Ледяные объятия

Сэр Филипп потемнел челом и погрузился в думы, но на речь Констанции ничего не ответил. Он оставил жену в одиночестве продолжать конную прогулку, а сам, бог весть чем ведомый, поскакал на то самое место – к повороту дороги, за которым на фоне зимнего неба чернели силуэты трех высоких тополей, а узловатые ветлы горбились над мелким затхлым прудом. Несколько минут сэр Филипп озирал этот пейзаж словно в забытьи, затем направил коня к дому, да так отчаянно хлестал его, будто за ним по пятам гнался враг рода человеческого.

С тех пор его раздражительность и мрачность день ото дня усугублялись. Богатство, им завоеванное, не принесло счастья. Красота жены больше не имела сил очаровывать прихотливый разум, который всю жизнь стремился все к новым победам, и не Констанции, мягкосердечной и податливой, было взять власть над этой беспокойной душой. Сэр Филипп решился ехать в Лондон в первые дни нового года – и, если получится, ехать в одиночку.

Призрак Хамфри Мардайка явился ровно через год, только на сей раз не Констанции, а новому хозяину Холмвуда. Сэр Филипп увидел своего мертвого соперника в коридоре, у дверей спальни. Опять это произошло в ранних сумерках: лицо призрака было бледно и сурово, взгляд укоризнен, движения замедленны, – и опять сэр Филипп попытался убедить себя (как напрасно убеждал Констанцию), что смутный силуэт есть плод встревоженного разума. Ничего не вышло. В те дни людьми владели предрассудки – вот и баронет, вопреки собственным доводам, все-таки счел, что ему дано предупреждение о безвременной кончине.

На следующий день, когда сэр Филипп, заявив, что больше ни единой ночи не проведет в проклятом, населенном призраками доме, совсем уж было собрался ехать, явились двое посланных из ближайшего городка. Присутствие сэра Филиппа, сказали эти люди, крайне желательно в этом городке, поскольку вскрылись новые обстоятельства – и они, похоже, прольют свет на убийство Хамфри Мардайка. Вот почему сэр Филипп должен немедленно следовать за ними; кстати, окружной судья вызывает и леди Стэнмор для опознания некоторых вещей, предположительно принадлежавших ее покойному первому супругу.

Лицо баронета сделалось призрачно-бледным, когда он выслушал посланников. Он ответил отказом, хотел отговориться необходимостью быть в Лондоне, но старший из этих двоих объявил, что окружной судья не просит, а приказывает. Они не уедут без сэра Филиппа, а леди Стэнмор может последовать за ними либо в экипаже, либо верхом – на свое усмотрение.

– Тут и четырех миль не будет, – с язвительной учтивостью заметил посланец, когда они с сэром Филиппом ехали по аллее.

Баронет ничего не ответил. Вызов к судье очень смахивал на арест, однако любая попытка сопротивления стала бы хуже бесплодной. Сэр Филипп видел, что оба посланника при оружии, а их кони не уступают его собственному коню.

В городке сэра Филиппа сразу препроводили на лучший постоялый двор, где он обнаружил одного из окружных судей, лорда Скарсдейла и еще нескольких джентльменов, которые ждали его в гостиной.

Судья принял его с величавой почтительностью, но старый друг, лорд Скарсдейл, приветствовал весьма холодно – едва коснулся руки, поданной сэром Филиппом.

– Как мне помнится, сэр Филипп, вы не присутствовали на экспертизе останков мистера Хамфри Мардайка, – произнес судья.

– Я был в то время в Лондоне и не ведал о печальной судьбе моего друга. Но даже если бы присутствовал на экспертизе, я не смог бы дать никаких показаний.

– Неужели? А подтвердите ли вы под присягой, что добрались до Лондона к четвертому января прошлого года?

– Разумеется, если есть необходимость в такой клятве. Впрочем, я не понимаю, зачем она понадобилась. Лорд Скарсдейл знает, что я покинул его дом в полдень третьего января с намерением, которое не было тайной, ехать в Хоршам, а там пересесть в почтовый дилижанс до Лондона.

– И вы не видели мистера Мардайка после того, как простились с ним у ворот замка Скарсдейл?

– О нет, наши пути разошлись сразу за воротами.

– А что же ваша лошадь, сэр Филипп? Куда она подевалась, когда вы сели в почтовый дилижанс?

– Лошадь я оставил в Хоршаме на постоялом дворе, с тем чтобы назавтра ее привел в Лондон погонщик.

