Лея Салье

Горячая тарелка с мясом коснулась её живота. Жар от блюда пробежался по коже, прожигая её тонким, глухим, ноющим теплом. Ещё одна тарелка – на ноги. Затем следующая – на плечо.

Её больше не воспринимали как человека, как личность с желаниями и чувствами. Она превратилась в предмет, в неподвижную часть обстановки, не более значимую, чем мраморный стол или хрустальные бокалы. Её тело теперь служило поверхностью, на которой раскладывали блюда, инструментом для чужого развлечения. Она – поднос, безмолвный, покорный, без права на сопротивление.

Её дыхание стало неглубоким, негласная борьба внутри заставила сердце колотиться так громко, что казалось, этот звук наполняет всю комнату. Она боялась пошевелиться – не из страха перед Леонидом, не из—за стыда, а потому, что любое движение могло сдвинуть тарелки, разлить еду, сделать её ещё более жалкой.

Но мужчины за столом не замечали её борьбы. Они продолжали разговор – о контрактах, сделках, чьих—то неудачных вложениях. Один из них лениво пошевелил вилку, нарезая кусок мяса, и бросил шутку:

– Вот это сервис.

Смех был коротким, сдержанным, как в хорошем ресторане, когда официант слишком угодлив. Для них это не было отклонением от нормы.

Один из гостей потянулся за салатом, небрежно набрал ложку овощей, но неловкий жест обернулся неожиданностью – часть содержимого соскользнула и упала ей прямо на грудь, оставляя на коже влажный, липкий след.

Она вздрогнула, но не от боли – это было что—то глубже, острее, как будто само её существование вдруг стало ещё более незначительным. Соус медленно стекал вниз, оставляя на коже ощущение липкости и холода, как метка, которую невозможно стереть.

Леонид засмеялся, его смех прозвучал легко, почти безразлично, словно происходящее было лишь случайной, забавной деталью вечера.

– Аккуратнее, – лениво бросил он гостю, не скрывая веселья. – Слизывать не дам.

В ответ раздался громкий смех. Мужчины смеялись открыто, с той лёгкостью, с какой обсуждали до этого стоимость земли и проценты по кредитам, словно в этом не было ничего особенного, ничего, что стоило бы осмысления.

Лену затрясло. Её дыхание стало рваным, плечи содрогались от судорожных вдохов, но она не могла позволить себе рыдать вслух. Что—то сжимало её грудь изнутри, заполняло её, превращая в сгусток напряжения, которое вот—вот лопнет. Но она знала – это никого не волновало.

Рыдания рвались наружу, но она не могла даже позволить себе открыть рот. Слёзы жгли глаза, но не текли, застывая в их глубине, смешиваясь с безмолвным отчаянием. Её плечи содрогались от судорожных вдохов, каждый из которых отдавался тупой болью в груди, словно внутри всё сжалось в тугой узел, сдавливая её, не давая возможности вдохнуть полной грудью.

Мысли беспорядочно метались, пытаясь зацепиться за хоть что—то – за любую опору, за любой смысл. Но их не было. Она больше не принадлежала себе, не ощущала границ своего тела – оно стало ареной для чужой игры, предметом, которым пользовались. Как долго ещё? Как долго она сможет выдержать?

Она слышала шум тарелок, ощущала вес еды, прикосновения вилок и случайные касания чьих—то рук.

А Леонид смотрел.

Его глаза не выражали ни удовольствия, ни жестокости. В них было только любопытство – изучающее, холодное. Он смотрел, как далеко она готова зайти. Как долго она продержится.

Как долго она будет оставаться человеком?

Сможет ли она ещё считать себя человеком? Или это слово уже ничего не значит? Мысли растворялись в этой комнате, в весе тарелок на её коже, в насмешливых голосах, в холодных глазах, что изучали её с отстранённым любопытством. Где—то внутри остатки сознания пытались удержаться за себя, но с каждой секундой эта борьба казалась всё более бесполезной.

Когда всё закончилось, никто не обратил на неё внимания. Словно ничего и не произошло. Тарелки убирали с тем же безмолвным профессионализмом, с каким их ставили. Слуги двигались слаженно, убирая остатки еды, бокалы, приборы, но никто не смотрел на неё. Никто не замечал её. Она не существовала.

