Оборотень

–А ты что за фифа такая?– грозно спросила мать,– сама приехать не могла? Вот же приехала. А мне за Вовиком ухаживать надо. Когда еще у него нога срастется.

Любка угрюмо вздохнула.

–Ты что-то мне сказать хотела,– хмуро произнесла она,– говори.

–Я все время с Вовиком дома,– жалостливо произнесла Клава,– да и здоровье мое пошаливает. Видеть стала хуже, и все такое. В общем, так: ты после школы беги на ферму. Подменишь там меня. Сено коровам подбросишь, да и доить ты тоже умеешь.

–Слабая я еще, мама,– сдерживая слезы от обиды, пробормотала дочь,– сил у меня нету.

–Ничего страшного!– обозлено крикнула Клава,– я всю жизнь на ферме кручусь. Не переломилась. И ты не переломишься. С завтрашнего дня меня заменишь, а то нам трудодни не насчитают.

–Зря ты ее туда посылаешь,– невинным голосом вступился за сестру Вовка.

–Почему это?– искренне удивилась Клава.

–Так она там все стадо сглазит,– захохотал Вовка,– они все подохнут или перестанут молоко давать.

–Заткнись, придурок!– заорала Любка. В ее звенящим от ярости голосе было столько ненависти, что мать с сыном переглянулись, и все слова застыли у них в горле.

Отшвырнув тарелку с недоеденной картошкой, Любка выскочила из-за стола и убежала к себе в комнату.

–Не надо,– смущенно сказала Клава сыну,– не дразни ее, а то, как бы действительно беду на нас не накликала.

–Ты думаешь, что она оборотень?– боязливо спросил Вовка.

–Глупости все это,– обрезала сына Клава,– не знаю, какой дурак пустил этот слух. Поймаю, всю морду расквашу.

Вовка из подлобья взглянул на мать и, трусливо втянув голову в плечи, пошел на крыльцо.

–Курам корм задай,– крикнула ему вдогонку Клава.

Хоть Клава и обещала кое-кому расквасить морду, но слухи о том, что ее дочь оборотень, подогреваемые Вовкиными выдумками, расползались по всей деревне. У Любки не стало подруг, а парни боялись к ней приближаться, помня о судьбе Коськи. С ней никто не дружил и даже никто не разговаривал. Ей без спора уступали место в школе и в сельском клубе, когда она иногда приходила в кино. Но рядом с ней сразу же оказывались пустые места. Все, кроме Ларисы да бабы Лукерьи, боялись садиться рядом с ней.

–За что они меня так ненавидят?– умоляющим тоном, спрашивала Любка пожилую женщину,– что я им сделала?

–Не обращай внимания, девонька,– успокаивала ее Лукерья Никитична,– на каждый роток не набросишь платок. Закончишь десятилетку и уезжай отсюда туда, где тебя никто не знает.

Девочка доверчиво прижималась к плечу старухи и тихонько всхлипывала.

–Поплачь, поплачь, Любонька,– гладя ее по плохо вымытым волосам, шептала Лукерья,– слезы завсегда помогают. Они горечь из души вымывают, и злость притупляется.

Каждый день после последнего урока Любка, схватив старый клеенчатый портфель с учебниками, бежал на ферму.

–Мне здесь только малолеток не хватало,– сердилась Лариса,– говорила Клавке, отдай мне девочку. Нет. Как собака на сене. Ни себе, ни людям. Носится со своим Вовкой, как с писаной торбой, а девку уже совсем загнала, хуже, чем падчерицу в сказках.

Она старалась облегчить Любкину работу, но одна две нормы Лариса выполнить не могла, и львиная доля работы сваливалась на неокрепшие детские плечи. Любка старалась изо всех сил, но таскать на вилах огромные копна сена девочка не могла.

–Неужели нельзя сюда тачку поставить?– спросила она Ларису.

