Лея Салье

– Встань на колени, – его голос был ровным, даже мягким, но в этой мягкости пряталась твёрдость, которая не допускала возражений.

Лена вздрогнула, не сразу осознавая смысл сказанных им слов. Или, возможно, она поняла, но пыталась оттолкнуть этот смысл, как отталкивают горячий предмет, обжигающий пальцы. Однако реальность была безжалостной, она давила, накатывала, заполняя собой всё пространство.

Его взгляд приковал её к месту. Холодный, безжалостный, чуждый сомнениям. В нём не было места её отказу, не было даже возможности задуматься о нём.

Её руки задрожали, пальцы судорожно сжались, ногти впились в собственные ладони. Мир стал слишком узким, сжался до нескольких метров, до этих шагов, до этого момента.

Она медленно, словно кто—то отключил в ней силу воли, сползла со стула. Пол оказался холодным, жёстким, твёрдым, но это было неважно.

Она смотрела в пол. Не поднимала головы. Не могла.

Леонид чуть склонился к ней, его пальцы прошлись по её волосам, скользнули по щеке, убрали прядь с её лица.

– Ну а теперь ты сама знаешь, что нужно делать, – тихо, почти ласково произнёс он.

Лена зажмурилась, не в силах выдержать этот голос. Голова её медленно замоталась в отрицании. Это был рефлекс, судорожная попытка сказать «нет», хотя она знала – это «нет» ничего не значило.

Руки её дрожали, но она всё же подняла их. Движения были медленными, словно под водой, тяжёлыми и неловкими. Пальцы коснулись ремня, и в этот момент внутри всё сжалось, охваченное страхом, который парализовал её, но не мог остановить. Она сглотнула, ощущая, как пересохшее горло сжимается, заставляя её дышать поверхностно, прерывисто. Темнота перед глазами становилась глубже, плотнее, заглушая всё вокруг. Она не слышала, как тикали часы, будто само время застыло, оставив её в этом кошмаре. Она слышала только его дыхание – ровное, спокойное, наполненное чуждой ей уверенностью.

Лена двигала головой, её движения были медленными, неуверенными, наполненными внутренним сопротивлением, которое становилось бесполезным. К горлу подступала тошнота. Она чувствовала, как холодный, липкий ужас сковывал её мышцы, пронизывал тело, делал дыхание рваным, прерывистым.

Комната, некогда просто мрачная, теперь казалась ловушкой, местом, где стены давили, где воздух был тяжёлым, насыщенным чем—то неуловимо мерзким. Лена пыталась не думать, не чувствовать, но сознание всё равно цеплялось за детали: за приглушённый свет лампы, за тени, извивающиеся на стенах, за дыхание Леонида, ровное, спокойное, чужое.

Он не говорил ничего, просто наблюдал, как в её глазах гаснет последняя искра сопротивления.

Его пальцы легли ей на затылок, направляя, задавая ритм, и в этом прикосновении не было ни спешки, ни колебаний – только безграничная уверенность человека, который давно выиграл эту игру.

Лена попыталась отстраниться, но тело её не слушалось. Оно больше не принадлежало ей. Оно утратило значение, стало всего лишь инструментом, средством, пустой оболочкой, подвластной чужой воле.

Тошнота подкатывала к горлу, густая, удушливая. Она зажмурилась, но темнота не принесла облегчения. Она не могла спрятаться от этого, не могла сбежать, её собственное сознание превратилось в ловушку, из которой не было выхода.

Холод проникал глубже, сковывал суставы, прятался в лёгких, заполнял собой каждый уголок тела, делая его неподвижным, застывшим. Она не могла дышать. Не могла думать. Не могла существовать вне этого момента.

Леонид чуть сильнее надавил на затылок, его пальцы, уверенные, тяжёлые, скользнули ниже, пробежались вдоль линии позвоночника. В этом движении было нечто почти ритуальное, завершённость, непоколебимая власть.

Он знал, что она сломлена, что борьба в ней угасла, превратилась в нечто далёкое, беспомощное, лишённое воли.

Знал, что у неё нет выхода, что каждый её вздох, каждое движение теперь принадлежало ему, растворялось в этом замкнутом пространстве, где стены давили, а воздух стал слишком густым, чтобы дышать.

Её голова продолжала двигаться, но не по её воле – без участия разума, как механизм, работающий по инерции. Тошнота взбиралась к горлу, страх уже не был резким, болезненным – он стал вязким, липким, он пронизывал её, просачивался в самую глубину.