– Можете ли вы поклясться под присягой, что не находились в деревне Хейверфилд вечером третьего января, через несколько часов после того, как почтовый дилижанс выехал из Хоршама, и что лошадь со сломанной бабкой и золотые часы не были обменяны вами на коня без телесных повреждений?

Сэр Филипп вздрогнул и, смертельно побледнев, отчеканил:

– Я совершенно точно никогда не бывал ни в каком Хейверфилде и не совершал сделок, подобных той, о которой вы говорите.

– Неужели? – повторил окружной судья. – Выходит, грум лорда Скарсдейла обознался и вчера на ярмарке продавали вовсе не вашу лошадь. А между тем, грум клянется, что животное то самое – мерин гнедой масти с белым пятном сбоку на морде. Владели вы когда-нибудь таким мерином, сэр Филипп?

– Он не может этого отрицать, – вмешался лорд Скарсдейл, видя, что баронет медлит. – Я отлично помню этого мерина, а насчет часов – поклясться могу, что они принадлежали Хамфри Мардайку.

– Часы? – выдохнул сэр Филипп.

– Именно, – ответил судья, предъявляя ему массивные золотые часы.

– Человек, который продавал мерина, держит в деревне Хейверфилд постоялый двор – так он показал на допросе. Часы и хромой мерин достались ему от путешественника, что вечером третьего января искал пристанища в его заведении. Тот путешественник сказал, будто бы мерин повредил бабку, когда пытался перескочить ворота о пяти перекладинах, каковые ворота отделяют дорогу, что идет напрямик через поля, от главного тракта. Хозяин постоялого двора отдал путнику собственную лошадь за покалеченного мерина и золотые часы – часы вчера были при нем. Не похоже, чтобы он юлил и запирался, а его описание путника составляет ваш, сэр Филипп, точнехонький портрет. Полагаю, вы не удивитесь, что я отдал распоряжение взять вас под арест по подозрению в убийстве первого мужа вашей супруги?

– Да ведь это сплошная ложь! – вскричал баронет. – Меня оговорили!

– В таком случае вы не станете возражать против очной ставки с человеком, который вчера продавал гнедого мерина и который носит золотые часы, – процедил судья, и по его знаку в зал вошел деревенский житель весьма почтенного вида.

Он тотчас поклялся, что сэр Филипп Стэнмор и есть тот самый путник, который искал пристанища у него на постоялом дворе – мокрый до нитки, измученный скачкой по бездорожью, – и было это вечером третьего января. Показания он дал четко и ясно, так что вопросы к сэру Филиппу не смогли поколебать его утверждений. К этому времени приехала леди Стэнмор. Ей показали часы, и она опознала их как собственность первого мужа, но бедняжке еще предстояло выслушать выводы, следующие из обстоятельств обнаружения этих часов.

– Если вы и впрямь не причастны к убийству, сэр Филипп, для вас не составит труда сообщить свое алиби, – заговорил судья, – а пока считайте себя арестованным. Я вынужден отправить вас в городскую тюрьму, где вы и будете ждать суда, который состоится во время очередной выездной сессии.

Крик ужаса вырвался у Констанции при этих словах; в полуобмороке она почти упала на стул, заботливо ей пододвинутый. Сэр Филипп к тому моменту вернул свое всегдашнее самообладание и стал возмущаться, называя арест гнусностью и недоразумением.

– Скорее всего этот ваш хозяин постоялого двора и есть убийца, – заявил он.

– Мы, сэр Филипп, располагаем показаниями лорда Скарсдейла и его грума – оба признают мерина вашим. Это достаточное основание, чтобы вас арестовать.

– А у меня двадцать человек свидетелей, и каждый поклянется, что я в день убийства был у себя дома, в Хейверфилде, – добавил хозяин постоялого двора.

Итак, сэр Филипп был препровожден в тюрьму. Шпагу и дорожные пистолеты у него изъяли. Он нежно простился с женой, которая не сомневалась, что ее супруг – жертва роковой ошибки, и рвалась разделить с ним тюремное заключение. Сэр Филипп ей это запретил. Он удалился под конвоем, в надменном безмолвии, но прежде дал Констанции адрес одного лондонского адвоката, к коему ей следовало немедленно обратиться. До выездной сессии оставался месяц, и, если баронет и впрямь невиновен, доказать факт его поездки в Лондон было бы не трудно, но если в указанное время находился в деревне Хейверфилд, то никак не смог бы оказаться в Лондоне к четвертому января.

