, будто она бросает вызов.

Как она, чёрт возьми, выросла?

Когда успела из гадкого утёнка Евиной подружки превратиться в… в это? В женщину, что целует тебя на пустой улице, цепляясь за куртку, будто ты – её последняя надежда?

В воскресенье я перечитывал конспекты лекций о запретных экспериментах прошлого – Зимбардо, Милгрэм.

«Этика превыше всего», – вспомнил я слова своего старого учителя. А сам превратился в подопытного, который не может выкинуть из головы ее аромат духов, грушевый шампунь и тревогу.

Включил компьютер. На экране – презентация о Ренессансе психоанализа. Слайды расплывались. Вместо текста возникали её губы. В ярости я захлопнул ноутбук и схватил старую монографию о Карле Роджерсе.

«Эмпатия, безусловное принятие».

Чёрт, да я сам теперь нуждаюсь в терапии!

К вечеру не выдержал, надел кроссовки, побежал вдоль набережной. Холодная Нева трещала, как мои нервы. На повороте к её дому замедлил шаг.

Это глупость.

Это безумие.

Всё, чему учил – «границы», «профессионализм» – разбилось о желание увидеть её свет в окне.

Господи, как с этим бороться внутри себя?

Вернувшись, налил стакан виски. Алкоголь жёг горло, но не выжег её образ. Взял телефон, нашёл её работу в системе, не специально, так вышло – эссе о Дарвине и эмоциях. Начал читать:

«Стыд – социальный механизм, но биологически он схож с болью…».

Закрыл вкладку, будто поймал себя на воровстве.

Понедельник. Пары по расписанию. В раздевалке убрал чёрный пиджак – слишком напоминал о той пятничной куртке, на которую она упала. Выбрал серый.

Как будто это что-то изменит.

Она вошла в аудиторию последней. Села у окна, упрямо глядя в конспект. Я начал лекцию о средневековых воззрениях на любовь как болезнь:

– Арнольд из Виллановы писал, что «amor hereos» – недуг, схожий с проказой. Пациент теряет связь с разумом, видит объект желания в каждом намёке…

Голос дрогнул. Она подняла глаза – зелёные, с золотистыми искорками. В классе повисла тишина. Кто-то кашлянул. А я как дурак пялился на нее, представляя вновь ее поцелуй, вкус губ и аромат грушевого шампуня.

– Вопросы есть? – спросил я, ломая взгляд.

Она подняла руку. Ладонь дрожала. Кивнув в ответ, что готов услышать вопрос, но внутри сердце пропустило один удар.

– А… а как лечили эту болезнь?

«Беги», – кричало внутри. Но я ответил, глядя поверх её головы:

– Изоляция. Голод. Молитвы.

Она опустила взгляд. В уголке рта дрогнула тень улыбки – горькой, как полынь.

После пары я задержался, протирая доску. Услышал за спиной шаги.

Оборачиваться – значит признать то, что между нами вспыхнуло. Не оборачиваться – трусость для самого себя, что не могу признаться в том, что жжет сердце.

Я знал, что это была она. Она последней выходила из аудитории, к слову, моя младшая решила сегодня не ходить в университет.

Не хотел, чтобы она заводила разговор о пятнице. Мне просто нечего было сказать.

Хотя нет, было что. Я бы с чертовским удовольствием бы повторил этот поцелуй, только дольше.

Проникновенней…

Чувственней.

– Даниил Константинович, – её шёпот обжёг сильнее виски.

Мелок сломался в руке. Рассыпался белой пылью.

– Настя, – повернулся, стирая пальцы о брюки. – Тебе… к семинару нужно доработать аргументацию в эссе. Забыл написать это тебе на почту. Запомнишь или мне продублировать?

Она побледнела. Протянула паузу, будто надеясь, что я скажу больше. Но я уже стал тем, кем должен был стать – преподавателем, старшим, опорой и поддержкой для своих учеников.

– Да нет, так запомню.

Она кивнула, но её плечи опустились, будто я сорвал с них невидимый плащ надежды. Повернулась к двери – медленно, словно давая мне последний шанс отозваться, окликнуть, остановить. Я стиснул зубы, впиваясь ногтями в ладони до покалывания кожи. Дверь захлопнулась с тихим стуком, похожим на приговор.

Аудитория оглохла. Белый шум в ушах, запах мела – всё смешалось в ядовитый коктейль. Уронил сломанный мелок в мусорку, заметив, что пальцы дрожат.

Преподаватель истории психологии, чёрт возьми. Должен был предвидеть это.

Предвидеть её.

Но как предвидеть бурю, если ты десятилетиями изучал лишь прах ураганов прошлого?

