Оборотень

Михаил Ханин

Оборотень

Глава первая.

Звеньевая приехала в поле на телеге, из которой, как башня, торчала деревянная бочка с питьевой водой, хмуро оглядела работавших женщин, остановила лошадь и пронзительно крикнула:

–Шабаш, бабы! Пить привезла.

Женщины, медленно повернув головы в сторону начальницы, устало разгибались и, потирая поясницу, потащились к телеге.

–Ну и жара,– певуче произнесла Клавка Афанасьева, молодая симпатичная женщина, дожидавшаяся с сыном Вовкой возвращения мужа с фронта. Война уже шла к концу, и многие женщины с надеждой ожидали возвращения мужей, отцов, братьев.

–Клава,– трагически-сочувственным голосом произнесла звеньевая,– письмишко тебе пришло. Возьми вот, почитай.

Клавка уже по голосу уловила, что произошло что-то страшное, и, сорвавшись с места, словно ее подгоняли плетьми, бросилась к телеге, двумя руками схватила письмо, как две капли воды, похожее на те, которые уже получили многие бабы, прижала его к груди, повалилась на траву и, запрокинув кверху голову, протяжно завыла.

–Ты поплачь,– обняв ее за плечи, со слезами в голосе произнесла ее подруга Лариса, получившая такое же уведомление о гибели мужа еще вначале войны,– только не заходись от отчаянья. У тебя сын от него, его растить надо. Пропадет он без тебя. Сколько наших мужиков еще в земле останется, пока эта проклятая война завершится?

–Нако, водички выпей,– сочувственно произнесла звеньевая,– трудом своим отомсти немцам. Попей и на межу возвращайся. Фронт требует.

С момента окончания войны прошло три года, а Клавка не могла забыть тот день, когда звеньевая привезла ей в поле похоронку.

–Не терпелось ей,– обозлено думала Клава,– спешила сообщить, не могла до вечера обождать. У самой мужик погиб, вот теперь чужим горем утешается.

После получения кусочка желтоватого картона, в котором сообщалось, что ее Алексей пал смертью храбрых, в ней что-то надорвалось, она, словно оглохла, почти ни с кем не дружила и всю свою любовь направила на сына. И, хотя в их доме, как и в большинстве вдовьих домах, не было даже намека на достаток, она из последних сил старалась доставить ребенку радость. Мастерила вместе с ним незатейливые игрушки, покупала ему на последние деньги колотый сахар. А, когда на трудодни выдавали муку, Клава пекла пирожки с диким щавелем, росшим около дома.

Время от времени в их деревню приезжал бывший военнопленный немец по имени Ганс. Он был коммунистом, и сдался в плен в первые же дни войны. Его взяли в политотдел, он писал листовки, призывая немцев сдаваться, участвовал в радиопризывах на передовой, был ранен. И, в конце концов, получив разрешение на проживание в СССР, осел в соседней деревне.

Каждый раз, проезжая верхом на кобыле, он останавливался около Клавки, внимательно на нее смотрел и, ничего не говоря, протягивал ей пакетик с леденцами или что-нибудь из вещей. Клавка исподлобья глядела на приставучего немца, но грустно улыбалась и принимала подарки.

–Зачем ты с ним якшаешься?– сердилась Лариска.– Может, он твоего мужа убил.

–Не он,– слабо сопротивлялась Клавка,– он наш, он против немцев воевал, он рассказывал мне.

–На каком же языке он говорил тебе?– не унималась Лариска.

–На русском,– пожала плечами Клавка,– он почти, как мы говорим, все понятно.

–Вот он тебе сделает ребенка,– сердилась Лариска,– тогда будет понятно. От немца ребенок. Это тебе не хухры-мухры.

–Что ты ко мне прицепилась?– в сердцах выкрикнула Клавка.– Тебе просто завидно. Хоть и немец, а мужик. Только я с ним еще никаких дел не имела. Так что отстань.

–Как хочешь,– обиделась Лариска,– я тебе добра хочу.