Ему не было суждено вновь предстать перед обвинителями. Здоровье, которое с момента приезда в Холмвуд неуклонно ухудшалось, фатально подвело сэра Филиппа теперь, в этом бедственном положении. Атака тюремной лихорадки по крайней мере обеспечила ему менее позорный конец, чем тот, что уготован осужденному убийце. В ночь перед смертью он послал за Констанцией и ей одной сознался в своем преступлении. Он поворотил коня, едва скрылись из виду ворота замка Скарсдейл, поскакал через общинные земли, что прилегали к дороге, которая вела к Холмвуду, и настиг Хамфри возле трех тополей, где, ни секунды не потратив на разговоры, пустил ему пулю прямо в сердце. Затем он вывернул карманы своей жертвы, чтобы убийство списали на грабителей, и поскакал, не разбирая дороги: столь силен был в нем ужас от содеянного. В деревне Хейверфилд он обнаружил, что мерин его охромел; денег у него при себе было совсем мало, и ничего не оставалось, кроме как предложить хозяину постоялого двора часы, коими тот и прельстился и, видя положение путника, не обделил себя при обмене.

– Я совершил это ради тебя, Констанция, – добавил сэр Филипп, и несчастная женщина поверила ему. – Между нами была только жизнь твоего мужа. Я знал, что любим тобой; отчаянный план созрел во мне за полчаса до отъезда из замка. Итогом стала смерть Хамфри. Это было безумие в той же мере, что и злодеяние; клянусь, с тех пор я не знал ни часу покоя.

Сэр Филипп умер на заре; Констанция, сердце которой было разбито, вернулась в Холмвуд, где несколько лет вела жизнь уединенную и полную раскаяния, а потом стала гаснуть, и, наконец, умерла, передав старинное поместье дальним родственникам первого мужа. Эти люди, уроженцы одного из северных графств, вступили в права наследства, и призрак Хамфри Мардайка ни разу не побеспокоил их, пока они жили в Холмвуде.

Джон Грейнджер

Глава 1

– Стало быть, мне совсем не на что надеяться, Сьюзи?

Крепкий молодой йомен с серьезным открытым лицом и искренней и смелой манерой держаться стоял у открытого окна гостиной фермерского дома рядом с хорошенькой ясноглазой девушкой, которая, сложив руки на груди и облокотившись о широкий подоконник, слушала его, робко потупив взор.

– Между нами все кончено, Сьюзи? Неужели у меня нет ни единого шанса?

– Если ты питаешь надежду, что я когда-нибудь перестану думать о тебе как об одном из лучших друзей на свете, Джон, мой ответ «нет», – ответила девушка. – Если полагаешь, что я когда-нибудь перестану видеть в тебе благороднейшего и преданнейшего из мужчин, нет, Джон, сто раз нет.

– Но я надеялся на нечто большее, Сьюзи, и тебе прекрасно это известно. Я не хочу быть просто другом, но не тороплюсь, дорогая: готов ждать сколько понадобится. Ты еще молода и, возможно, сама пока не понимаешь, чего хочешь от жизни. Ничего, я подожду: моя любовь переживет все невзгоды. Просто дай мне надежду. Я далеко не беден: на моем счету в банке Хиллборо лежит три тысячи фунтов, – но если ты согласишься стать моей женой, через несколько лет будет гораздо больше.

– Этому не бывать, Джон. Я знаю, что должна испытывать чувство гордости от того, что у тебя сложилось обо мне такое высокое мнение, но я не заслуживаю столь сильной любви. И дело вовсе не в том, что я не ценю твои достоинства, просто…

– Есть кто-то другой, да, Сьюзи?

– Да, Джон, – еле слышно пробормотала девушка, заливаясь ярким румянцем.

– Кто-то уже попросил твоей руки?

– Нет, но, кажется, я кое-кому немного нравлюсь…

Джон Грейнджер испустил тяжелый протяжный вздох, стоял несколько минут в воцарившейся гробовой тишине, уставившись в пол, наконец произнес:

– Думаю, я догадываюсь, о ком ты говоришь. О Роберте Эшли, да, Сьюзи?

Румянец на щеках девушки стал еще гуще, а ее ответное молчание говорило красноречивее слов.

– Что ж, он славный и красивый молодой человек, не чета мне, неотесанной деревенщине. Не могу сказать про него ничего дурного. Но вот есть кое-кто, от кого мне хотелось бы тебя предостеречь, на тот случай если тебя вдруг прельстят его сладкие речи.