Где—то внутри, в самом потаённом месте, о существовании которого она раньше не подозревала, что—то треснуло, надломилось. Не громко, не отчаянно, но окончательно. Что—то внутри неё безвозвратно рушилось, оставляя лишь пустоту.

Леонид напрягся, его дыхание стало прерывистым, натужным, тело сжалось, будто его затягивало внутрь себя, в это болезненное напряжение. Лена чувствовала, как оно нарастает, как воздух в комнате наполняется чем—то густым, почти материальным, подобным статическому разряду перед бурей. И тогда это произошло.

Глухой, надрывный звук вырвался из его груди, наполняя комнату эхом. Это не был обычный стон, не был звук удовольствия. Он напоминал что—то странное, ломкое, животное. Как будто из глубины человека вырвалось нечто чуждое, неправильное. Не стон, а жалкий, рваный хрип, похожий на крик осла или сломленного животного, которому незнакомы ни разум, ни сознание.

Его тело дёрнулось, в судорожной волне его напрягло, словно он на мгновение потерял контроль даже над собой, став неуправляемым существом, ведомым только собственными больными импульсами.

А потом всё стихло, будто сама реальность застыла, впитывая в себя остатки пережитого. Только его тяжёлое, неровное дыхание разрывалось в воздухе, напоминая о том, что произошло, что нельзя отменить, что навсегда осталось запечатлённым в этой комнате.

Лена не двигалась, её тело казалось застывшим, потерявшим связь с разумом. Губы пересохли, потрескались, но она этого не ощущала, как не чувствовала больше холода или жара.

Её глаза ничего не видели, ничего не воспринимали, они просто смотрели в пустоту, отражая внутри разорванное пространство, где больше не было её самой.

Где—то в глубине её сознания хрустнула последняя нить – слабый, незаметный звук, знаменующий собой конец сопротивления, конец всего, что ещё можно было спасти.

Никто не знал, что когда—то его имя значилось в медицинских архивах закрытой психиатрической клиники, где в детстве ему ставили диагнозы, о которых теперь предпочитали молчать. Всё было скрыто, замято, забыто – так, словно этого никогда и не существовало.

Глава 6

Лена проснулась ночью, но пробуждение не дало ни облегчения, ни ясности. Вместо этого оно принесло с собой новую волну отчаяния, более тяжёлую, чем та, что накрыла её вечером. В темноте комнаты не было утешения – только осознание неизбежности, только тягучее ощущение собственной беспомощности. Темнота комнаты была вязкой, чужой, холодной. Воздух стоял неподвижно, тяжело, словно густая, удушающая пелена, скрадывающая звуки. Она не сразу поняла, где находится, не сразу вспомнила, кем теперь стала. Но тело помнило. Оно знало.

Она лежала неподвижно, глядя в потолок, где тусклый свет луны пробивался сквозь неплотно сдвинутые шторы, вырисовывая на белой поверхности размытые пятна теней. Тонкие полосы света, дрожащие от движения ветвей за окном, казались рваными шрамами. Лена медленно провела рукой по простыне, как будто проверяя: всё ли с ней на месте? Казалось бы, всё. Но ощущение целостности пропало.

Безопасности больше не существовало. Ни за закрытой дверью, ни под этим потолком, ни где бы то ни было в этом доме. Даже в собственном теле она больше не была хозяйкой. Она думала, что потерять свободу – значит лишиться выбора, но теперь знала: это гораздо глубже. Это когда ты можешь двигаться, можешь дышать, но каждое движение и каждый вдох уже не твои. Это когда внутри тебя кто—то вырезает куски, вытравливает волю, оставляя только форму, оболочку, сосуд, предназначенный для чужих желаний.

Лена глубоко вдохнула, но воздух обжёг горло, словно внутри него была пыль, давно осевшая на мёртвых вещах. Она попыталась отвлечься, заглушить эти мысли, вспомнив что—то хорошее.

Детство было совсем другим. Она помнила солнечные дни, когда бегала босиком по горячему асфальту, когда ещё верила, что жизнь устроена справедливо. Помнила утреннюю прохладу в доме, запах свежего хлеба, звучавшее по радио что—то весёлое, беззаботное. Помнила голос матери, который тогда не был ещё таким уставшим, таким озлобленным.