А Ганс с немецкой педантичностью продолжал ухаживать за Клавкой. Он задерживался после работы, приходил на Клавкин двор, ремонтировал прохудившуюся крышу, заменил рамы на окнах, зачем-то навесил на них ставни, укрепил дверь. Однажды приехав, погрузил на подводу ее нехитрый скарб, сказал:

–Я тебя и сына в свою деревню отвезу, мы с тобой уже как муж и жена живем, а мне сюда на работу ездить больше не надо. Будем теперь вместе жить.

В деревне, где жил Ганс, проживало много немцев, которых переселили из Поволжья во время войны. Это были крепкие мужики, умевшие хорошо работать. Их хозяйства и дворы были, как тогда говорили, справными. В этой деревне все жили лучше, чем во многих других Может, потому что там жило много немцев, может, потому что председатель колхоза, потерявший на фронте руку, лучше знал, как заморочить голову районному начальству, а может, потому что он пил вместе с секретарем райкома.

Ганс был классным механиком и числился у начальства на хорошем счету. У него был рубленый дом, сарай для скота и огород, требовавший большого труда. Подобное было у большинства жителей деревни, и они воспринимали это как само собой разумеющееся, но Клавка была в восторге, она старалась изо всех сил поддерживать хозяйство и во всем угождать Гансу. Она не знала, что он несколько лет сватался к красавице Тоське, к которой липли все мужики, вернувшиеся с фронта, но она стойко отбивала их атаки, ожидая своего принца. Тогда Ганс, назло ей, привез к себе Клавку, и каждый раз встречая Тоньку, хмуро ей улыбался и с виноватым видом сдирал с головы замасленную замусоленную кепку.

–Я вижу, что ты очень счастлив, немчура,– насмешливо сморщив участливое личико, говорила ему красавица,– видно, я тебе не по вкусу пришлась. -Как же не по вкусу,– пожимал плечами Ганс,– ты же мне сама от ворот поворот дала.

–Ишь ты, как по-русски гуторить насобачился,– вызывающе смеялась Тонька,– прямо лучше, чем я.

–Ну что ты меня мучаешь?– взмолился Ганс.– Люблю я только тебя. Пойдешь за меня замуж?

–А Клавку куда?– удивленно подняла соболиные брови Тонька.– Может, на помойку выбросишь?

–Не жена она мне,– стал оправдываться Ганс,– полюбовница. Скажи, что будешь со мной, я ее в тот же день с ее мальчиком обратно отвезу. А ты мне нашего сына родишь.

–Ишь губы раскатал,– насмешливо произнесла она,– еще не зарегистрировались, а ему сына подавай.

–Так ты согласна?– не сдерживая радости, воскликнул Ганс.

–Согласна,– поджав губы, произнесла Тонька,– но если что не так, я тебя самого на помойку выкину. Сам знаешь, на меня охотников, хоть пруд пруди.

–Да я для тебя ничего не пожалею, ты у меня как сыр в масле будешь кататься, а Клавку я завтра обратно отвезу.

–Завтра и свататься придешь,– оборвала его словоизлияния Тонька и, повернувшись к нему спиной, пошла к околице.

Прибежав домой, Ганс стал возбужденно метаться по избе. Потом внезапно, словно его посетила неожиданная мысль, остановился перед сидевшей на скамье Клавой и смущенно произнес:

–Собирай вещи, Клавдия, я тебя обратно отвезу.

–Это все Тонька-разлучница!– сразу же сообразила Клавка.– Да я ей все глаза повыцарапаю! Я ее змею подколодную сейчас пойду и раздавлю.

–Никуда ты не пойдешь,– остановил ее Ганс,– вещи собирай, и дотемна к тебе приедем. Ты меня прости, Клавдия, но я без нее жить не могу и тебя обманывать не хочу. Собирайся, я сейчас лошадь запрягу.

–Подумай, что ты делаешь, Ганс,– попыталась она вразумить мужчину,– затяжелела я от тебя. Ребенок у нас будет.

