Бессонница

За дверью оказывается женщина моего возраста, или чуть старше, в медицинской форме. Ее длинные волосы собраны в крепкий пучок. Гостья явно испытывает неловкость и выглядит такой же уставшей, как и я.

– Эмм… Вы – Эмма Эверелл? – спрашивает женщина. На ее бэдже указано имя: Кэролайн.

– Верно.

Она – медсестра из больницы? Или из психушки? Эта женщина здесь из-за нее? Каким, черт побери, образом она раздобыла мой адрес?

– Я нашла это, – произносит Кэролайн. – Возле гипермаркета АСДА, на парковке, – Кэролайн протягивает мне бумажник. Мой бумажник. – У «Макдоналдса». Я собиралась передать его в полицию, но на вашем водительском удостоверении я заметила адрес, а я как раз собиралась ехать в эту сторону, так что…

Кэролайн как-то почти виновато пожимает плечами, и в этот миг мой мозг наконец включается.

– Боже мой, огромное вам спасибо!

Эти чертовы детишки. Я принимаю бумажник из рук Кэролайн и тут же заглядываю внутрь, чтобы проверить карты.

– Там было сорок фунтов.

Ярость вскипает во мне. Это точно те чертовы детишки.

– Я их не брала, – голос Кэролайн становится немного жестче. – За работу медсестры не так много платят, но обычно мы не стремимся увеличить доход посредством воровства.

Роберт как раз паркуется. Эта женщина – Кэролайн – окидывает взглядом его машину, потом мою и наш дом. Должно быть, я кажусь ей чванливой скотиной.

– О, я не имела в виду… – Сконфузившись, я ощущаю, как кровь приливает к лицу. Незнакомка привозит мой кошелек, а я ей практически прямым текстом заявляю, что она у меня что-то украла. – Там ведь были эти подростки, я хотела сказать, должно быть, это они стащили. Сумочка лежала у меня в тележке, а они меня отвлекли. Честно говоря, я…

– Ничего, – прерывает она меня. – Я понимаю. В любом случае, мне пора.

– Позвольте мне как-то отблагодарить вас. У меня есть дома деньги. За ваше беспокойство.

За ваше беспокойство. Звучит по-стариковски. Но мне не хочется, чтобы она ушла, считая меня совсем конченой.

– Все в порядке. Я действительно проезжала мимо, – повторяет Кэролайн, быстро разворачивается, едва не наскочив на улыбающегося Роберта, который несет не нужный мне торт, и, попросив прощения, уходит, нет, убегает прочь, вероятно, удивляясь своему порыву приехать.

– Огромное спасибо! – кричу я вслед, и она, сворачивая за угол, приподнимает в ответ руку, хотя, готова поспорить, про себя она уже успела выдать мне множество характеристик. Возвращаясь в дом вслед за Робертом и Уиллом, я говорю себе, что по крайней мере получила назад свой бумажник.

День проходит так, как обычно проходят воскресенья – в дрейфе активного ничегонеделания. Пока я, вооружившись секатором, подрезаю разросшиеся розовые кусты перед домом, Роберт смотрит телевизор. К вечеру эффект от моего дневного сна в машине окончательно испаряется, так что, объявив, что у меня разболелась голова – что вообще-то является ложью только наполовину, потому что она и впрямь начинает болеть, я поднимаюсь наверх, чтобы отдохнуть, попутно прихватив с собой стопку чистых полотенец из подсобки. С этой задачей Роберт тоже не мог справиться вот уже несколько дней.

Я захожу в комнату для гостей, чтобы сложить полотенца в шкаф. В комнате душно, даже несмотря на наступающие сумерки. Я открываю окно, и в этот миг у меня перехватывает дыхание.

На подъездной дорожке возле моей машины стоит Фиби и смотрит на дом. Руки ее сжаты в кулаки. Волосы закрывают ее лицо, но то, как она стоит – очень спокойно и подтянуто, заставляет меня встревожиться. Спустя какое-то время она внезапно разворачивается и уходит прочь. Я могу окликнуть ее через окно, но не делаю этого. Она вернется, и что тогда? Моя собственная рука непроизвольно сжимается в кулак. Как мы докатились до этого – моя старшая сестра и я?

11

«Найт-Найт» не оправдывает надежд.

Подергав ручку задней двери, я еще разок захлопываю ее, чтобы быть уверенной, что она заперта. Я проверила детей, оба спят. Роберт, конечно, тоже спит. В комнатах для гостей – никого. Во всем доме не сплю только я.