В раздевалке срываю галстук – он удавкой впился в шею. В зеркале лицо незнакомца: щетина, тени под глазами, губы, что помнят её прикосновение лучше, чем лекции о Юнге.

– Сумасшедший, – шиплю себе, наливая ледяной воды из кулера.

Но вечером, за конспектами о Фромме и бегстве от свободы, ловлю себя на том, что рисую на полях её имя.

Настя.

Буквы пляшут, как в школьной записке. Внезапно вскакиваю, роняя стопку книг:

«Любовь и воля». Мэй.

«Психология страсти». Фишер.

«Этика профессиональных границ».

Последнюю швыряю в стену. Переплёт трещит, страницы веером рассыпаются по полу – как белые крылья мёртвой чайки.

В пятницу она споткнулась. В понедельник спотыкаюсь я – о собственные принципы.

Беру телефон и звоню Еве. Нужно как-то отвлечься от всего этого.

Мой голос будто чуждый звучит:

– Привет.

– Привет, чет случилось?

Делаю паузу, но небольшую.

– Заходи завтра, обсудим твой курсач.

– Ты пьян? – смеётся она.

Да. Пьян твоей подругой. Но прикусываю язык, чтобы не сболтнуть лишнего.

– Просто заходи, – бросаю, – я тебе кое-что дам, чтобы было легче.

– А как же твое «ты не получишь автоматом»?

Она знает, что получит. Она же моя сестра…

– Поэтому я и говорю, заходи ко мне, я дам тебе материал.

– Блин, Дань, – ворчит сестра в трубку. – Давай в среду?

Вздыхаю. Неугомонная, но я всегда ей уступал.

– Ладно. Передам тебе в среду.

– Ты чудо!

И мы разъединяем связь.

Но к ночи я набираю сообщение Насте в мессенджер:

«Аргументация требует личных примеров. Завтра после пар. Обсудим».

Удаляю.

Пишу снова:

«Это была ошибкой. Прости.».

Стираю. Задумываюсь о нас.

Нет, черт. Нет никаких нас, но текст на экране пугающе прост:

«Не хочу тебя выбрасывать из головы»

Отправляю прежде, чем трусость победит.

Настя молчала.

Ни звонком, ни строчкой.

Ни тогда, когда ночь разрывалась гудками машин за окном, ни утром, когда солнце резало глаза через щель в шторах.

А вдруг она тоже не спит? – билось в висках, пока я ворочался на холодной простыне. Вдруг её пальцы зависли над экраном, как мои, не решаясь разрушить эту хрупкую грань между «было» и «может быть»?

Дурак. Безнадежный, наивный дурак.

Утренний душ окатил ледяными иглами. Я стискивал зубы, пытаясь выжечь из памяти её образ. Глупость. Временный бред. Но стоило закрыть глаза – и вот они: её губы, слегка солоноватые от слез, глаза цвета спутанного дождя и тайфуна, дыхание, переплетенное с моим в такт падающим звездам.

– Кретин, – прошипел я в зеркало, оставляя мутный след на стекле.

Кофе закипел с надрывным свистом. Набрал Еву, механически помешивая ложечкой горькую жижу.

– Алло… – её голос пробивался сквозь ватное одеяло сна

– Соня, вставай. Через час пары.

– Угу… – протяжное мычание, шорох подушки. – Сам доеду.

Бросил трубку.

Рука сама потянулась к телефону.

Диалог с Настей.

Сообщение:

«Не хочу тебя выбрасывать из головы»

Статус: прочитано 22:47.

Я – преподаватель с дипломом по когнитивным искажениям. Я – тот, кто годами учил студентов отделять логику от аффекта. А теперь?

Теперь я – мальчишка, считающий минуты между «прочитано» и «удалено». Каждая секунда, пока сообщение висит в статусе «прочитано», кажется вечностью. Я ловлю себя на том, что то и дело бросаю взгляд на экран, будто от этого зависит что-то важное. Но что? Ее ответ? Ее молчание? Или просто надежда, что она все еще думает обо мне, как я думаю о ней?

Дорога в университет представлялась калейдоскопом рыжих фонарей и серых лиц. Я ехал на автопилоте, руль будто сам собой совершал повороты, а я лишь наблюдал за этим со стороны.

В голове роились вопросы, один больнее другого. «Это было импульсивное решение? Или же «ошибка выжившего», когда сердце стремится сохранить остатки былой страсти?».

Я не знал.

Не знал, что движет мной сейчас: любовь, привычка или страх одиночества.

Мысленно я возвращаюсь к тем дням, когда все было иначе.

С Алексой.