Он остановился у дверей, затравленно взглянул на нее и заколебался, но потом, спохватившись, махнул рукой и хрипло произнес:

–Я от любимой женщины хочу, а от тебя мне не нужно.

Он вышел. Клава чувствовала, как спазмы сдавливают горло и волнами подкатывают рыдания, но она крепилась и старалась ничем не выдать своей растерянности и ужаса перед создавшимся положением. Ей казалось, что это какой-то кошмарный сон. Она проснется, и все будет по-старому. Но, когда вошел Ганс и начал укладывать ее вещи, она поняла, что все кончилось, без сил опустилась на лавку и беззвучно зарыдала. Ее сынишка подошел к ней, с удивлением заглядывая в лицо матери, гладил ее по рано поседевшим волосам и бормотал:

–Ты чего, мама? Кто тебя обидел? Вот я вырасту, я ему надаю.

Ганс, не обращая на них внимания, молча упаковывал и выносил из избы вещи.

–Все,– наконец произнес он,– садитесь в телегу и поехали.

Едва дождавшись утра, он помчался к Тосе делать предложение, но обнаружив, что изба закрыта, осторожно постучал к соседке.

–Где Тоня?– вежливо спросил он.– Может, работала в ночную смену?

–У нее все смены ночные,– захохотала соседка,– в город со своим хахалем укатила. Все хвасталась, что за ней прынц из города приедет. Вот и приехал. Дождалась вертихвостка.

Глава вторая.

Оставшись с сыном в избе, Клава металась по углам, натыкаясь на узлы, опрокидывая вещи, с ненавистью во весь голос, проклиная Ганса. Лариска, увидев свет в окне Клавиной избы, крадучись подошла к окну и припала к стеклу, пытаясь разглядеть, что происходит внутри. Увидев мечущуюся Клавдию, она бросилась к крыльцу, открыла дверь и вбежала в комнату.

–Что случилось?– испуганно выкрикнула она вместо приветствия.– Почему ты вернулась?

Клава вздрогнула от неожиданности, с удивлением посмотрела на подругу, потом сообразив, где она находится, громко заголосила, словно на похоронах.

–Немчура проклятая!– слезно выкрикивала она.– Мужа моего убил, меня опозорил. Его повесить мало, его четвертовать надо.

–Ты о чем?– всполошилась Лариска.– Причем тут твой муж? Никого он не убивал, он вообще был за наших. Кстати, где он? Как ты тут оказалась?

–Надсмеялся он надо мной, фашист проклятый. Я думала, что муж он мне, а он позабавился и обратно привез.

–Из-за Тоньки, наверное,– догадливо усмехнулась всезнающая подруга,– об этом вся округа знает, он к ней давно клинья подбивал. Я тебя предупреждала, а ты свое, лишь бы мужик был. А сердцу не прикажешь. К ней ушел?

–Не знаю я: к ней ушел, или она пришла,– истерически заорала Клавка,– да только пришел, собрал вещи да меня саму, как вещь в телегу бросил, обратно привез и уехал.

–Да что ты так убиваешься? Уехал и черт с ним. Жизнь-то не кончилась. У тебя вон малец есть. Живи да радуйся.

–Обрюхатил он меня,– жалобно заплакала Клавдия,– что мне с этим приплодом делать? Как от него избавиться?

–На каком месяце?– участливо спросила Лариска.– Бабка Лукерья от нежеланных освобождает и берет дешево. Она в больнице раньше работала, знает, как выхолостить.

–На пятом,– с безнадежностью в голосе произнесла Клавдия,– ребеночек, будь он проклят, уже шевелится.

–Ай, на какой грех пойдешь,– испугалась Лариска,– он ведь живой уже.

–Да не нужен он мне!– истерически закричала Клавка.– Мне одного-то не прокормить, а тут еще этот на мою голову.

–Успокойся,– заплакала от состраданья Лариска,– не привлекай соседей. Я завтра бабку Лукерью позову. Как она скажет, так тому и быть.