Из окна на меня смотрит собственное отражение, лицо наполовину занавешено длинными волосами. На нем читается усталость. Отчаяние. На этот раз я собиралась оставить свет, чтобы побороть нелепое ощущение, что кто-то за мной наблюдает – кому охота бродить по саду во втором часу ночи? – но я не в силах. Опрометью кидаюсь к стене, чтобы нажать на тумблер, и крепко зажмуриваю глаза навстречу удушающей тьме, пока та не поредеет.

Удушающей.

Я возвращаюсь к окну – мое отражение теперь выглядит жалким призраком – и вглядываюсь в темноту. Не вижу никаких огней, облака толстым слоем висят низко над землей, превращая ночь в мистерию. Там никого нет – убеждаю я себя в то же время, как рассудок нашептывает мне, что там может оказаться кто угодно. Хотя, вероятно, все-таки не Фиби. Она даже не подошла бы к парадной двери. Что она делала здесь вечером? Хотела извиниться, но не смогла себя заставить? Я так не думаю. Но это возможно. Быть может, поэтому я не могу уснуть.

Почему же «Найт-Найт» не работает? Почему я не могу спать?

Мое сорокалетие стремительно приближается. Задолго ли до своего перестала спать она?

Я ставлю чайник, чтобы приготовить ромашковый чай. Может, стоит плеснуть туда водки, как предлагала Мишель? Прежде чем отбросить эту мысль, я довольно долго стою перед буфетом с выпивкой, ощущая более сильное искушение, чем должна бы.

Она пила, когда не могла уснуть.

Чайник отключается, я наливаю кипяток в чашку и, пока чай заваривается, вновь бросаю взгляд на заднюю дверь. Она ведь заперта, не так ли? Да, да. Я проверяю еще раз. Это нелепо. Это… я осекаюсь на слове «безумно». Это не безумие. Это просто сбой. Слишком много всего в голове. Быть может, это что-то гормональное? Начало пути к трансформации. Немного повращав головой, я отхлебываю горячий напиток. На часах пять минут третьего. Время подбирается уже ближе к утру понедельника.

В прихожей я снова притормаживаю возле чулана под лестницей, уставившись на дверцу. «Здесь тоже водятся тигры»[5], – проносится у меня в голове, хотя я вообще смутно представляю, что это может означать. Я ставлю кружку на пол – она все еще обжигает ладонь – отодвигаю щеколду и распахиваю дверцу.

Ничего. Ничего, кроме обычного хлама. Резиновые сапоги. Пара старых клюшек для гольфа, которые Роберт у кого-то одолжил, да так и не вернул. Генри Гувер[6], запихнутый внутрь под невообразимым углом. Я вытаскиваю его наружу, но образовавшееся свободное пространство тут же заставляет меня поежиться. Оно выглядит как черная дыра, которая вот-вот тебя засосет и никогда не выпустит. Совсем как в том чулане. Я уже собираюсь захлопнуть дверцу, но, помедлив, пробегаю пальцами по ее деревянной поверхности изнутри. Шершавая, но нетронутая. Никто не царапал ее. Облегчение.

Сейчас – не тогда. И я – не она.

Второе облегчение я испытываю, обнаружив, что мой чай до сих пор не остыл. На этот раз я не зависала здесь. Я направляюсь в свой кабинет и первым делом задергиваю жалюзи – не на что здесь смотреть, прежде чем зажечь настольную лампу. Я быстро набираю сообщение Фиби – прошу прощения за жесткость – и поскорее нажимаю на кнопку, посылая ей эту оливковую ветвь, пока не успела передумать. Потом открываю портфель, достаю свои записи, ноут и диктофон. Мне необходимо отправить несколько писем, так что можно надиктовать их прямо сейчас, чтобы завтра не тратить на них время.

Работа – мой якорь, и через полчаса я уже чувствую себя гораздо спокойнее. Все мысли о ней если еще и не улетучились из моей головы, то уж точно оказались засунуты подальше, в самый пыльный угол. Я погружаюсь в свои заметки по делу, а затем диктую письма, которые потом разошлет Розмари. Когда с этим покончено, на часах почти четыре утра, и мои глаза буквально горят. Несколько минут назад я была в полной уверенности, что еще только три. Время пролетает быстро, когда разрываешь брачные узы.