Рома – первая любовь. Темноволосый, смешливый, чуть небрежный, с цепким взглядом и лёгкостью в походке. Он целовал её, когда никто не видел, шептал, что она особенная, что у них всё получится. Ей нравилось это ощущение – быть особенной. Она хотела верить, что он честен, что в его словах есть больше, чем просто мгновение.

Но однажды она увидела его с другой. Поняла всё без слов. Тогда впервые появилось это чувство – когда внутри тебя что—то крошится, рассыпается, а ты стоишь и не можешь даже пошевелиться, потому что осознаёшь: тебя больше нет, есть только боль.

После этого она поклялась, что больше не будет верить слепо.

Она росла, смотрела на жизнь и понимала, что в Бряльске нет для неё будущего. Этот город – как болото, которое медленно, но неумолимо засасывает. Здесь девочки мечтали о свадьбе как о спасении, но потом их мечты обрастали пеленками, бытовыми заботами и усталостью, которая стирала из глаз даже воспоминания о юности. Она не хотела так. Она хотела большего.

Петь. Она мечтала стоять на сцене, петь так, чтобы голос заполнял пространство, чтобы тысячи людей замирали, слушая её. Хотела, чтобы её имя знали, чтобы люди приходили на концерты не потому, что некуда пойти, а потому, что без её песен им чего—то не хватает.

Хотела любви. Не той, что разбивается о быт, а той, что возвышает, делает тебя частью чего—то большего. Хотела верного мужа, хотела семью, детей. Но жизнь пошла иначе.

Девушка снова вернулась в реальность, с силой зажмурив глаза, стараясь прогнать образы, которые сами собой всплывали в сознании. Лена дёрнулась, будто от удара. Её пальцы сами сжались в простыню, тело напряглось. Документы. Подписи. Даты. Обречённость, с которой она смотрела на эти страницы, понимая, что выхода нет.

Голос Леонида – ровный, безразличный, страшный именно своей хладнокровностью:

– Теперь ты полностью зависишь от меня.

Она могла закрыть глаза, могла заткнуть уши, могла уйти в свои воспоминания, но от этой фразы не спрятаться. Лена перевернулась на бок, обхватила себя руками, стараясь хоть так почувствовать какую—то защиту, хоть что—то своё. Ничего своего у неё больше не было.

В это время в другой комнате Леонид не спал. Он лежал в полумраке, вдыхая запах ночи, власти и собственной победы. Его кровь кипела от восторга. Он знал, что Лена сейчас не спит, что страх разрывает её изнутри, что каждое мгновение этой ночи выжигало из неё остатки прежнего "я". И это было прекрасно. Он любил этот процесс – как тщательно и методично ломаются люди, как их сопротивление превращается в беспомощный лепет, в покорность, в мёртвую тишину.

Он думал о ней. О том, как скоро она перестанет быть собой, как её мысли начнут звучать его голосом, как любое движение её тела станет откликом на его желания. Она была сырьём, которое он формовал, скульптурой, вырезанной из страха и подчинения. Пока в ней ещё теплилась боль, ещё оставалось сопротивление, но он знал – это ненадолго. Боль превращала людей в тряпичных кукол, делала их мягкими, податливыми.

Он прикрыл глаза, ощущая во рту сухой, горячий привкус охотничьего возбуждения. Лена уже перешагнула черту: её воля истекала кровью. Она ещё этого не поняла, но ему было некуда спешить. Он будет смотреть, как она гаснет, шаг за шагом, как тонет в его руках. Это было неизбежно. И это было восхитительно.

Утро пришло слишком быстро. Лена не запомнила, как уснула, но пробуждение было резким, болезненным, словно кто—то вытолкнул её из сна обратно в реальность, в холодную, безжалостную темноту. Тело ломило, мышцы ныли, словно она всю ночь бежала от чего—то, что неизбежно догнало её. В горле першило, дыхание было прерывистым, а разум, вновь вынырнувший из зыбкого забытья, отчаянно пытался убедить её, что ничего не изменилось. Но тело помнило всё. Воспоминания о ночи всплывали в сознании, болезненные, гнетущие, не позволяя спрятаться в иллюзии. "Проснулась снова? Значит, это правда. Это не сон."

Она не сразу осознала, что именно её разбудило. Тишина? Или, наоборот, едва слышные звуки – ритмичный стук ложечки о фарфор, шелест страниц, негромкий выдох, едва различимый среди шорохов утреннего дома? Запах кофе проникал в комнату, густой, терпкий, вяжущий, вплетающийся в аромат свежеиспечённого хлеба. Всё было таким привычным, будто ничего не произошло.

Но что—то произошло. Что—то необратимое, выжженное в её памяти, вжимающееся в плоть, отравляющее каждый вдох. Она не могла этого объяснить словами, но чувствовала – это было там, глубоко внутри, на самом дне, где раньше прятались мечты и надежды.

Она знала это каждой клеткой своего тела. Каждая мышца, каждая кость помнила, как вчерашний день разорвал её реальность на куски. И теперь она лежала, словно разбитая кукла, пытаясь осознать: где начинается этот новый мир, в котором она больше не принадлежит себе?

Лена лежала, не шевелясь, пытаясь оттянуть момент, когда придётся встать, одеться, спуститься вниз. Это утро казалось ей тонкой нитью, связывающей прошлое и настоящее, но она уже слышала, как эта нить натягивается, трещит, готовая порваться.

Она не могла не пойти. Поднялась медленно, с трудом. Казалось, что её собственное тело принадлежит кому—то другому, что оно уже не слушается её так, как прежде. Платье сидело на ней неуютно, его ткань будто прилипала к коже, оставляя ощущение чуждости, ненужности. Когда она спустилась вниз, её встретил знакомый звук – лёгкий стук ногтя по керамике чашки.

Леонид уже был за столом.

Он выглядел безупречно, словно только что вышел из другого, лучшего мира. Светлая рубашка, закатанные рукава, запястье с дорогими часами – всё, как всегда. Он лениво водил пальцем по краю чашки, а взгляд его скользнул по ней без спешки, едва заметно, но этого было достаточно. Достаточно, чтобы Лена почувствовала, как в груди неприятно сжалось, как дрогнули пальцы, как невидимые нити ещё крепче затянулись вокруг её горла.

Ни одной эмоции на его лице. Ни тени того, что случилось ночью.

– Садись.

Он произнёс это не приказом, но и не просьбой. Это было так, будто её присутствие здесь никогда не обсуждалось, будто она всегда сидела за этим столом.

Лена подчинилась. Стол был накрыт идеально, каждый предмет находился на своём месте. Ломтики сыра разложены ровными рядами, хлеб аккуратно нарезан, чашка с кофе стояла напротив неё: тёмная поверхность напитка отражала свет люстры. Всё выглядело безупречно, механически правильно.

Она взяла вилку, но едва заметное движение Леонида заставило её напрячься. Он даже не посмотрел в её сторону, не сделал ничего особенного – но Лена почувствовала это кожей, почувствовала, как её движения тут же стали осторожнее, медленнее.

Он контролировал всё – от того, как она сидит, до мельчайших движений её рук. Любой жест, даже способ, которым она держит приборы, попадает под его пристальное внимание. Её пальцы дрогнули, когда она взяла вилку, внезапно осознав, как тяжела она в её ладони, словно превратилась в инструмент чужой воли.

Леонид ел медленно, с удовольствием. Казалось, он смакует не только еду, но и само утро, свою власть над моментом. Он никуда не спешил, никуда не торопился, а Лена сидела перед ним, напряжённая, с застывшим в груди дыханием.

А потом он заговорил.

– Сегодня у меня дома будет торжественный ужин. Ты должна присутствовать.

Голос его прозвучал лениво, почти рассеянно, словно речь шла о чём—то обыденном, не стоящем внимания. Но от этих слов в груди Лены стало пусто, как будто кто—то выдрал из неё всё тепло разом.

Она не сразу поняла смысл сказанного.

– Сделай всё, чтобы они остались довольны.

Девушка почувствовала, как что—то острое царапнуло её изнутри. Вилка качнулась в пальцах, и только усилием воли она удержала её.

Она не осмелилась спросить, кто эти люди, не позволила себе даже шёпотом задать вопрос. В её сознании пульсировало лишь одно: не говорить, не проявлять сомнений, не выдавать свою растерянность. Горло сжалось, словно пересохшее от жажды, и каждый вдох давался с трудом. Она чувствовала его взгляд – оценивающий, насмешливый, словно он ждал её реакции, её попытки хоть как—то сопротивляться, но знал: она не посмеет.

Леонид наблюдал за ней так, словно разглядывал что—то забавное. Её беспомощность, её реакцию. В этом взгляде не было раздражения, не было злости – только тихая, давящая насмешка.

Он сделал глоток кофе, неторопливо, с удовольствием.