Лукерья Лукинишна или бабка Лукерья более сорока лет проработала повитухой и принимала роды почти у всех баб в деревне. К старости она располнела и с трудом передвигалась на собственных ногах. Она жила рядом с домом Клавдии и согласилась заглянуть к ней вечером. Лариска забежала в сельпо, купила бутылку дешевого портвейна, кулек конфет и сушек. Прибежав к Клавдии, вывалила угощения на стол и весело подмигнула.

–Не боись, подруга,– старясь успокоить приятельницу, произнесла она,– жди гостей, вечером бабка Лукерья придет, картошку свари да сала нарежь, чтоб потом разговоров на всю деревню не было.

–Хорошо,– печально кивнула Клава,– сделаю, как ты говоришь.

–Вот и ладушки,– поддержала ее Лариска,– главное, ты не боись. Не ты первая, не ты и последняя.

Бабка Лукерья, кряхтя и тяжело отдуваясь, без стука вошла в избу, мельком оглядела разбросанные вещи, не спрашивая разрешения, присела к столу и пристально посмотрела на Клавдию.

–Звала?– с трудом переведя дыхание, спросил она.

–Звала,– покорно прошептала Клава,– может, сначала откушаете?

–Сначала я тебя посмотрю,– отозвалась бабка Лукерья,– а потом и откушаю. Юбку задери и ложись на кровать.

Клавка безропотно легла на кровать, задрала юбку, приспустила трусы с длинными штанинами и закрыла глаза.

–Чего глаза-то закрыла?– спросила бабка Лукерья, подходя к Клавдии,– я тебя резать не собираюсь, я тебя только послушаю, да пощупаю.

Она вынула из кармана фельдшерскую трубку, приложила к Клавкиному животу и удрученно покачала головой.

–Аборт уже делать нельзя,– сурово произнесла она,– кесарево никто делать не станет, показаний нет, попробуй выкидыш стимулировать, если получиться. Но я думаю, что надо рожать. Так и тебе и ребенку безопаснее.

–Я слышала, что как-то спицей аборт делают,– попробовала проявить осведомленность Клавдия.

–Совсем с ума сошла!– прикрикнула на нее бабка Лукерья,– таких знахарей надо под суд отдавать. И ребенка убьет и роженицу.

–Вы про выкидыш говорили,– продолжала настаивать Клава.

–Зачем же ты ноги раздвигала?– сердито пробормотала акушерка.– Нежеланный ребенок-беда большая. Да, ладно, как знаешь. Завари крепкий отвар петрушки и выпей, а потом пойди в баню, ноги опусти в горячую воду и сиди. Но уж слишком срок большой, может и не получиться.

Она вернулась к столу и отрешенно села на лавку. Клава поставила на стол сало, соленые огурцы, квашеную капусту, крупно нарезала хлеб, вытащила из печи чугунок с картошкой и села против бабки Лукерьи.

–Ты вина налей,– приказала та,– может, легче станет.

–Ой, про вино-то я забыла,– повинилась Клавдия,– сейчас принесу.

Она вкрутила штопор в пробку, с трудом выдернула ее и разлила красную жидкость в граненые стаканы.

–Спасибо тебе Лукерья Лукинишна, что не побрезговала и в дом мой пришла,– нараспев произнесла Клава,– давай выпьем, может, и полегчает.

–Ты только не дури,– строго приказала бабка Лукерья, накладывая к себе в тарелку картошку,– не получится выкидыш, иди, рожай.

–Так ведь больница шибко далеко,– осмелела Клавдия.

–А я здесь на что?– возразила ей повитуха,– принимала у тебя первого, приму и второго.

–Может, и обойдется,– пьяным голосом пробормотала Клава,– может, и выброшу.

–Грех так говорить,– оборвала ее бабка Лукерья,– большинство баб мечтают не о мужике, так хоть о ребенке, а ты уже живого хочешь убить.