Я споласкиваю свою кружку и тщательно проверяю, чтобы все на кухне осталось в том же виде, в каком оно было, когда все отправились спать. Никому не нужно знать. Потом, когда в голубеющем предрассветном небе начинают петь птицы, я крадусь наверх и тихонько ныряю в постель рядом с Робертом, мысленно умоляя хотя бы об одном часе сна. Я закрываю глаза и проваливаюсь в небытие.

12

Восемь дней до дня рождения

Спущенную шину я замечаю, только открыв водительскую дверь, которую более не загораживают переросшие розовые кусты. Роберт не выражает особых восторгов от необходимости выйти из дома в шесть утра, чтобы установить запасное колесо, но сделать это приходится. Я наблюдаю за его работой, притворяясь, что запоминаю, как и что нужно делать, и прекрасно сознавая, что любая проблема, имеющая хотя бы отдаленное отношение к механике, всегда будет ставить меня в тупик. Позор для всей феминистской повесточки.

– Кто-то сделал это специально, – резюмирует Роберт. – Посмотри сюда.

Я вижу повреждение. Он прав. Порез слишком ровный.

– Но зачем? Кому это понадобилось?

– Держу пари, это те детишки, что вечно шляются вокруг крикетной площадки. Мишель говорит, это кучка настоящих маргиналов. По крайней мере, шина спустилась, пока ты была дома. Серьезного вреда они не нанесли.

Серьезного вреда они не нанесли. Конечно, не ему же предстояло сесть за руль.

– Мне казалось, ты собирался настроить камеры, чтобы наблюдение велось и снаружи?

– Собирался. – Он отряхивает руки. – Я еще к этому не приступал.

– Как и ко всему прочему, – вырывается у меня сквозь зубы прежде, чем я успеваю остановиться. Кажется, этот понедельник – не лучшее начало недели в нашем домашнем мирке. Хвала Господу за мою работу, думаю я, забираясь в салон после взаимного дежурного «пока». Хвала Господу за нее.

Без спешки выезжая на шоссе, я размышляю: могли бы те юнцы с парковки сделать это? Пока я спала в машине? Или ночью. Мой адрес был в бумажнике. Они вернулись, чтобы еще разок до меня докопаться? Я вспоминаю о медсестре, что привезла мне бумажник. Ее лицо все время всплывает у меня перед глазами. Она выглядела столь же уставшей и всем по горло сытой, как и я. Родственная душа. Быть может, еще и одинокая. Я поеживаюсь при одной только мысли о том, как грубо повела себя с ней. Вероятно, это был ее последний добрый поступок на долгое время вперед.

Запаска слегка вибрирует, и я еще сильнее сбавляю газ, снова возвращаясь мыслями к поврежденной шине. Меня поражает внезапная догадка. Не Миранда ли это Стоквелл? Я ведь почти уверена, что это она поцарапала мою машину и оставила ту записку на ветровом стекле. Ей известно, где я живу? У нее неустойчивая психика, это очевидно из всех описанных Паркером инцидентов, которые мы представили суду. Сотни телефонных звонков, оскорбительные сообщения, ее заявления в полицию о похищении детей, проникновение в дом супруга и учиненный там разгром… Быть может, теперь она обратила свой гнев на меня? Как далеко она способна зайти? Это необходимо прояснить.

Элисон уже на месте. Дверь ее кабинета открыта, чтобы я могла убедиться, что она работает. Проходя мимо, я с улыбкой желаю ей доброго утра, выкладываю свой диктофон на стол Розмари и оставляю той записку с просьбой найти кого-нибудь, чтобы поменять мне колесо, а потом иду за кофе. Торт я оставляю в кухне, опять-таки, с запиской к коллегам, чтобы угощались, и наконец добравшись до собственного офиса, падаю в кресло, мечтая лишь о том, чтобы каждая косточка в моем теле болела не так сильно.

Смирившись с неизбежным, я делаю то, что должно быть сделано, а потом набираю номер Паркера Стоквелла. На часах всего половина восьмого, но его распорядок мне известен. Для него дело чести встать не позже половины пятого, чтобы отправиться прямиком в спортзал, а уже оттуда – на работу к семи. Так что, когда я ползла к своей кровати, чтобы вздремнуть тот жалкий час, он, вероятно, уже проснулся.

– Эмма, приветствую. Какое приятное утро понедельника, – звучит у меня в трубке его бархатный голос.