– О ком ты говоришь, Джон?

– О твоем кузене Стивене Прайсе.

– Тебе не стоит переживать по этому поводу: между нами почти не осталось никаких чувств.

– В самом деле? А я слышал, как он клялся, что в один прекрасный день заполучит тебя в жены. Он мне не нравится, дорогая. Я ему не доверяю. И дело вовсе не в его дурной репутации распутника, мота и любителя удовольствий. Есть в нем нечто такое, чего я не могу описать словами. Я знаю, что он очень умен. Поговаривают, будто мистер Волле, адвокат, закрывает глаза на все его недостатки именно из-за его недюжинного ума, и будто у него никогда еще не было более смышленого и расторопного клерка. Но ум и честность не всегда идут рука об руку, Сьюзи, и я боюсь, что твой кузен плохо кончит.

Сьюзен Лортон не пыталась оспаривать справедливость этого заявления, ибо Стивен Прайс был не по душе и ей, несмотря на привлекательную внешность и выдающийся ум, позволившие ему снискать популярность в определенных кругах.

Джон Грейнджер постоял еще немного у залитого солнцем окна, вдыхая полной грудью аромат тысячи роз, витавший в теплом летнем воздухе. Он медлил, словно не желал прерывать эту беседу, хотя конец близился и последние слова должны были быть сказаны очень скоро.

– Что ж, Сьюзи, – произнес он с неохотой, – мужчина должен учиться стойко переносить невзгоды, даже если ему кажется, что они сломают ему жизнь и положат конец надеждам и мечтаниям. Не передать словами, как сильно я люблю тебя, моя дорогая… и буду любить до конца своих дней. Боб Эшли хороший парень и, даст бог, станет тебе хорошим мужем! Только я не верю, что он способен любить тебя так же сильно, как я. Он с удовольствием относится к жизни: только и думает о том, как преуспеть, – и заботится о матери и сестрах. У меня же есть только ты и моя любовь к тебе. Я одинок как перст с тех самых пор, как был ребенком, и ты стала для меня целым миром. Мне горько принять правду, ну да ничего не поделаешь. Не плачь, моя дорогая Сьюзи. Лишь такой самовлюбленный и эгоистичный болван, как я, мог навлечь слезы на твои прекрасные глаза. Но чему быть, того не миновать. Так распорядилась судьба, и мы должны смиренно принять неизбежное. До свидания, моя дорогая.

Он протянул девушке свою большую честную руку, и она сжала ее в ладонях и поцеловала со слезами на глазах.

– Нет таких слов, чтобы я могла выразить, сколь искренне тебя уважаю, Джон, – произнесла девушка. – Но не прощайся со мной вот так. Мы ведь навсегда останемся друзьями, верно?

– Друзьями? Да, дорогая. Но друзьями на расстоянии. Кое-что видеть попросту невыносимо. Я могу желать тебе счастья и искренне за него молиться, но я не в силах оставаться во Фрайарсгейте и видеть тебя женой Роберта Эшли. Срок аренды старой фермы подошел к концу, и сегодня днем я должен был нанести визит мистеру Волле, чтобы продлить договор. Я представлял, как ты станешь хозяйкой дорогого моему сердцу дома, Сьюзи, мечтал об этом последние три года. И не вынесу вида пустых комнат теперь, когда моим мечтам не суждено осуществиться. Я немедленно освобожу ферму и отправлюсь в Америку. Мне удалось скопить достаточно денег, чтобы устроиться на новом месте, да и работы я не боюсь. В Америке у меня есть старые друзья: кузен Джим Ломакс с супругой, обосновавшиеся в Новой Англии пять лет назад и сотворившие со своей фермой настоящее чудо, – так что я не буду чувствовать себя на новом месте чужаком.

– Поезжай в Америку, Джон, и никогда не возвращайся назад! – печально проговорила Сьюзен. Она искренне уважала этого честного йомена и была до глубины души опечалена мыслью о том горе, что принесла ему бесплодная надежда стать для нее кем-то большим, нежели просто другом.