–Да не нужен он мне,– зарыдала Клава,– чужой он мне. От немца проклятого. Поверила я ему, а он изменщиком оказался. Прокляла я его, и плод это прокляла тоже.

–Ладно, спасибо за хлеб, за соль,– поджав бесцветные губы, произнесла повитуха,-понадоблюсь, зови.

Клавдия пила горький концентрированный отвар петрушки, часами сидела в сильно натопленной бане, но ребенок не хотел умирать, ворочался, бил ее изнутри ручками и ножками, словно в наказание за попытку избавиться от него. Роды наступили в положенный срок, но Клава не поехала в город, а осталась в деревне в надежде, что может быть, что-нибудь произойдет такое, после чего ребенок перестанет дышать.

Когда начались схватки, Клавка заорала, и Лариска, находившаяся рядом, сразу же побежала за бабкой Лукерьей. Та, запыхавшись, перевалила грузное тело через порог, помыла руки и подошла к роженице, лежавшей на столе, застеленном солдатским одеялом и старой, заранее выстиранной, простыней. Роды проходили быстро, без всяких проблем и происшествий. Ребенок словно рвался из проклявшего его тела. Повитуха подхватила ребенка, ловко перерезала пуповину, перевернула ребенка головой вниз и шлепнула по попке, но ребенок не закричал, а только глубоко вздохнул и пристально, осмысленно взглянул на бабку Лукерью.

–Чертов взгляд,– пробормотала она,– первый раз вижу. Не ребенок, а оборотень какой-то. Это тебе, наверное, в наказание, что прокляла его.

–Да, кто хоть родился?– простонала роженица.

–Девка родилась,– скорбно произнесла бабка Лукерья,– боюсь, что будет она болезной и с несчастной судьбой. Оборотни счастья не имут.

–Может покрестить ее?– вмешалась Лариска.

–Где ты ее покрестишь?– пожала плечами бабка Лукерья.– В нашей церкви склад организован. Да и попа теперь днем с огнем не найдешь. Ладно, уж. Как будет, так будет.

Глава третья.

Лариска и бабка Лукерья обмыли девочку в тазике, запеленали в заранее постиранную Клавдией пеленку, и положили ребенка рядом с роженицей. Девочка смотрела на мать немигающими глазами, словно спрашивая: «Что же будет дальше, если я тебе такая неугодная?»

–Ишь, глазищи выпучила!– сердито пробормотала Клава.– Словно из души выматывает. Родилась бы мертвой, сейчас и думать было бы не о чем. А теперь возись с тобой, нежеланной.

–Грех такое говорить,– остановила ее бабка Лукерья,– твое чадо. Она не виновата, что ты не тому ноги раздвинула. Надо было раньше думать, а теперь-безотцовщина. Хочешь, не хочешь, а растить надо.

–Слушай, Клавка,– встрепенулась Лариска,– если уж она тебе совсем невмоготу, то отдай ее мне, только тогда это уж будем моя дочка.

Клавдия затихла, затаилась, поглубже втиснувшись в перину. На ее лице отразился страх и желание, чередовавшие друг друга. Она ни разу не взглянула на лежащую рядом дочку, а делала движение руками, словно прицеливая ребенка к груди, то отбрасывая его от себя, и тогда на ее лице отражалась такая ненависть и мука, что баба Лукерья, перекрестившись, сказала:

–Без сомненья она твоя дочь. Обе вы оборотни. Яблоко от яблони далеко не падает. Где у тебя самогон стоит? Давай хоть ножки обмоем.

–В шкафчике стоит первачок,– отозвалась Клава,– да и сальца я припасла, и картошка в печи подоспела. Мы с Лариской обедать собрались, а тут здрасте вам.

–Не любая она тебе, Клава,– продолжала гнуть свою линию Лариска,– отдай мне девочку.

–Да как я тебе ее отдам?– в отчаянье закричала Клава,– Вся деревня видела, что я на сносях. Спросят, куда ребенка дела? Живьем заклюют. И хотела бы, да не могу. Не любая, говоришь? Вот за это поклон тебе низкий. Вот и имя созрело. Любкой ее назову.