– Просто хотела поблагодарить за цветы. Не стоило, но все равно – спасибо, они прекрасны.

– Прекрасные цветы для прекрасной женщины.

Он что, правда так сказал? Как отвратительно. Мне вдруг приходит в голову, как эта ситуация выглядит для Паркера: я ждала все выходные, чтобы позвонить ему в понедельник, потому что дома на виду у мужа не хотела этого делать.

– Хотела спросить, не было ли у тебя больше проблем с Мирандой? – интересуюсь я. – Любые проявления после решения суда.

– С Мирандой? Нет. Она уехала к своим родителям в Лондон. Я почти уверен, что они приехали забрать ее в субботу. Так мне сказали мальчики, с ее слов. Время, проведенное с семьей, может убедить ее обратиться за помощью.

– Хорошо. Это хорошо.

Это в самом деле хорошо. Если в субботу ее не было в Лидсе, значит, ночью в воскресенье она не могла искромсать мою шину. Может быть, это и правда те детишки из супермаркета.

– Если что-то все-таки произойдет, лучше сразу сообщи в полицию и ничего не предпринимай. Именно этого она и будет ждать.

– Очень мило, что ты до сих пор обо мне беспокоишься. Послушай, этот ужин…

– Мне нужно отключиться, прости, Паркер. Звонок по другой линии, я должна его принять.

Мой телефон и в самом деле оживает. Сколь бы ни было это полезно для моего тазового дна, получив нужную информацию, я более не имею желания продолжать разговор. Я и так уже произвела на него ложное впечатление.

Я вешаю трубку и перевожу взгляд на дисплей мобильника. Сообщение от Фиби. Целое сочинение. Прости, что не ответила. Я спала. Прости, что я тоже вышла из себя – у нас обеих стресс. Кстати, ты так рано встала или еще не ложилась??? Я знаю, ты скажешь, что тебя это не касается, но маме, очевидно, утром стало хуже. Я собираюсь поехать в больницу ненадолго. Прости, что я не сказала о своем возвращении.

…так рано встала, или еще не ложилась??? – куча вопросительных знаков. Они много значат. Я умею читать между строк. Она не упоминает о том, что ночью была возле дома, но судя по содержанию ее письма, возможно, она хотела извиниться. С Фиби ни в чем нельзя быть уверенной. Хорошо хотя бы то, что мы не в ссоре. По крайней мере на данный момент.

К обеду легкая тошнота от усталости, выпитого кофе и навязчивого запаха роз трансформируется в головную боль, и мне хочется глотнуть свежего воздуха. Распахнув окно, я упиваюсь первыми несколькими глотками почти-что-свежего городского воздуха, высунувшись наружу так далеко, как позволяет мне оконная рама. Привалившись к окну, я почти мгновенно ощущаю облегчение и наслаждаюсь моментом, наблюдая за суетящимся внизу миром. Однако внезапно мне приходится прервать свое занятие, и я уже стою, наморщив лоб.

Я даже не знаю, чем маячащая в переулке напротив фигура привлекла мое внимание, но так уж вышло. Возможно, все дело в том, что она стоит неподвижно, в то время как вокруг все кипит. Быть может, ждет кого-то? Довольно странное место для встречи, когда прямо за углом есть несколько кафе и баров. Не то чтобы этот переулок отличался особой элегантностью. Это женщина в годах, со стальной сединой в волосах, одета в клетчатое пальто – возможно, чересчур броское для ее возраста. Лицо незнакомки наполовину закрывают массивные солнечные очки. Она поднимает взгляд на наше здание. Едва приметив меня, женщина тут же отступает обратно в тень. Словно не хочет быть узнанной.

Она что, наблюдала за мной? Или просто смутилась?

Я изо всех сил стараюсь смотреть в другую сторону, а она пулей вылетает из переулка и, не оглядываясь, спешит прочь по улице. Я смотрю ей вслед.

– Пришла твоя знакомая, Мишель. Спрашивает, не уделишь ли ты ей десять минут. – Обернувшись, в дверях своего кабинета я обнаруживаю Розмари. – Я объяснила, что у тебя перерыв на обед. Ах, да – гараж вернет машину к двум часам.