– Кстати, – он улыбнулся краем губ, – я знаю, что ты хотела стать певицей.

Воздух в комнате словно загустел.

– Ты мечтала петь, верно? Петь так, чтобы тебя слушали тысячи? – его голос был тягучим, медленным, обволакивающим.

Лена кивнула, но это движение было пустым, механическим, словно тело само приняло решение, в котором не участвовал разум. Горло сжалось, пересохло, и она даже не пыталась сглотнуть – казалось, это только усилит ощущение беспомощности.

– Я могу помочь тебе с этим, – произнёс он с ленивой небрежностью, будто речь шла о чём—то незначительном. Будничный тон его голоса противоречил смыслу сказанного, и от этого внутри всё похолодело.

Она не ответила. Не позволила себе ни слова, ни вопроса, ни малейшего проявления любопытства, а лишь крепче сжала пальцы, впиваясь ногтями в край стола, будто пытаясь зацепиться за реальность, которая ускользала сквозь её пальцы.

Тишина становилась всё гуще. Она слышала, как в комнате ровно, без спешки, отсчитывали секунды часы, и этот размеренный звук раздражал, потому что не соответствовал её внутреннему хаосу.

Вечером к Леониду пришли гости. В просторной гостиной, наполненной мягким светом дорогих ламп, разливалось вино, звучали размеренные голоса. Мужчины в идеально сшитых костюмах, с холодными, оценивающими взглядами, вели разговоры о деньгах, политике, недвижимости, о власти, которая всегда остаётся в руках немногих. Они были расслаблены, уверены в себе: их смех был сдержанным, улыбки – тонкими, почти незаметными.

Лена вышла из своей комнаты, словно шагнула на сцену. Платье, которое выбрал для неё Леонид, подчёркивало её хрупкость, беззащитность, превращая её в экспонат. Оно сидело на ней идеально, слишком идеально – каждый изгиб, каждое движение подчёркивалось мягкой тканью, словно она была частью тщательно продуманного декора.

Она остановилась у стены, не зная, куда себя деть. Сделать шаг вперёд? Назад? Исчезнуть? Но исчезнуть было невозможно.

Леонид оторвался от разговора и, небрежно указав на свободное место рядом с ним, произнёс:

– Присаживайся, Лена.

Она подчинилась, стараясь двигаться плавно, бесшумно, будто если её не услышат, то и не заметят. Но она чувствовала – каждое движение не осталось без внимания.

Леонид, с ленивой улыбкой, провёл пальцами по ножке бокала и произнёс негромко, но отчётливо:

– Господа, позвольте представить вам хозяйку стола.

Он произнёс это так, будто это было чем—то само собой разумеющимся. Будто это звание принадлежало ей по праву.

Гости не выразили удивления. Они даже не посмотрели на неё открыто, но Лена чувствовала – за тонкими усмешками, за ленивыми кивками скрывалось что—то ещё. Что—то, что делало воздух вязким, заставляло её кожу покалывать от внутренних мурашек.

Она слышала, как кто—то негромко хмыкнул, кто—то медленно поставил бокал на стол, кто—то, не торопясь, откинулся на спинку кресла.

– Вы давно в Москве? – внезапно спросил мужчина, сидящий напротив. Он говорил медленно, спокойно, словно проверял свой голос.

Лена посмотрела на него, встретившись с его взглядом. Глаза говорившего были тёмные, тяжёлые.

– Нет, недавно.

– И как вам здесь?

Она знала, что этот вопрос ничего не значил. Это был не интерес – это было что—то другое.

– Привыкаю, – коротко ответила она.

Мужчина улыбнулся.

– Это правильно. Здесь лучше привыкнуть побыстрее.

Леонид наслаждался вином, слушал разговоры, не спешил. Он позволял ей сидеть здесь, среди них, позволял привыкнуть к этой атмосфере, к этим взглядам.

А потом, так же непринуждённо, как обсуждали биржевые сделки, он произнёс:

– Разденься.

Слово прозвучало спокойно, буднично, как нечто само собой разумеющееся. Она застыла.

Гости не изменили выражений лиц, не прервали разговора. Их темы оставались всё те же – недвижимость, инвестиции, рынок.

Но Лена чувствовала их взгляды. Видела, как уголки губ некоторых чуть дрогнули, как кто—то сделал неспешный глоток вина, как кто—то склонился ближе к соседу, будто предвкушая продолжение вечера.