–А, как же с отчеством быть? В метрику надо и отца записать,– осторожно напомнила Лариса.

–Отца-подлеца!– выкрикнула Клавка.– Вот суку Ганса и запишу. Может, у него совесть проснется и для дочери как-нибудь расстарается.

–Не дури,– одернула ее баба Лукерья, разливая самогон в граненые стаканы,– девка и так с рождения проклята, так ты ей еще такое отчество хочешь дать. С таким отчеством далеко не уйдешь.

Словно поняв, о чем идет речь, девочка заголосила, запищала тонким голосом, ее глаза наполнились слезами, и маленькие ручейки побежали по морщинистым щекам.

–Наконец, хоть слезами разразилась,– скосив глаза на дочку, недовольным голосом произнесла Клава,– чего орешь, дура?

–Зачем ты так?– укоризненным тоном остановила ее баба Лукерья,– это же дочка твоя, есть она хочет. К груди ее приложи.

Клавка села с недовольным видом взяла ребенка на руки, расстегнула ворот ночной рубашки и придвинула ротик девочки к груди. Та моментально нашла сосок и стала жадно всасывать молоко, давясь и захлебываясь им.

–Ишь, насос,– подобревшим голосом произнесла Клавка.

–Вот, видишь,– умиротворенно улыбнулась Лариска,– ребенок, как ребенок. Вырастит-матери помощницей станет. Дочь всегда к матери ближе.

–Как сказать,– откликнулась Клавка,– сын-то от любимого мужика, а эта от немчуры народилась. Вот и будет в него. Такой же сволочью.

–Ладно, Клава,– наставительным тоном сказала баба Лукерья,– все от тебя зависит. В какой люльке закачаешь, такое дите и получишь. Хватит понапрасну злословить. Обратно все равно не засунешь. Родилась, надо растить. Я пью за твое и ее здоровье. Дай вам бог.

Они протянули свои стаканы в Клавкину сторону, словно чокались с ней, выпили до дна и, поставив стаканы на стол, покрытый газетами, принялись за горячую картошку и сало.

–Я сейчас сбегаю, огурчиков соленых из дома принесу,– объявила раскрасневшаяся от самогона Лариска, вставая из-за стола,– пировать, так пировать.

Глава четвертая.

Девочка, еще до рождения, проклятая своей матерью, росла хилой и болезненной. Даже врачи поражались тому, что после стольких самых различных детских и взрослых болезней она осталась живой.

–Она живая энциклопедия заболеваний,– покачав головой, произнесла участковый терапевт, осматривая тощее тело ребенка,– все ребра наружу, словно ее из Освенцима привезли.

–Это ее папаша Освенцемы строил,– со злостью пробурчала Клавдия,– нормальный ребенок уже давно бы концы отдал, а эта оборотень, семижильная. Ее никакая холера не берет.

–Зачем же вы так?– укорила ее врач,– это же ваше дите, многие мечтают иметь, да не имеют.

–У меня сын есть,– огрызнулась Клавдия,– мне его-то прокормить проблема.

Терапевт пожала плечами, сочувственно вздохнула, выписала рецепт и протянула его Клавдии.

–Будете давать три раза в день перед едой,– пояснила она.

–А без лекарства никак?– осведомилась Клавдия,– лекарство, опять же, денег стоит.

–Без лекарства могут быть осложнения,– ответила врач,– тогда я с себя всякую ответственность за здоровье вашего ребенка снимаю. Во всяком случае, я в ее медицинскую карту свое назначение записываю.

–Да мне то что?– рассердилась Клавдия,– я не ревизор, чтобы проверять вас.

Она взяла со стула байковое платье дочери, напялила его на ребенка, легким подзатыльником выставила дочку из кабинета и, не попрощавшись, вышла сама.

Вовка, сводный старший брат Любы, видя к ней отношение матери, тоже ненавидел сестру.