–Можно и рельс к потолку подвесить,– усмехнулась та,– да только тогда потолок обрушится. А как ты здесь по этой жиже будешь тачку толкать? Тут в резиновых сапогах то не пройти. Вот и таскаем сено на себе копнами. Хорошо хоть воду провели, а то раньше ведрами таскали. Ты не набирай на вилы слишком много, а то надорвешься.

–Так ведь тогда не успею всех коров накормить,– печально возразила ей Любка, -бригадир матери пожалуется, а она на меня орать будет.

–Совсем Клавка с ума сошла,– вздохнула Лариса,– ненависть на тебе за твоего беспутного папашу вымещает.

Любка, молча, с пониманием кивнула головой, воткнула вилы в стог сена, стоявший во дворе. С трудом подняла над собой и, пошатываясь, вошла в скотный двор. Корова в ближайшем стойле потянулась к ней и негромко замычала.

–Я тебе уже давала,– прикрикнула не нее Любка,– ишь ненасытная! Холера на тебя!

–Она не виновата, что тебе тяжело,– урезонила ее Лариса, шедшая сзади с огромной копной сена над головой,– животное чувствует, когда его не любят и молока даст меньше.

–И черт с ними, меня почему-то никто не жалеет,– в сердцах выкрикнула Любка,– по мне, так пусть вообще молока не дают, перерезать всех нафиг, и больше не надо будет здесь чертоломить.

Она поскользнулась и с трудом удержалась на ногах, стараясь не уронить сено в грязь. Девочка изо всех сил вцепилась в вилы, подняв их над собой, как знамя, но вдруг охнула, скинула сено в ближайшее от нее стойло, схватилась за живот и, слегка задрав подол платья, увидела кровавое пятно, расползающееся по чулку.

–Смотри-ка, у тебя месячные начались,– определила Лариса, взглянув на пятно.

–У меня давно уже начались,– с испугом сообщила Любка,– а это что-то другое, и больно очень.

–Надорвалась ты, девонька,– уточнила диагноз Лариса,– надо к врачу срочно. Так и до беды не далеко.

–Куды вас черт несет?– хмуро прикрикнул бригадир, увидев двух скотниц, направившихся к дороге,– еще не обед.

–Любку к врачу отправить надо,– огрызнулась Лариса,– надорвалась она.

–Надорвалась,– сварливо передразнил ее бригадир,– все уже тута надорвались. Развели, елки-палки, малолеток. Я вечером Клавке все скажу, что она зараза вытворяет.

Водитель не стал спорить с Ларисой и без лишних разговоров привез девочку к больнице, помог выйти из кабины, с неудовольствием посмотрел на кровавое пятно, оставшееся на сиденье, и поехал по своим делам.

Врач осмотрела Любку, сразу же определила причину кровотечения, крепко выругалась и оставила ее в больнице. Любке несколько раз в день кололи разные лекарства и запретили вставать с постели. Все это время девочка находилась в больнице, а Клава ни разу ее не навестила. Иногда к ней заходила баба Лукерья, которую приглашали принимать роды, один раз ее навестила Лариса. Они приносили гостинцы, и Любке хотелось навсегда остаться в этой палате.

Через неделю врач вызвала ее в свой кабинет, осмотрела и внушительно произнесла:

–Запоминай, девочка, что я тебе скажу. В течение года никакого физического труда, а о ферме вообще забудь, или у тебя никогда не будет детей.

–Так мать меня заставляет ходить на скотный двор,– заплакала Любка,– что я могу сделать?

–Да уж,– вздохнула доктор,– не мать у тебя, а палач в юбке. Я тебе в выписке напишу, чтобы тебя на тяжелых работах не использовали. Ты не матери, а бригадиру отдай.

–Ладно,– вздохнула Любка,– что же мне теперь делать?

–Доучись в школе и уезжай,– сурово сказала врач,– здесь тебе жизни все равно не будет.

Едва Любка появилась дома, Клава закричала:

–Ты почему не на ферме? Меня бригадир из-за тебя уже всю изматерил.

–Я больше на ферму не пойду,– сердито сказа Любка,– доктор запретила мне и бумагу выдала.

–Покажи!– приказала мать.