Когда ее смех был для меня музыкой, а ее взгляд – самым ярким светом в моей жизни. Помню, как мы гуляли по парку в тот вечер, когда я сделал ей предложение. Она плакала, а я, глупец, думал, что это слезы счастья. Теперь я не уверен. Может, она уже тогда чувствовала, что мы обречены? Может, это я был слеп, чтобы увидеть трещины, которые уже тогда начали разъедать нашу любовь?

Ссора. Она все еще свежа в памяти, как рана, которая не хочет заживать. Мы кричали друг на друга, бросали слова, которые, как ножи, резали нашу связь. Она сказала, что я ее не понимаю. А я? Я сказал, что она больше не та, в кого я влюбился. И теперь, спустя дни, недели, я спрашиваю себя: а был ли я прав? Или это просто боль говорила за меня?

Я смотрю на экран снова. Сообщение все еще «прочитано». Ни ответа, ни реакции. Только тишина.

«Прочитано».

Сообщение все еще там. Но я уже не уверен, хочу ли я ответа. Потому что, если она ответит, это может быть концом. А если нет… Если нет, то это просто еще один день в ожидании, которое, кажется, никогда не закончится.

Аудитория встретила гулким эхом. И – ею.

Настя сидела у окна, закутанная в белую рубашку – точь-в-точь как в ту пятницу. Солнечный луч целовал её шею, обнажая цепочку с крошечной подвеской-скрипичным ключом.

Я замер на пороге, чувствуя, как сердце начинает биться чаще, будто предупреждая:

«Осторожно, она здесь. Она все еще здесь».

– Доброе утро, – сказал я слишком громко, роняя папку с распечатками.

Листы рассыпались по полу, и я, сгорбившись, начал их собирать, чтобы скрыть дрожь в руках.

Она подняла глаза. Зрачки расширились на долю секунды – животный страх, желание, растерянность.

Я видел, как её грудь вздымается под рубашкой, как пальцы сжимают край стола, побелев в суставах.

– Доброе… – голос сорвался на полузвуке. Она не закончила, будто боялась, что слова выдадут её.

Я начал лекцию о средневековых методах лечения «любовной болезни». Голос звучал чужим, механическим, будто я читал по сценарию, который кто-то написал за меня. Когда я говорил о кровопусканиях, то представлял, как игла пронзает её бледную кожу, словно говоря: «Выпусти из меня этот яд».

Чертовщина какая-то. Соберись!

– Интересно, – поднимает рука рыжий студент с задней парты, – а сейчас что, лучше? Психологи глотают таблетки вместо того, чтобы чувствовать?

Класс затихает. Настя смотрит на меня, не мигая. Её взгляд – как нож, который вонзается в самое сердце. Я чувствую, как внутри всё сжимается, будто кто-то сжал мою душу в кулаке.

– Мы… учимся отделять зерно от плевел, – говорю, ловя её взгляд. – Эмоции – материал для анализа, не более.

Она резко опускает глаза. В её руке ломается карандаш. Звук трескающейся древесины кажется громким, как выстрел. Я вижу, как она сжимает обломки в кулаке, будто пытаясь удержать что-то, что ускользает.

– А как насчет любви? – раздаётся ещё один вопрос, на этот раз от девушки с первой парты. – Её тоже можно анализировать? Или это просто химия?

Я замираю.

Настя смотрит в окно, но я вижу, как её плечи напрягаются.

Она ждёт моего ответа.

Мы все ждём.

– Любовь… – начинаю я, чувствуя, как слова застревают в горле. – Любовь – это не только химия. Это и боль, и страх, и надежда. Это то, что делает нас людьми. Но… – я делаю паузу, глядя на неё, – иногда она становится ядом. И тогда её нужно лечить.

Настя резко встаёт. Её стул скрипит, нарушая тишину.

– Извините, – говорит она, не глядя на меня, и выходит из аудитории.

Я смотрю на дверь, которая медленно закрывается за ней, и чувствую, как что-то внутри меня рвётся.

– Продолжим, – говорю я, но голос звучит чужим.

Студенты переглядываются, но никто не задаёт больше вопросов. Я продолжаю лекцию, но мысли мои там, за дверью, с ней.

С Настей.

Глава 7. Анастасия

Я вырвалась из аудитории, как из клетки, едва не споткнувшись о порог, который внезапно стал выше, чем я помнила. Воздух ворвался в легкие, но вместо облегчения принес с собой осколки – острые, колючие, будто я вдыхала не кислород, а битое стекло. Руки дрожали так, что я вцепилась в подоконник, чтобы не упасть, но пальцы скользили по холодному пластику, не находя опоры.

За спиной дверь захлопнулась с глухим, окончательным звуком, будто за мной навсегда закрыли вход в мир, где я еще могла притворяться, что всё в порядке.