Леонид не торопился. Он медленно допивал своё вино, лениво перекатывая напиток на языке, будто в этот момент не существовало ничего важнее вкуса выдержанного алкоголя. Он не смотрел в её сторону. Не подавал виду, что она всё ещё здесь.

Она чувствовала себя пустотой, разорванным пространством, лишённым смысла и формы. Мир вокруг стал глухим, словно её существование больше не имело веса. Леонид, продолжая удерживать в руке бокал, не глядя на неё, лениво произнёс:

– Можешь идти.

Ни в голосе, ни в движениях не было ни приказа, ни насмешки, ни даже намёка на интерес. Он просто отпустил её, как ненужную вещь, которая больше не выполняет своей функции.

Лена не ответила. Она не могла. Слова потеряли смысл, растворились в этой комнате вместе с её волей. Осталась только механика тела, подчинившегося чужому решению. Она поднялась на ноги, но это движение казалось неправильным, чуждым. Её суставы протестовали, мышцы отказывались повиноваться, словно тело больше не верило, что может двигаться само.

Её тело было чужим, точно не принадлежало ей больше. Каждое движение давалось с трудом, словно она была не живым существом, а сломанной куклой, которая каким—то чудом ещё может двигаться.

Ноги дрожали, ступни плохо ощущали поверхность под собой, будто за эти часы они забыли, что такое ходить. Внутри стояла пустота – огромная, зияющая, поглощающая каждую мысль, каждое чувство.

Она с трудом оторвала ноги от пола, как будто что—то невидимое цеплялось за неё, удерживая на месте. Её движения были медленными, механическими, словно она двигалась под давлением чужой воли, без собственной силы и желания. Один шаг – он казался бесконечно долгим, чуждым, как если бы она только училась ходить заново. Затем ещё один. Каждый шаг был новым напоминанием о том, что внутри не осталось ничего.

Позади осталась комната, наполненная голосами, приглушённым смехом, звонким стеклом о мрамор. Всё это теперь не касалось её. Она уходила, но не была уверена, что когда—нибудь сможет уйти по—настоящему.

Только приглушённые голоса за спиной, звук стекла о мрамор, чей—то негромкий смех – всё это превратилось в гулкий, неясный шум, который больше не имел к ней никакого отношения.

Её сознание зависло где—то между реальностью и пустотой. Всё вокруг казалось размытым, несуществующим, будто она двигалась в мире, который перестал её замечать. Она не ощущала себя в этом пространстве, не чувствовала собственной значимости. Её не было здесь.

Она шла, не понимая, зачем. Просто двигалась вперёд, потому что ей сказали идти, потому что тело ещё следовало чужой команде, пока разум застрял где—то в той гостиной, в том холодном взгляде, в весе тарелок на её коже.

Её чувства были приглушены, словно завёрнуты в плотную пелену, через которую ничего не проникало. Она не ощущала боли, страха или гнева – только холодное, вязкое оцепенение. В этом состоянии не было ни мыслей, ни эмоций, лишь пустота, заполняющая каждую клетку её тела.

Когда мимо коридорного зеркала скользнуло её отражение, она замерла на мгновение, не сразу понимая, что это её собственное лицо. Чужие, безжизненные глаза, впалые скулы, осунувшиеся черты – всё это выглядело как маска, которую она никогда раньше не носила. В этих чертах не было ничего знакомого.

Но самое страшное заключалось в том, что это не вызывало удивления. Она знала – той Лены больше нет.

Бледное лицо, пустые глаза, впалые скулы, губы, дрожащие так, что она не сразу поняла, открыты они или сжаты. Тёмные тени под глазами делали её чужой, мёртвой. Это было не её лицо. Лена сделала ещё один шаг и поняла окончательно: её больше нет.

Та Лена, которая мечтала, надеялась, боролась – исчезла. Осталось только это тело, этот сосуд, эта оболочка, которая больше не принадлежала ей.

Она больше не чувствовала себя человеком, не осознавала себя частью чего—то живого, осмысленного. Мысли рассеивались, теряя чёткость, превращаясь в смутные обрывки, не имеющие начала и конца. Внутри не осталось ни боли, ни гнева, ни страха – лишь тишина, вязкая, всепоглощающая, тянущая её в пустоту.

Она не знала, что от неё осталось – сознание или лишь механическое движение вперёд. Раз за разом, шаг за шагом. Только звук её шагов, теряющийся в гулкой тишине, был свидетельством того, что она ещё идёт.