–Нет!– отрезала Любка,– доктор сказала бригадиру отдать.

–Ты хочешь, чтобы я вместо тебя на ферму ходила?– свирепо выкатив глаза, спросила Клава.

–Вместо меня?– с ненавистью выкрикнула дочь,– это я ходила вместо тебя. А теперь сказала доктор, у меня из-за тебя детей не будет. Может, ты и болеешь. Но ты меня, а не своего Вовика на ферму погнала. Все говорят, что даже мачеха к падчерице не относится так, как ты ко мне.

–Вот как!– подперев руки в бока, закричала Клава,– так убирайся из моего дома. Я тебя не держу.

Хлопнув дверью, Любка выскочила во двор и увидела Ларису.

–Здравствуй, Любочка!– весело крикнула та,– вижу, что уже выписалась. Пойдем ко мне в гости.

–Тетя Лариса,– со слезами на глазах бросилась к ней Любка,– заберите меня к себе. Я в доме хозяйничать буду. Я к этому делу привычная.

–Так мама будет недовольна,– смущенно сказала Лариса,– ругаться будет.

–Не будет, она меня из дома выгнала,– глотая слезы, пробормотала девочка.

–Я с ней сейчас поговорю,– неуверенным тоном произнесла Лариса,– тогда и решим.

Через несколько минут она вышла из избы со свертком Любиных вещей и портфелем с учебниками.

–Пошли,– позвала она Любку,– будем вдвоем жить. Клава не против.

Глава восьмая.

Любкиной радости не было предела. Она буквально летала по дому, тщательно подметая и вытирая мокрой тряпкой старую мебель, доставшуюся Ларисе от умершей матери. Порывшись в сарае, Люба нашла молоток, плоскогубцы и гвозди. Она подремонтировала шкаф, выкинула газеты, закрывавшие окна от любопытных глаз, и повесила занавески. Лариса, вернувшись с работы, только устало всплеснула руками.

–Ай, да мастерица, ай, да умелица. Такую развалюху во дворец превратила. Вот выдам тебя замуж, и будем все в этом доме жить.

–Нет, тетя Лариса,– грустно ответила девушка,– никто из парней ко мне даже близко не подходит. Вовка, по-прежнему, на всех углах глупости обо мне рассказывает.

–Дурак твой Вовка,– подтвердила Лариса,– после того, как ты ко мне жить ушла, мы с Клавой не разговариваем и не здороваемся. Как будто я виновата, что она тебя удержать не смогла. Ты хоть иногда к ней заходи. Дочь все-таки.

–Она не признает меня,– пожаловалась Люба,– я с ней здороваюсь, а она голову в сторону отворачивает. Зачем я к ней лезть буду? Зачем мне Вовкины оскорбления выслушивать?

–Может ты и права,– согласилась с ее доводами Лариса,– ты, если свободна, вечером помоги коров доить, а то я себя как-то не очень хорошо чувствую

–Так я одна управлюсь,– поспешила успокоить ее Люба,– вы полежите, липового отвара выпейте, а я ваших коров знаю. Подою и прибегу домой. Мне не привыкать.

–Спасибо тебе, Любаша, золотой ты мой человек,– растрогалась Лариса,– я прилягу. Может, к утру обойдется.

Однако к утру Ларисе лучше не стало, и врач увез ее в больницу. Люба с утра бежала в школу. У нее был выпускной класс, а днем шла на ферму, чтобы Ларисе зачитывались трудодни. Несколько коров, которых обслуживала Люба, заболели. Это было обычным делом, но ветеринар в эти дни находился в другой деревне, и одно животное подохло.

Тот час же по деревне поползли зловещие слухи о том, что Любка наговором сгубила корову, и теперь ждет, когда умрет Лариса, чтобы занять ее дом. Девушка шла по улице как зачумленная, все встречные шарахались от нее, старались не смотреть ей в глаза и переходили на другую сторону. Когда Лариса вернулась домой, ей сразу же сообщили об этих подозрениях.