Мишель? Здесь? Что ей может быть нужно? Я удивлена, что ей вообще известно, на какую компанию я работаю, не говоря уже об адресе. Я снова бросаю взгляд на улицу, но старой леди уже и след простыл. Да не следила она за мной! Что за нелепое предположение. Хотя оно влечет за собой другое. Я ведь еще кое-кого видела в окно. Фиби стояла вчера вечером у нас в проезде. Могла она порезать мою шину? Эти сжатые кулаки. Этот тихий гнев. Зашла бы она так далеко? «Нет», – говорю себе я. Это все детишки. Это должны быть они. Я закрываю окно, усилием воли вытесняю дурные мысли из головы и прошу Розмари пригласить Мишель.

– То, о чем пойдет между нами речь, ведь будет конфиденциально, верно, Эмма? Ты же никому не можешь об этом рассказывать?

Странно видеть ее здесь, в моих владениях, однако же, покончив с дежурными любезностями и отказавшись от кофе, она садится и оглядывается вокруг. Мишель при полном макияже, но кожа ее выглядит сухой, а в белках глаз – тонкие кровавые прожилки. Может быть, у нее тоже проблемы со сном.

– Да, все верно. Мы называем это бесплатной консультацией. Это конфиденциально.

Кивнув, она пронзает меня острым взглядом, а затем начинает говорить:

– Я хочу знать, с чем останусь, если мы с Джулианом разведемся. – Я немного огорошена. В выходные между ними были трения, но ничто не указывало на подобный исход. – Я не посвящала в это никого из наших друзей, включая Роберта, так что прошу тебя тоже не делать этого.

– Разумеется. – Не знаю, что и сказать. Не то чтобы мы с ней были особенно близки. – Ты в порядке?

Она смотрит на меня с выражением хрупкой решимости.

– Джулиан завел интрижку. Я в этом практически уверена. Это длится уже какое-то время, насколько я понимаю. Задерживается на работе допоздна, чаще уезжает.

– Возможно, у него дела. Обычно он очень занят, разве нет? У него так много проектов. – Я пытаюсь успокоить Мишель, однако опыт подсказывает мне, что женская интуиция обычно делает стойку на такие вещи. Но верно также и то, что измена не всегда означает крушение брака. – Вы обсуждали с ним твои догадки?

– Сказал, – я идиотка. Но ведь он ведь вряд ли пришел бы ко мне и выложил все, так? – Мишель меряет меня дерзким взглядом. – Он раньше уже ходил на сторону, когда мы были моложе. Это были случайные связи на одну ночь на работе, но ничего серьезного. По крайней мере для него. И хоть для меня все это было серьезно, я видела, что он в самом деле каждый раз сожалел. Его раскаяние было искренним. Но в этот раз все иначе. Он отдалился. Я раздражаю его. Он прячет свой телефон. Это все, мать его, так избито!

Я беру долгую паузу.

– Ты знаешь, кто эта женщина?

Мишель вновь окидывает взглядом кабинет:

– Розы. Непохоже, что это подарок Роберта.

Странно, насколько хорошо эта женщина знает моего мужа.

– Ты права. Они не от Роберта. Их прислал клиент.

Смутившись, я говорю это пренебрежительным тоном, хотя на то нет никаких причин. Возможно, это потому, что Мишель себя так нагло ведет, хотя явилась сюда просить моей помощи.

– Воздыхатель. Умница Эмма. – Она усмехается: – «Тост за Эмму!»

Я так измотана, что требуется какое-то время, чтобы смысл сказанного до меня дошел, а когда это происходит, я слишком оглушена, чтобы говорить.

– Я? Ты решила, это я?

– Вы оба все время работаете допоздна. Ни ты, ни он особо не интересуетесь сексом. – «Отлично, Роберт, нам будет что обсудить», – проносится у меня в голове, пока Мишель набирает обороты. – А пока он не удалил на своем айфоне трекинговое приложение, сигнал всегда проецировался в этом районе, хотя мне он говорил, что задерживается на работе.

– Это же центр города, Мишель! Он мог встречаться здесь с кем угодно. Это на самом деле могли быть рабочие контакты. Но чем бы он ни занимался, он не занимался этим со мной. А раз уж вы с Робертом явно успели это обсудить, секса у нас стало меньше потому, что у нас маленький ребенок, а у меня должность, которая требует нахождения на работе по двенадцать часов кряду, после чего мне приходится еще и хозяйством заниматься, потому что мужчины в целом неспособны следить за одеждой, выполнением домашних заданий, и вообще – уделять внимание деталям. Так что, откровенно говоря, я все время хожу как сомнамбула. И для протокола – он и сам не каждую ночь стремится на меня запрыгнуть.