Когда Лена вошла в свою комнату, воздух внутри показался ей удушающе плотным, тяжёлым, наполненным давящей тишиной. Дверь за её спиной закрылась беззвучно, но это движение словно разорвало незримые путы, державшие её на грани оцепенения. Она сделала несколько шагов, но ноги ослабли, не выдержав напряжения последних часов, и она рухнула на колени.

Рыдания пришли внезапно, без предупреждения, вырываясь рваными, приглушёнными звуками. Она закрыла лицо руками, вдавливая пальцы в кожу, будто надеясь стереть с себя всё, что произошло. Но этого нельзя было стереть. Это было запечатлено в ней, впаяно в кости, в дыхание, в сознание.

Мысли разрывались между желанием исчезнуть и осознанием, что исчезнуть уже невозможно. Всё, что она когда—то думала о себе, всё, кем она была – это растворилось. У неё не осталось ни прошлого, ни будущего, лишь вязкое настоящее, наполненное страхом и отвращением к самой себе.

«Как это случилось? Как я оказалась здесь?» – думала она, но даже эти вопросы казались пустыми, бессмысленными. Ответов не существовало. В комнате, как и в её душе, была только тьма.

Глава 7

Лена очнулась от липкого ощущения на коже – будто страх, застывший за ночь, оставил след, не смываемый ни временем, ни сознанием. Всё её тело казалось покрытым невидимой плёнкой, как после долгого, мучительного сна, полного кошмаров, от которых невозможно скрыться. Она не двигалась, лежала, вцепившись пальцами в простыню, словно та могла дать ей опору, но ткань под ладонями была влажной от пота, шероховатой, чужой.

Тишина комнаты была пугающей. Густой, липкой, мёртвой. Ни звука снаружи, ни скрипа половиц, ни шума ветра за окном – ничего, кроме её дыхания, которое казалось каким—то неестественным, чужим. Она хотела открыть глаза, но не могла заставить себя – слишком боялась, что увидит нечто такое, что окончательно сломает её.

Где она? Вопрос, который в прежние времена показался бы абсурдным, теперь звучал естественным. Простыни под пальцами шершавые, одеяло сбилось к ногам, тело ощущалось разбитым, будто она провела ночь в борьбе, которую уже не помнила. Но с кем?

С собой, с ним, с чем—то неосязаемым, что давно поселилось внутри неё, заполняя пустоту и заставляя её забывать, какой была прежде?

Где проходит граница между прошлым и настоящим? Между сном и явью? Когда страх стал привычкой, когда отчаяние перестало быть вспышкой, а превратилось в ровное, холодное течение внутри?

Она попыталась собраться с мыслями, но сознание плыло. В голове путались отрывки вчерашнего вечера, гулкие фразы, чужой голос, приказы, касания, запах, давление. Всё это неслось вихрем, перемежаясь с ускользающими образами из далёкого прошлого – детства, дома, матери. И посреди этого – она сама. Или то, что от неё осталось.

Лена никогда бы не позволила этого прежде. Когда—то её мир был чётким, границы нерушимыми, а воля – крепкой. Но время исказило очертания, стерло различие между страхом и смирением. Что—то в ней сломалось, что—то перестало сопротивляться, позволяя чужой власти проникнуть глубже, чем она могла себе представить.

Она не могла сказать, проснулась ли она или так и не засыпала. Ночные часы тянулись бесконечно, сливаясь в вязкое, удушающее забытьё, где реальность накладывалась на кошмары, делая их частью одного, неразрывного потока. Лена не помнила, как закрыла глаза, но помнила, что внутри неё что—то кричало – не голосом, а глухой, подавленной болью.

Но пробуждение не приносило облегчения. Оно врезалось сразу, жёстко, как острые края разбитого зеркала. Без права на секунду замешательства, на иллюзию того, что всё это было лишь дурным сном.

Всё, что она чувствовала, – это усталость. Глубокая, плотная, давящая. Она въелась в каждую клетку её тела, в кости, в мышцы, в мысли. Тело ныло, словно даже во сне оно не получало покоя, словно каждая его часть, даже пальцы на ногах, помнили боль. Она не могла понять, что болит сильнее – кожа, суставы или что—то внутри: невидимое, но изуродованное.

Разбитость настолько пронизывала её, что даже дыхание казалось тяжёлым, чужим. Она медленно вдохнула, но не почувствовала облегчения – воздух не приносил ничего, кроме напоминания, что она всё ещё здесь, в этом теле, в этой комнате, в этом существовании, которое больше не принадлежало ей.