–Совсем с ума сошли,– разозлилась она,– да Любка золотая дека. Чего вы всех собак на нее навешали. Оставьте ее в покое, ей со следующей недели выпускные экзамены сдавать.

Наконец, сдав все экзамены, Люба положила перед Ларисой аттестат, в котором в основном красовались тройки. Лариса одним взглядом оценила успеваемость девушки и печально покачала головой.

–С таким аттестатом в институт не сунешься,– сказала она,– да и здесь оставаться я тебе не советую. Люди, как с ума сошли. Оборотнем тебя кличут, в смерти коровы и в моей болезни обвиняют. Не будет тебе здесь житья, девонька, уезжай в большой город, поступи на какие-нибудь курсы. На кусок хлеба заработаешь. А я с тобой переписываться буду.

–Хорошо, тетя Лариса,– сдерживая слезы, выдавила из себя Люба,– я завтра соберусь и уеду, а то еще и вас обвинят в чем-нибудь.

На следующий день Лариса купила Любе билет до Алма-Аты, дала ей немного денег, проводила до вокзала, посоветовала никому не верить и не распускать нюни, обняла и крепко поцеловала рыдающую девушку. Подтолкнула к вагону поезда, стоявшего всего одну минуту на полустанке, со слезами на глазах помахала рукой уходящему составу и к вечеру вернулась обратно в сразу же опустевший дом.

В вагоне Люба разговорилась с пожилой женщиной, оказавшейся с ней в одном отсеке общего вагона, и рассказала ей, что хочет поступить на какие-нибудь краткосрочные курсы, чтобы быстрее начать зарабатывать себе на жизнь. Женщина внимательно слушала девушку, время от времени задавая вопросы.

–У тебя есть, где остановиться?– спросила она.

–Нет,– вздохнула Люба,– может, на вокзале как-нибудь перекантуюсь. У меня пока нет денег, чтобы койку снять.

–Меня зовут Зоя Яковлевна,– представилась женщина,– я работаю на курсах по подготовке нянь и воспитателей для детских садов. Хочешь быть воспитателем? Кстати, как тебя зовут?

–Любой меня зовут. А сколько времени учиться?

–Няней всего два месяца, а воспитателем целый год. Во время учебы получишь бесплатное питание, а вот с жильем посложнее.

–Я бы в няни пошла,– сразу оживилась Люба,– может, вы меня куда-нибудь определите, а я как заработаю, сразу за постой заплачу.

–Ладно,– решилась Зоя Яковлевна,– пока поживешь у меня, а потом что-нибудь придумаем. У меня однокомнатная квартира, будешь спать на кухне, на раскладушке. А за постой, как ты выразилась, наведешь в квартире порядок, приготовишь обед. Годиться?

–Еще бы!– радостно выдохнула Люба,– я все это умею делать. Я, пока жила у тети Ларисы, всегда ей помогала.

–У тебя какое образование?– поинтересовалась Зоя Яковлевна.

–Десять классов,– сообщила Люба,– вот и аттестат зрелости у меня есть.

–Хорошо. Дома покажешь. Может, все-таки пойдешь на воспитателя учиться?

–Нет, спасибо. Мне быстрее надо.

–Как хочешь,– пожала плечами женщина,– было бы предложено.

Люба поселилась на кухне Зои Яковлевны и через несколько дней была принята на курсы. Краткий курс включал в себя основные принципы и навыки общения с детьми, а так же основы гигиены и некоторые аспекты педагогики. Зоя Яковлевна не стала брать у постоялицы денег, но требовала безукоризненной дисциплины, ежедневной уборки квартиры и никаких вечерних задержек.

Закончив курсы, Люба получила направление в детский сад, познакомилась с другими нянечками и воспитателями, и одна из них пригласила ее к себе домой.

–Грех такое дело на обмыть,– авторитетно пояснила она,– пошли, купим сухонького и вдарим по чутку.

–Так я не пью, Галя,– попробовала отказаться Люба,– может, в другой раз?

–Можно подумать, что я пью,– обиделась приятельница,– я так чуть-чуть за знакомство.

–Ладно, давай. Только не очень долго, а то у меня хозяйка очень строгая. Может и из квартиры выставить.

–А ты в отдельной квартире живешь?– с уважением спросила Галя.

–На кухне, на раскладушке,– пояснила Люба.

Они подошли к «Гастроному», прошли в отдел по продаже спиртных напитков, Галя выбрала самое дешевое вино, затем они взяли два плавленых сырка, сто грамм колбасы и батон.

–Пировать, так пировать,– подвела итог Галя,– пошли ко мне, а то душа горит.

Галя жила одна в большой комнате, расположенной в огромной коммунальной квартире, в которой проживало такое невероятное количество людей, что многие даже не знали друг друга в лицо. Поэтому, когда девушки появились на кухне, чтобы вскипятить воду, никто на них даже не обратил внимания. В бедно обставленной Галиной комнате стояла огромная двуспальная никелированная кровать, старый продавленный диван, покрытый ватным одеялом и фанерный шкаф для одежды. Около обеденного стола сиротливо приютились два шатких венских стула. На стене висели портреты актеров, вырезанные из журналов.

–Вот мой дворец!– скептическим тоном пояснила Галя,– прошу любить и жаловать.

–У меня и такого нет,– оглядывая жилище, призналась Люба,– у меня не хозяйка, а фельдфебель в юбке. Домой во время приходи, никого в дом не приводи, пыль языком лижи и так далее.

–Нафига тебе такое счастье?– спросила Галя, расставляя на столе тарелки, граненые стаканы и алюминиевые вилки,– переходи ко мне жить. Места на двоих предостаточно. Платить будем квартплату поровну. На двоих вообще не попахнет. Уборка комнаты и места общего пользования в квартире поровну. Приходи когда захочешь. Идет?

–Идет то, идет,– согласилась Люба,– да обижать Зою как-то неловко. Она мне все-таки помогла.

–Себе она помогла,– пояснила Галя,– если у них не наберется необходимое количество учащихся, то преподавателей сократят. Вот она за свою шкуру и побеспокоилась. Сама лично привела.

–Ну, это зря ты так,– заступилась за Зою Яковлевну Люба,– она хороший человек, хоть и строгая.

–Ладно, черт с ней,– отмахнулась Галя, разливая вино в стаканы,– я тебе предложила. Ты сама решай.

Девушки выпили, расслабились и долго рассказывали друг другу о своей нелегкой жизни. Родители Гали были репрессированы, и она ничего о них не знала, а в анкете писала, что пропали без вести. А Люба заплетающимся языком сообщила подруге, что отца она вообще никогда не видела, а мать для нее вообще чужой человек.

–Так мы с тобой сестры по несчастью,– хриплым злым голосом выкрикнула Галя,– тем более, давай жить вместе.

–Как я Зое об этом сообщу?– пригорюнилась Люба,– она уже привыкла, что я за нее в доме все делаю.

–Экспроприаторов-экспроприировать!– пьяным голосом, словно она была на профсоюзном собрании, взвыла Галя,– смерть недобитым буржуям!

–Ты чего такое сказала?– изумилась Люба,– она из крестьян. И слова ты какие-то непонятные говоришь.

–Я сама не поняла, что сказала, занесло меня на повороте,– стала оправдываться подруга,– впрочем, черт с ней. У меня переспишь на диване, а после работы смотайся к ней, забери свое барахло и гудбай, Вася.

–У меня и вещей-то почти никаких нет,– пожаловалась Люба.

–Заработаем, прибарахлимся,– отмела сомнения Галя,– пошли спать, а завтра начнем новую жизнь!

Утром, когда Люба появилась в старой квартире, Зоя Яковлевна, не спрашивая о причинах ее отсутствия, сразу же дала волю своему гневу.

–Я не позволю,– орала она и даже топала ногами от негодования,– нарушать установленный порядок, я вижу, что ты с головой окунулась в омут удовольствий и разврата! Если это еще раз повторится, то я тебя, неблагодарную, вышвырну на улицу и не стану даже слушать твоих оправданий.