Вряд ли я убедила ее, но, по меньшей мере, в выражении ее лица появился намек на сомнение.

– Так почему Джулиан вечно поет тебе дифирамбы?

– Понятия не имею. Но Бог тому свидетель, Мишель, у меня не хватает сил трахать собственного мужа, так что я не стану выкраивать время, чтобы трахнуть твоего. – Боевой настрой сходит на нет у нас обеих, и Мишель, кажется, готова разрыдаться. – Послушай, – говорю я. – Может быть, у него есть трудности на работе или с финансами, о которых ты не знаешь. Или он переживает кризис среднего возраста. Ты должна вызвать его на разговор. Я могу рекомендовать многих отличных семейных терапевтов и консультантов.

– Он ни за что не станет к ним обращаться.

– Ты удивишься, сколько раз я уже это слышала. А потом люди кардинально меняли мнение. – Я бросаю взгляд на часы. – Мне и правда жаль, но сейчас я должна сделать телефонный звонок клиенту, а потом у меня конференция. Все сказанное здесь абсолютно конфиденциально, а если ты решишь вернуться, чтобы обсудить варианты, – милости прошу. Договорились?

– Благодарю. – Мишель поднимается. Она так и не втянула свои иголки. Я не уверена, что вполне развеяла ее подозрения, или, что более вероятно, она просто сконфужена оттого, что пришлось обсуждать это со мной.

– Я хочу извиниться, – добавляю я, когда Мишель уже почти в дверях. – За то, что случилось на выходных. Я повысила голос на Бена. Видишь ли, я провожу так мало времени с Уиллом, что становлюсь гиперопекающей матерью.

Мишель уходит, не сказав больше ни слова, а я злюсь, что попыталась все сгладить. Она могла хотя бы извиниться в ответ и за свое поведение.

– Эмма? – В кабинет заходит Розмари. – Потенциальные клиенты просили перезвонить.

Она выкладывает четыре листочка с номерами телефонов мне на стол, а потом медлит, явно не решаясь что-то сказать.

– Что-то еще?

– Да. Я… У меня возникла сложность с теми письмами, которые ты хотела отправить. Я не уверена… В общем, они немного странные.

Сдвинув брови, я переспрашиваю:

– Что именно тебя беспокоит?

Розмари плотно прикрывает за собой дверь.

– Все.

– Не понимаю. – О чем она говорит? – На записи должно быть три письма. По делам Маршаллов, Смитов и Майклзов. Я же надиктовала их сегодня ночью.

Пару мгновений Розмари стоит неподвижно. Я никогда еще не видела на ее лице столько сомнений. Наконец она прерывает молчание, вручая мне диктофон с таким видом, будто он сделан из горячих углей: «Вероятно, что-то пошло не так».

В некотором замешательстве я включаю воспроизведение. Секунда тишины, а затем быстрый свистящий шепот заполняет тишину кабинета. Слова звучат зло и отрывисто:

– …двести двадцать два, сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два, сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два, сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести…

У меня перехватывает дыхание, и машинка едва не выпадает из моих рук. Шепот продолжается, и мне кажется, что с каждым сказанным словом температура в моем кабинете падает.

– …восемнадцать, двести двадцать два, сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два, сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два, сто тринадцать, сто…

Это она — вот первая моя мысль. Я вернулась обратно в детство, а моя мать, расхаживая взад-вперед, бормочет, словно мантру, своим страстным хриплым шепотом странную последовательность чисел, словно выплевывая их из своего рта. Проходит не меньше чем полминуты, когда мне наконец открывается ужасная истина.

Это не она. Это я. Едва узнаваемая, но все же – я.

Выключив воспроизведение, я сцепляю пальцы в замок, чтобы унять явственную дрожь в руках. Как это могло случиться? Я этого не помню. Это были письма. Я диктовала письма. А не это. Не ее числа.

– Вся запись состоит из этого, – нервно произносит Розмари. – Весь час.

Я с трудом выдавливаю смешок. Ее числа из моих уст.

– О, думаю, я знаю, что произошло. – Во рту у меня так пересохло, что кажется, меня сейчас стошнит. – Это медитативная техника. Вчера я практиковала ее, чтобы уснуть, и, вероятно, случайно записала поверх писем.

А я вообще диктовала эти письма? Или только думала, что сделала это? Как я могу этого не знать?