Она чувствовала его рядом. Не физически – этого она пока не могла сказать наверняка, – но его присутствие ощущалось во всём. В стенах, в постели, в тишине. В её мыслях. В движениях, которые она ещё не сделала, но которые уже не принадлежали ей.

Первая мысль, прорезавшаяся сквозь вязкую тишину, была не о спасении, не о попытке сопротивления. Не "как мне уйти", не "как остановить это". Она думала лишь о том, какие слова сорвутся с его губ сегодня, каким будет его вердикт, какое решение он вынесет за неё. Мысль эта не потрясала, не вызывала ужаса, а лишь существовала, как неизбежность, как естественный порядок вещей.

Собственное бессилие не вызывало вспышки протеста. Оно просто существовало, как воздух в комнате, как ритм дыхания, который стал чужим.

Она могла бы закрыть глаза снова, но знала, что это ничего не изменит. Сон больше не был спасением. Он стал продолжением яви.

Внутри скреблась мысль: «Я никогда бы не позволила…» Но она уже не звучала уверенно, а лишь шептала в глубине сознания, словно далёкое эхо того, кем она когда—то была. Голос, некогда громкий и несгибаемый, теперь срывался на шёпот, теряя силу. С каждым днём он становился слабее, с каждым днём угасал, пока не превратился в едва уловимый призрак былой воли.

Лена шла медленно, сдерживая дыхание, будто стараясь не выдать своего присутствия. Каждый шаг отзывался в теле глухим отголоском напряжения, но она не позволяла себе замедлиться или, тем более, остановиться. Пол под босыми ногами казался ледяным, а воздух в комнате был тяжёлым, пропитанным утренней тишиной. Она старалась идти беззвучно, не касаться ничего лишнего, словно хотела раствориться в пространстве, сделаться невидимой.

Когда она вошла в столовую, Леонид уже сидел за столом. Ровный, расслабленный, он выглядел так, словно утро не началось, пока не появилась она. На его лице не было ни раздражения, ни ожидания – только лёгкая, лениво—жестокая сосредоточенность, с которой он водил пальцем по краю фарфоровой чашки.

Он посмотрел на неё, но не как на человека. В этом взгляде не было интереса, лишь привычное изучение – будто он проверял, насколько исправно работает механизм, который принадлежит ему. Лена замерла на мгновение, но не осознанно, не по собственной воле, а потому что её тело уже научилось бояться любого промедления.

Она села за стол, точно в отведённое для неё место, без колебаний, без лишних движений. Её руки легли на колени, плечи не сутулились – даже если бы она не думала о том, как выглядит, тело само выбрало правильную позу. Леонид не сказал ей садиться, но она уже знала, что должна.

Тонкий звон прибора о край тарелки был единственным звуком в комнате. Леонид ел медленно, не торопясь, делая небольшие глотки кофе. Она чувствовала его взгляд, даже когда он не смотрел прямо на неё.

Она ждала. Маленькая проверка. Он ничего не сказал.

Лена не двигалась. Глаза её были опущены, но она видела перед собой свою тарелку, чувствовала запах еды, но не позволяла себе думать об этом. Ей нельзя было сделать ошибку. Тишина затянулась.

Леонид даже не шевелился, но это ожидание давило сильнее, чем его слова.

– Что, Лена? – наконец раздался его голос, ленивый, отстранённый. – Ты что—то хочешь?

Она не подняла взгляда.

– Нет.

Он улыбнулся.

– Точно?

– Точно.

Леонид не ответил сразу. Он медленно поставил чашку, провёл пальцем по ободку.

– Ты ведь понимаешь, что можешь есть, только когда я позволю?

Она кивнула.

– Говори вслух.

– Понимаю.

Леонид выдержал паузу, словно наслаждаясь моментом.

– Хорошая девочка.

Прошла минута, может, больше. Воздух в комнате сгустился. В висках отчётливо стучало её собственное сердце.

– Можешь, – сказал он наконец, лениво, почти рассеянно.

Её пальцы дрогнули, когда она взяла ложку.

– Ты благодарна мне?

Лена сглотнула.

– Да.

– За что?

– За то, что вы позволили мне есть.

Он кивнул, взял чашку, сделал ещё один неспешный глоток.