–Ишь, объедать меня, немчура, появилась. Мама говорила, что ее батька моего убил,-пояснил он Ларисе,– мать хотела ее убить, да бабка Лукерья не разрешила.

–Грех людей убивать,– страшным шепотом уговаривала его Лариса,– никого ее отец не убивал. Он служил в Советской армии.

–Ну и что?– сердито закричал мальчишка,– все равно немец! А немцев надо убивать!

–Не говори глупостей,– оборвала его Лариса,– война кончилась, и больше никого не надо убивать.

–А Любку надо!– не унимался Вовка.

–Кто тебя такому научил?– возмутилась Лариса.

–Мамаша научила,– с вызовом выкрикнул мальчишка,– она сказала, что Любка немчура, и она ее не хотела, а Любка сама на свет появилась.

–Язык твоей матери надо оторвать,– беззлобно произнесла Лариса,– иди-ка чайник вскипяти, я в сельпо пряников купила.

Однако никакие уговоры на Вовку не действовали. Он постоянно дразнил Любку, а если она пыталась возразить, то бил ее, стараясь ударить ее по голове. Она отвечала ему такой же неистовой ненавистью. Ее глаза вспыхивали яростью, каждый раз, когда он обращался к ней. Она ненавидела всех его друзей, которым он рассказал, что его сестра оборотень и немчура, и поэтому до сих пор не сдохла, хотя ей уже давно было пора. Его приятель Коська, у которого отец погиб на фронте, называл Любку фрау Фрицевка, и все мальчишки громко и злобно хохотали, показывая на нее пальцем. Она вначале плакала, а потом перетерпела и загорелась жаждой мести.

Клава уже несколько раз наказывала Вовке заменить прогнившую ступеньку на крыльце дома. Но он целыми днями пропадал на речке, а вскоре взойти на крыльцо стало опасно. Прогнившая доска прогибалась и трещала.

–Эй, фрау!– закричал Вовка, вернувшись с рыбалки,– я целый день работал, а ты, как все фашисты, прохлаждалась. Замени-ка доски на крыльце, а то сейчас получишь.

Любка, безропотно, вышла из дома, пошла в сарай, подобрала нужные дощечки, но неожиданно швырнула их на землю и озарилась счастливой улыбкой. Ее глаза загорелись ненавистью.

–Ты у меня сейчас получишь, гаденыш!– вслух произнесла она,– я тебе крыльцо отремонтирую.

Она взяла топор и молоток, прихватила несколько гвоздей и две прогнивших доски, с одной стороны которых еще оставалась нетронутая гнилью древесина. Любка бегом направилась к крыльцу, оторвала две крепкие ступеньки, прибила прогнившие доски, и аккуратно перешагнув через них, вошла в избу.

–Эй, придурок!– звонко крикнула она,– я сделала твою работу, иди, посмотри.

Он с удивлением посмотрел на сестру и даже потряс головой от возмущения.

–Это ты мне сказала, немчура?– не веря тому, что произошло, спросил он,– ты белены объелась?

–С тобой объешься,– дерзко ответила она,– ты и белены то не оставишь, все сам сожрешь. Ты не брат, а враг мне.

–Ах, так!– завопил он и бросился к ней, но она, ловко увернувшись, выскочила на крыльцо и, перепрыгивая через три ступеньки, помчалась к коровнику.

Вовка рванулся следом за ней и, наступив всей тяжестью на прогнившую ступеньку, проломил ее и рухнул вниз. Любка услышала треска ломаемой кости и испугалась. Она бросилась к вопящему от боли брату, но потом перешла на шаг и, подойдя к крыльцу, спокойно спросила:

–Ты чего здесь разлегся? Мама сказала, чтобы ты лесенку починил, а ты сам на гнилую доску нарвался. Зачем ты за мной погнался? Сам то вылезешь или кого-нибудь из взрослых позвать?

Вовка стонал и ругался, как взрослый, матом.

–Это ты специально, сука подстроила,– стонал он,– я все маме расскажу, пусть тебя в интернат для трудных детей отправят.