– «Никогда» слишком грустное и исполненное безысходности слово, Сьюзи, – произнес Джон в своей серьезной и прямой манере. – Может статься, по прошествии многих лет, когда твои дети начнут подрастать, я смогу вернуться, устроиться возле твоего камина и выкурить трубку в компании твоего мужа. Нет, я не перестану любить тебя, дорогая, но время притупит боль старой раны, оставив в душе лишь легкую грусть сродни той, что охватывает при воспоминании о давно почившем друге. Да, я вернусь в Англию спустя лет десять-пятнадцать, если доживу, хотя бы для того, чтобы увидеть твоих детей, и готов биться об заклад, что среди них найдется тот, кто привяжется ко мне всем сердцем и станет для меня на закате жизни как родной. Я знаю, так бывает. А теперь я должен попрощаться, Сьюзи, ибо к трем часам мне нужно быть в городе, чтобы повидаться с мистером Волле, да и дел перед отъездом немало.

– Как скоро ты уедешь, Джон?

– Как только управлюсь с делами: освобожу ферму и все такое, – но непременно зайду попрощаться с тобой и твоим отцом.

– Непременно, Джон. Было бы очень невежливо уехать, не повидавшись с ним. До свидания!

Они вновь обменялись рукопожатиями, а потом йомен пошел прочь по узкой садовой тропинке, ведущей к поросшей дроком пустоши, на дальней стороне которой виднелась чаща леса, где заросли деревьев перемежались с заброшенными гравийными карьерами и запрудами со стоячей водой. Место довольно дикое, хоть и считавшееся в окрестностях Хиллборо вполне безопасным, ибо, в какой бы части леса ни находился путник, до слуха его неизменно долетал шум большой дороги. Пересекавшая лес узкая тропа представляла собой кратчайший путь от фермы Мэтью Лортона до Хиллборо, и Джон Грейнджер не преминул ею воспользоваться.

Он шагал решительно и твердо, выпрямив спину и расправив плечи, хотя на сердце лежала тяжесть. Он был из тех, кто мужественно переносит какие бы то ни было невзгоды, и посему, когда он переступил порог конторы адвоката, ни лицо его, ни манера держаться не носили печати постигшего его разочарования.

Мистер Волле беседовал с клиентом, и Джона Грейнджера препроводили в кабинет клерков, где он и увидел Стивена Прайса, сосредоточенно склонившегося над столом, в компании менее важного и гораздо более юного клерка.

– Добрый день, Грейнджер, – произнес тот холодным снисходительным тоном, который Джон так ненавидел. – Конечно же, пришли насчет аренды?

– Иной причины для визита сюда у меня нет.

– А, вы я вижу, из тех счастливчиков, коим не требуется помощь закона, чтобы выпутаться из неприятностей. И вам чертовски повезет, если сможете продлить срок аренды фермы по той же цене, что платили прежде. У вас это непременно получится, коль сможете с умом разыграть свою партию.

– Я не собираюсь просить о продлении договора аренды, – ответил Джон Грейнджер, – поскольку намерен уехать из Фрайарсгейта.

– Уехать из Фрайарсгейта! Вот так новость! Приглядели ферму получше?

– Я еду в Америку.

Протяжно присвистнув, Стивен Прайс развернулся на своем стуле, чтобы повнимательнее взглянуть на посетителя, и спросил:

– С чего это вдруг, Грейнджер? С вашими-то деньгами – и в Америку! Всегда считал эту страну прибежищем нищих неудачников.

– Я устал от Англии и жажду перемен. Слыхал, в Америке проще преуспеть тому, кто разбирается в сельском хозяйстве и располагает достаточным капиталом.

– И того и другого у вас с лихвой, – завистливо вздохнул Стивен Прайс. – И вы подумываете отправиться в Америку? Очень странно. Мне-то казалось, вы положили глаз на мою хорошенькую кузину. В последние несколько лет я частенько видел вас околачивающимся возле дома старика Лортона.

Джон Грейнджер ничего не ответил на это замечание. К тому же спустя несколько минут мистер Волле попрощался со своим клиентом, и Грейнджера пригласили в его кабинет. Вскоре выяснилось, что уладить все дела сообразно его желаниям довольно просто. Мистер Волле получил несколько предложений от потенциальных арендаторов, один из которых готов был занять ферму, не дожидаясь окончания предыдущего срока аренды, как только мистер Грейнджер ее освободит. Мистер Волле сообщил Джону, что новый арендатор наверняка захочет оставить себе его мебель, а также остальное сколько-нибудь ценное движимое и недвижимое имущество, и посему Грейнджер покинул кабинет адвоката вполне удовлетворенным, радуясь отсутствию препятствий для его спешного отъезда из дома, который некогда был ему так дорог.

Глава 2

Приготовления Джона Грейнджера к отъезду, включавшие в себя передачу имущества новому хозяину и упаковку нехитрых пожитков, заняли немногим более трех недель. Стояла привычная для середины лета ясная погода, когда он решил в последний раз обойти пастбища Фрайарсгейта и впервые с момента принятия судьбоносного решения осознал, как сильно завладели его сердцем эти до боли знакомые места.

Как же тоскливо будет в чужих краях, думал Джон, облокотившись о ворота, чтобы попрощаться с больше не принадлежавшими ему лениво щиплющими траву коровами, и задаваясь вопросом, будут ли они скучать после его отъезда. Найдет ли он удовольствие в своих попытках разбогатеть? Ведь рядом не будет человека, ради которого стоит трудиться и который мог бы гордиться его успехами. Вероятно, ему следовало бы остаться, хоть и пришлось бы слушать ее свадебные колокола и лицезреть, как она опирается на руку Роберта Эшли и смотрит на него также, как смотрела на самого Джона в несбывшихся мечтах. Господи, как ему хотелось умереть! Ведь смерть – такой легкий способ положить всему конец!

Он подумал о мужчинах и женщинах, скончавшихся от лихорадки в окрестностях Хиллборо прошлой осенью. Они так страстно хотели жить, ведь жизнь их была исполнена многочисленных обязанностей и семейных радостей. Их смерть оставила зияющую пропасть в душах близких, которую ничто в этом мире не могло заполнить, а вот если смерть придет за ним, какое это будет радостное освобождение! О нет, он не страдал от жестоких мук – лишь ощущал безрадостность своего существования, абсолютную пустоту и безнадежность, что лишали смысла жизни в настоящем и не сулили проблеска надежды в будущем.

Это был его последний день в родных местах. Три огромных сундука с одеждой и прочими вещами, с которыми он не мог заставить себя расстаться, отправились в Лондон с утренним поездом. Сам же он намеревался последовать за ними с ночным почтовым, отправлявшимся с вокзала Хиллборо в половине десятого вечера и прибывавшим в Лондон в шесть часов утра. Ему вдруг ужасно захотелось оттянуть момент отъезда, и именно по этой причине он купил билет на самый последний поезд, на каком мог уехать из Хиллборо. К тому же ему предстояло попрощаться с друзьями и знакомыми, что было непросто: его всегда любили и уважали, – а в свой последний день он с удивлением обнаружил, с каким теплом относились к нему люди и какое глубокое сожаление вызвал у них его отъезд. Малыши так и норовили примоститься у него на коленях, матроны тайком утирали слезы пришедшимися кстати фартуками, очаровательные юные девушки, краснея, целовали его на прощание, крепкие молодые парни – его старые приятели – клялись, что никогда больше не найдут такого друга, которого могли бы уважать и ценить так, как уважали и ценили его. Все это тронуло его до глубины души. Неужели он собирался пожертвовать всем этим лишь потому, что не мог более жить в своем старом доме теперь, когда его мечты разбились в прах?

Визит к Мэтью Лортону он отложил напоследок, ибо хотел посвятить последние минуты своего пребывания в Хиллборо Сьюзен, испить до дна эту чашу такого сладкого и такого печального расставания. Его последним воспоминанием об английской земле должно было стать ее светлое нежное лицо и ясные глаза, взирающие на него с таким же состраданием, как и в тот день, когда она разбила ему сердце.

Часы пробили половину восьмого, когда он подошел к маленькой садовой калитке. Стоял теплый летний вечер. Окружавший дом сад заливали последние лучи клонившегося к западу солнца, в зарослях боярышника и платанов громко пели птицы, на всем лежала печать мирного сельского вечера. Джона Грейнджера ждали – он понял это с первого взгляда: на столе в гостиной стоял лучший сервиз, в центре – красовалась ваза с букетом роз. Точно такая же роза украшала платье Сьюзен из бледно-голубого муслина. Как часто на протяжении грядущих безрадостных лет перед его глазами будет являться эта картина: возлюбленная с расцвеченными солнечными бликами светлыми волосами и алой розой на груди.

В тот вечер она была с ним очень мила и нежна, ласково льнула к нему, словно к горячолюбимому брату, покидающему ее навсегда. Фермер расспросил Джона о его планах и одобрительно закивал в ответ. Такому крепкому мужчине, как он, скопившему небольшой капитал, стоило попытаться пробить себе дорогу в новой стране и цент за центом преувеличивать его, вместо того чтобы прозябать в Англии, где едва сводишь концы с концами после целого года тяжелого труда.