Первый кусок показался ей безвкусным. Еда не приносила облегчения, не насыщала. Она проглотила, но не почувствовала ничего, кроме тяжести в груди.

Это был не просто завтрак, а подтверждение её положения. Новая граница, которую он провёл сегодня, очередное испытание её покорности. Вся эта сцена – не о завтраке, не о насыщении, а о власти, о тонкой грани между дозволенным и запрещённым. Ещё одна секунда ожидания, ещё одно молчаливое одобрение, ещё один приказ без слов, которому она подчинилась, потому что иначе было невозможно.

Лена сидела неподвижно, чувствуя, как дрожь мелкими толчками прокатывается по телу, будто от переохлаждения. В комнате было тепло, но внутри неё разрастался ледяной сгусток, тяжёлый, неподъёмный. Она знала, что секунды до ответа растягиваются болезненно долго, и всё же не могла заставить себя заговорить.

Её губы разомкнулись, но не произнесли ни звука. Воздух в горле застрял, как плотный ком, не позволяя сказать ни «да», ни «нет».

Леонид наблюдал за ней, лениво, с лёгкой тенью удовлетворения в глазах, как человек, который растягивает удовольствие, смакуя процесс. Он медленно поставил вилку на край тарелки, провёл пальцами по подбородку, будто изучая её черты, а затем без предупреждения плюнул ей в лицо.

Горячая влага ударила в кожу, скатилась по щеке. Лена замерла, но внутри всё сжалось, скрутилось в тугой, невыносимый узел. Всё её существо рвалось стереть это с лица, но она не подняла руки. Она не дрогнула.

– Вот и хорошо, – сказал он с ленивой улыбкой, откидываясь назад, наблюдая, как она сидит с этой невидимой меткой унижения.

Лена чувствовала, как её пальцы сжались в кулаки, ногти больно врезались в ладони, но она не выдала себя. Если он хотел реакции, он не получит её.

Только вот Леонид, казалось, и не рассчитывал на немедленный эффект. Он терпеливо ждал, лениво склонив голову, будто наблюдал за редким зверем, которого приручает.

Она могла бы закрыть глаза, могла бы спрятаться в себя, но внезапно его рука дёрнула её за подбородок, заставляя смотреть в глаза.

– Ты уже почти привыкла, но мне кажется, что ты ещё не до конца поняла.

Его пальцы крепко сжимали её челюсть, подушечки больно впивались в кожу, заставляя открыть рот. Он ввёл в него два пальца, глубже, чем нужно, глубже, чем она могла выдержать.

Лена едва удержалась от рвотного рефлекса, горло судорожно сжалось. Она хотела отстраниться, но он держал её крепко.

– Дыши, – спокойно сказал он.

Она дышала.

Глаза её наполнились слезами, они сами проступили, размывая мир перед ней, но она не застонала, не вздрогнула. Леонид смотрел внимательно, медленно двигал пальцами, как будто проверяя, сломается ли она сейчас или чуть позже. Затем он так же медленно вынул их, смачно вытер о её щёку и улыбнулся.

– Вот теперь ты начинаешь понимать.

Она не понимала. Не хотела понимать.

Лена сидела неподвижно, чувствуя, как кожа горела от унижения, а внутри всё сжималось, становилось меньше, меньше, меньше. Заплакать она не могла. Если слёзы покатятся, это станет признанием её полного поражения, тем знаком, которого он, возможно, ждал. Он продолжал смотреть, терпеливо, без видимого любопытства, будто её выбор – молчать или плакать – был для него лишь предсказуемым шагом в неизбежном процессе.

Она моргнула, задержала дыхание, но руки остались неподвижны. Прикоснуться к лицу, стереть следы его власти – это значило бы признать их. Её неподвижность была актом безмолвного сопротивления, крошечного, незаметного для постороннего взгляда, но всё ещё существующего.

Леонид усмехнулся и наклонился ближе, его голос прозвучал тихо, почти ласково.

– Ты – моя. Пока ты это не поймёшь, будет больно.

Он не угрожал – просто констатировал факт. Лена смотрела прямо перед собой, не шевелясь, ощущая, как пустота внутри неё разрастается, превращая её в оболочку без сопротивления. Её разум повторял: она должна возмутиться, восстать, закричать. Но этого не происходило. Вместо этого только тяжёлый вдох – воздух, будто огонь, обжигал горло, заполнял лёгкие, но не приносил облегчения.