Она хотела поверить, что ослышалась. Но Леонид, смеясь, пояснил:

– Хорошая хозяйка стола должна быть его украшением. В полном смысле.

Он посмотрел на неё так же спокойно, чуть склонив голову.

– Вы ведь согласны, господа?

Один из мужчин пожал плечами:

– Звучит логично.

Другой, не глядя на Лену, сделал глоток вина и тихо усмехнулся.

– Я жду.

Внутри всё кричало, разрываясь в панике, но тело подчинилось. Оно больше не принадлежало ей – оно подчинялось голосу, взгляду, самому пространству, в котором не осталось ничего, кроме холода и чужой воли.

Дрожа, Лена коснулась пальцами ткани платья. Руки её плохо слушались, были неловкими, словно запястья кто—то крепко сжимал, мешая сделать хотя бы одно движение.

Она сопротивлялась каждой частицей своего существа, и, хотя внутренний голос кричал, умоляя остановиться, но тело уже подчинилось. Это было не её решение, не её выбор – лишь холодная, неизбежная данность. Её пальцы дрожали, но продолжали двигаться, подчиняясь чужой воле.

Ткань медленно скользнула вниз, соскользнув с плеч, с дрожащих ключиц. Падение было беззвучным, но для неё оно гремело внутри, будто рушилась стена, за которой она ещё пряталась.

Платье упало к ногам, грудь сжалась от ужаса.

Она чувствовала, как взгляд Леонида скользнул по ней, лениво, оценивающе, но сам он даже не шевельнулся.

Леонид ничего не говорил. Он ждал.

Она поняла это, когда пальцы сами коснулись лифчика. Руки продолжали двигаться, совершая механические, нереальные движения. В голове было пусто, там не осталось мыслей, только звон, глухой, нарастающий.

Лифчик упал, а затем кружевные трусики.

Они медленно сползли вниз, став ещё одним символом её безысходности, растворяясь в тени, словно ненужные, забытые вещи. Воздух в комнате загустел, пропитавшись ожиданием, словно сама тишина наблюдала за ней. Ни один голос не прорезал эту пустоту – только слабый шелест ткани по полу. Было слишком тихо, болезненно тихо, и в этом молчании скрывалось что—то чудовищное.

Только негромкий стук приборов о тарелки, чей—то медленный вдох, лёгкий скрип стула. Кто—то положил нож на край тарелки, а кто—то продолжил неторопливо резать мясо.

Никто не смотрел прямо, но она чувствовала – её разглядывали.

Леонид поднял бокал, сделал медленный, размеренный глоток, будто наслаждался вином, будто не видел, что она стоит перед ними, голая, замершая, выжатая изнутри.

Он медленно поставил бокал обратно на стол, словно смакуя последние мгновения перед неизбежным. Его движение было спокойным, выверенным, почти небрежным. Затем он кивнул, давая знак, не требующий пояснений.

– Освободи стол.

Лена моргнула, её взгляд метался, но смысл сказанного не сразу дошёл до сознания. Освободить? Что? Её разум, оцепеневший от страха, цеплялся за абсурдность этого приказа. Стол?

Пальцы дёрнулись, но подчинились. Она шагнула ближе, отодвигая тарелки, осторожно, почти ласково, как если бы боялась потревожить сервировку.

Гулкий звук стекла, столкнувшегося с холодным мрамором, прорезал тишину, словно невидимый удар. Он отозвался эхом, растёкся по комнате, заполнив её напряжённым ожиданием. Лена чувствовала, как всё вокруг будто застыло, замедлившись, словно время подчинилось чужой воле.

Каждое движение давалось с трудом. Она передвигала бокалы осторожно, будто оттягивая неизбежное, и в то же время понимая – отсрочка невозможна. Пальцы дрожали, дыхание сбивалось, горло сжималось от страха, который сковывал тело, делая его чужим.

– Ляг.

Слово прозвучало буднично, но именно эта будничность пугала сильнее всего. Лена медленно, механически, подчинилась, опускаясь на ледяную поверхность, чувствуя, как холод стекла пронзает её кожу, лишая последнего остатка тепла.

Леонид лениво повёл рукой, привлекая внимание слуги, и с лёгкой усмешкой произнёс:

– Подавайте на неё.

Слуга не удивился, не изменился в лице – он просто кивнул, словно принял приказ, который уже не требовал пояснений.

Лена почувствовала движение. Сначала это был всего лишь лёгкий шорох ткани, скольжение фарфора по мрамору стола. А потом – вес.