Люба с недоумением смотрела на беснующуюся женщину. Но, вспомнив, что она старая дева со специфической моралью, не стала с ней спорить и оправдываться. Она прошла на кухню, сложила в сетку, завернутые в газету вещи и книги, прошла в крошечную прихожую, одела старенький непромокающий плащ. Положила на полочку, прибитую к стене, ключи и поклонилась хозяйке квартиры.

–Спасибо вам за хлеб, соль, Зоя Яковлевна,– нараспев на деревенский манер произнесла она,– больше я не буду докучать вам. Нашла я себе другое пристанище, так что не обижайтесь, ухожу я от вас.

–Вот она человеческая благодарность,– патетическим тоном провозгласила Зоя Яковлевна,– такую змею на груди пригрела. Ты не человек, а оборотень. Я из тебя человека сделать хотела, я тебя как дочь полюбила. А ты…

Люба чувствовала внутреннюю неуверенность. Она заколебалась, не зная как ей поступить. Она еще могла остаться, ей было жаль старую одинокую женщину, но сравнение с оборотнем мгновенно выбило девушку из колеи. Она даже на мгновение увидела, что лицо женщины стало похоже на вечно недовольное лицо матери.

–Прощайте, Зоя Яковлевна,– сухо произнесла она,– если понадобится какая-нибудь помощь, то вы знаете, где меня найти. Еще раз за все спасибо.

Она вышла из квартиры, прикрыла за собой дверь и, услышав щелчок французского замка, поняла, что эта дверь закрылась для нее навсегда. Люба сбежала вниз по выщербленным ступенькам мраморной лестницы, вышла на улицу и направилась к остановке трамвая. Прейдя на работу, она приступила к уборке спальни, изо всех сил взбивая тощие детские подушки.

–Ты чего?– засмеялась Галя,– ты всю душу из них вытряхнешь и остатки пуха. С Зоей поругалась?

–Не то что поругалась,– буркнула Люба,– а как-то не по-людски разошлись, осадок на душе остался.

–Плюнь ты,– успокоила ее Галя,– подумаешь, баронесса. Привыкла к бесплатной прислуге, а ты взяла и ушла. Ладно, дома поболтаем, а то заведующая на нас косится.

В этот день у Любы буквально все валилось из рук. Она разлила в коридоре ведро с грязной водой, и пришлось вымыть там пол. В кабинете заведующей Люба уронила на пол деревянный стаканчик с карандашами. Они радостной радугой раскатились по полу, и ей пришлось отодвигать тяжелое кресло и шуровать шваброй под диваном.

В обеденный перерыв одна из воспитательниц окликнула ее.

–Люба,– позвала она,– принесите, пожалуйста, тряпку, Алик опрокинул стакан с кефиром.

Люба сразу же невзлюбила шкодливого Алика, умудрявшегося всегда чего-нибудь натворить.

–Опять этот идиот,– пробормотала она и пошла за ведром и тряпкой,– никакой управы нет на паршивца.

Когда она вернулась в столовую, воспитательница куда-то вышла, а длинноволосый Алик размазывал по столу кефир. Люба в ярости подбежала к мальчишке, схватила его за волосы, наклонила к столу и стала головой вытирать кефирное пятно.

–Я тебя научу чужой труд уважать,– выкрикнула она перепуганному мальчугану,– я из тебя человека сделаю.

Она отпустила плачущего ребенка, схватила тряпку, смахнула кефир в ведро и ушла в туалет. Воспитательница, вернувшись в столовую, увидела плачущего мальчика и ласково сказала:

–Ты почему плачешь? Сейчас тебе другой кефир принесут. Ты зачем же кефиром испачкал себе волосы?– с удивлением спросила она,– теперь тебе придется мыть голову.

–Это не он,– заступился за Алика его приятель толстый Гоша,– это тетя Люба его головой стол вытерла.

–Что ты говоришь, Гоша?– изумилась воспитательница,– этого не может быть.

–Может, может,– вразнобой загалдели дети,– она рассердилась, сказала, что научит жить, и его головой об стол.

–Иди сюда,– приказала воспитательница Алику,– я тебя заведующей покажу.

Взглянув на мальчишку, заведующая искренне удивилась:

–Надеюсь, это не мозги у него от шалости вылезли,– усмехнулась она.

–Нет, это всего лишь кефир, Надежда Алексеевна,– пояснила воспитательница.

–Ты ему голову кефиром помыла?– еще больше удивилась заведующая.

–Объясни Надежде Алексеевне, почему у тебя голова в кефире,– попросила воспитательница.

–Тетя Люба моей головой стол вытирала,– радостно сообщил мальчишка.

–Она совсем рехнулась?– возмутилась заведующая,– она хоть знает, кто его родители? Она понимает, что за это можно лишиться партбилета.

–Люба-член партии?– удивилась воспитательница.

–Я-член партии!– закричала Надежда Алексеевна,– и не собираюсь лишаться партбилета из-за какой-то недоделанной идиотки. Значит так: мальчишке голову помыть и феном посушить. Афанасьеву ко мне немедленно!

–Вы меня вызывали, Надежда Алексеевна,– потупив глаза, спросила Люба, входя в кабинет заведующей.

–Послушай, Люба,– зловещим тоном начала Надежда Алексеевна,– ты на курсах педагогику проходила?

–Проходила,– мотнула головой девушка.

–Там учили тебя головой ребенка кефир вытирать?

–А, вы об этом,– разочарованно произнесла Люба,– я его, как котенка, головой в набедокуреное потыкала. Впредь знать будет.

Сдерживая вырывающуюся ярость, заведующая встала из-за стола, и, приблизившись к лицу испуганной девушки, гаркнула:

–Тебя под суд отдать следует. Ребенка добротой надо воспитывать и разумной строгостью, а ты как фашистский палач себя ведешь. Может, у тебя что-нибудь наследственное?

Люба почувствовала, что после последних слов заведующей может упасть в обморок. Она без сил опустилась в кресло, стараясь унять рукой, бешено бьющееся сердце. Заметив, что девушке дурно, заведующая налила воды из графина и подала Любе.

–Выпей и успокойся,– миролюбиво произнесла она, ничего я тебе делать не буду, но и не реагировать не имею права. Вот тебе ручка и бумага. Бог с тобой. Пиши по собственному желанию. Зарплату за этот месяц тебе начислят. Мой тебе совет на прощание. Никогда не иди работать в детские учреждения.

–У меня, наверное, к этому призвания нет,– успокоившись, произнесла Люба.

–У тебя просто души нет. Такая молодая, а такая озлобленная,– сказала заведующая, убирая заявление в ящик стола,– еще неизвестно, каким боком мне твоя выходка обернется.

–А чего вы переживаете?– дерзко ответила Люба,– скажите, что уволили оборотня в юбке, к вам и претензий не будет.

–Ладно, иди уже,– сконфуженно произнесла Надежда Алексеевна. Она с интересом взглянула на девушку, укоризненно покачала головой и поежилась,– кто же тебя так ненавидит, что такое прозвище придумал? Даже мурашки по телу. Ну, все. Иди к бухгалтеру за расчетом. Ишь ты…оборотень в юбке,– с дрожью в голосе произнесла заведующая вслед уходящей девушке.

Глава девятая.

–Ты совсем обалдела?– набросилась на подругу Галя, вернувшись после работы домой,– это же надо было додуматься башкой ребенка стол вытереть. Алька, конечно, шкода, но его отец работает в райкоме. Надя, молодец, постаралась от греха подальше от тебя избавиться. Отчитается, что немедленно прореагировала. Собрала собрание. Сообщила о твоем неблаговидном поступке, несовместимым со славным именем советского воспитателя, и поставила вопрос о твоем увольнении. Все, конечно, дружно, как все трудовое человечество, проголосовали за твое увольнение. Протокол составлен, у Нади отмазка есть.