А что, если он прав?

Мысль вспыхнула внезапно, прорезав сознание, точно лезвие. А что, если это никогда не закончится? Если выхода действительно нет? Если боль – не угроза, а единственная данность, а её сопротивление лишь отсрочка неизбежного? Что, если он никогда не лгал? Если правда, которой она так боялась, уже давно стала её жизнью? Лена закрыла глаза, ощущая, как мир вокруг медленно растворяется, растекаясь вязкой, липкой смолой. Где—то внутри что—то тихо, незаметно сломалось – окончательно.

Мир стал вязким, размазанным, будто его наполнили тягучей, липкой смолой. Где—то внутри что—то сломалось: тихо, незаметно, но окончательно.

Лена сидела. Спина ровная, плечи расслаблены, подбородок чуть приподнят – но не по своей воле, а потому что так должно быть. Любая ошибка, любое отклонение от выученной позы могло вызвать недовольство, которое проявится не в словах, а в молчаливом пристальном взгляде, от которого холодеет кровь. Она уже знала, как это работает.

Ей не нужно было слышать приказы – она чувствовала их кожей. Если сутулилась, он не говорил ничего, просто смотрел, и ей казалось, что спина ломается от напряжения. Если слово вырывалось неловкое, неправильное, он слегка наклонял голову, чуть приподнимал бровь, и этого хватало, чтобы в следующий раз формулировать мысль иначе.

Не было необходимости говорить "нет" напрямую. Достаточно было молча изменить реальность так, чтобы отказ перестал существовать.

В словах не должно было быть сомнения, не должно было быть эмоций. Если хочется плакать, плачь внутри. Если хочется сказать что—то вслух, подумай, нужно ли это Леониду.

Лена училась быть правильной.

Вечером пришли гости. Лена осваивала новую для себя роль. Она услышала их голоса, когда вошла в гостиную. Мужские, ровные, уверенные, наполненные разговором о чём—то важном, но не для неё. Леонид не предупреждал, но предупреждать и не нужно – её место было предопределено.

Она замерла, но ненадолго. Сделала шаг вперёд, словно подхваченная потоком чужих решений. В доме появились незнакомые люди, но они не оглянулись, не проявили удивления. Она не была гостьей – была чем—то вроде части мебели.

– У вас есть увлечения? – спросил кто—то, не глядя на неё, скорее из вежливости, чем из любопытства.

Лена открыла рот, но на секунду замялась. Этот вопрос не был вопросом. Её мнение, её ощущения, её история – всё это не имело значения.

– Было, – сказала она ровно.

– Теперь нет?

– Теперь это неважно.

Она почувствовала лёгкое движение воздуха от поворота головы Леонида. Значит, он слушает.

Гость кивнул, больше не проявляя интереса. Разговор мог бы продолжиться, но он уже не касался её.

Они говорили о недвижимости, политике, делах, в которых не было места таким, как она. Лена молчала, стояла чуть в стороне, слышала каждое слово, но оставалась невидимой.

Один из мужчин потянулся за бокалом, затем, небрежно взглянув на неё, произнёс:

– Налей.

Она знала, что должна сделать, но всё же замерла на мгновение, прежде чем посмотреть на Леонида. Он не подал знака, не выразил ни одобрения, ни запрета. Ожидание повисло в воздухе, превращая её сомнения в ненужную иллюзию выбора. Выбора, которого не существовало.

Лена наклонилась, взяла бутылку и налила вино, стараясь не задеть края бокала, чтобы не раздалось ни звука.

– Кажется, наша принцесса хорошо воспитана, – усмехнулся гость.

Леонид не ответил сразу. Он поднял бокал, посмотрел сквозь тонкое стекло на алую жидкость, сделал глоток, смакуя вкус.

– Почти, – протянул он. – Но мне нравится процесс.

После ухода гостей Лена убирала бокалы, расставляла тарелки на поднос, чувствуя, как пустота растекается внутри неё. Эти люди не оставили следа, как не оставляют следов тени, прошедшие по стене.

Она знала, что он стоит за ней, не издавая ни звука.

– Ты сделала всё правильно?

Голос был ленивым, тягучим, словно он уже знал ответ.

Лена замерла, почувствовав, как мышцы напряглись сами собой. Она понимала, что должна сказать «да», но прежде чем осознала это, губы сами произнесли: