Лея Салье

Но ее тело было холодным. И все же жар, исходивший от Николая, был ошеломляющим. Она разрывалась между желанием убежать и необъяснимым чувством капитуляции. Бедра Николая двигались навстречу ей, все глубже погружаясь в нее.

– Ты такая тугая, – прошептал он ей на ухо низким, грубым голосом. Его руки обхватили ее за бедра, притягивая ближе, с каждым толчком все сильнее прижимая ее к себе. Звук соприкосновения их тел был грубым и первобытным, подчеркиваемый резкостью его дыхания и приглушенными криками, срывавшимися с губ Лены.

Однако Николая хватило ненадолго. Подергавшись еще немного. Он кончил в Лену и застонал…

Затем Николай медленно вышел из нее, оставив Лену чувствовать себя опустошенной и беззащитной. Он отступил назад, его грудь вздымалась, когда он поправлял одежду, засовывая свой размякший член обратно в штаны. Лена так и стояла прислонившись к дереву, ее платье все еще было задрано до талии, бедра были липкими от Николая. Она почувствовала внезапный озноб, прохладный вечерний воздух коснулся ее обнаженной кожи. Она быстро натянула платье, прикрываясь им, и села, подтянув колени к груди. Все ее тело болело, и она чувствовала тепло и влагу между ног, явное напоминание о том, что только что произошло. Но Николаю, казалось, было все равно, он уже застегивал молнию на брюках.

Прохладный вечерний воздух коснулся открытых участков тела, и вдруг её пронзил озноб. Мелкая, едва заметная дрожь пробежала по спине, пробралась в пальцы, в скулы, в колени, в грудную клетку, сжав её изнутри.

Она опустила голову, закрыла глаза. Сквозь тьму под веками пробивались отголоски – голос Леонида за утренним столом, гул Москвы, запах кофе, блеск солнца в окнах высоток. Всё это было где—то далеко, на другом конце времени, там, где она ещё существовала иначе, не здесь.

Она сглотнула. Рука медленно двинулась к платью. Оно сбилось, перекрутилось, она дёрнула ткань, натягивая её на себя, прикрываясь, сжав колени.

Платье липло к коже. Она чувствовала тепло, влажность, чужие следы, которые не стереть, не смыть.

Тело болело. Каждое движение отзывалось тупой пульсацией в мышцах, в запястьях, в груди, в животе. Лена сидела, глядя в землю, и вдруг осознала, что Николай даже не смотрит на неё.

Он застегнул ремень, поправил рукава, достал из кармана сигарету. Закурил.

Глубоко вдохнул, выдохнул в сторону, и в этом движении было что—то удручающе привычное, как если бы ничего не случилось, как если бы он просто вышел на балкон, просто сделал очередную затяжку, просто выполнил что—то, что не стоит ни переживаний, ни осмысления.

Она подняла на него глаза. Он стоял вполоборота, с ленивым выражением лица, с полуулыбкой, которая не была улыбкой.

– Долго сидеть будешь?

Голос его был ровным, безразличным. Она не ответила. Николай докурил, стряхнул пепел, глянул на часы.

– Пора идти.

Лена не шевельнулась. Он нахмурился, шагнул ближе, склонил голову.

– Ты же понимаешь, что ничего не изменилось?

Она не знала, что он имел в виду, но слова застряли внутри, обволакивая сознание липкой, удушающей плёнкой. Ничего не изменилось. Ничего. Воздух был прохладным, но кожа горела, будто её накрыли раскалённым металлом. Тело болело, оно словно перестало принадлежать ей, превратилось в чужую оболочку, в оболочку, от которой невозможно избавиться.

Пальцы сжались в кулак, ногти впились в ладони, оставляя болезненные, но такие бессмысленные следы. Николай развернулся и пошёл по тропинке, не оглядываясь, словно это была просто встреча, просто ещё один день. Лена осталась сидеть у дерева, прижимая колени к груди, пытаясь нащупать точку, в которой можно снова начать дышать.

Лена продолжала сидеть у дерева, прислонившись спиной к шероховатой коре, ощущая, как её кожа остывает, но внутри оставался жар – тёмный, болезненный, как обожжённое место, до которого невозможно дотронуться. Дрожь не прекращалась, накатывала волнами, пробегая по телу, но она уже не пыталась сдерживать её.

Прошло несколько минут или вечность – она не знала. Где—то впереди скрипнули ветки, шаги Николая замерли, потом раздался ленивый голос:

– Пойдём.

Она не ответила. Ещё некоторое время он ждал, потом хмыкнул и пошёл дальше, не оборачиваясь.

Лена осталась сидеть, уткнувшись лбом в колени. Ветер шевелил её волосы, ткань платья, но внутри не было движения, не было мысли. Только тупая тяжесть в груди, ощущение разорванного воздуха вокруг.

Она закрыла глаза, надеясь исчезнуть, раствориться, слиться с темнотой вокруг, но знала – выхода нет. Воздух был тяжёлым, словно пропитанный чем—то несмываемым, и, когда она поднялась, каждое движение отдавалось в теле глухой болью.

Ноги подкашивались, руки дрожали, но она заставила себя идти, шаг за шагом, вырываясь из вязкой неподвижности. Николай уже почти дошёл до выхода из парка. Она пошла за ним, без мыслей, без чувств, просто следуя, словно за тенью, которая оставалась неизбежной частью её пути.

Шла, не думая, не чувствуя, просто следуя за ним, потому что другого пути не было.

В машине он молчал. Просто вёл, глядя на дорогу, будто ничего не случилось.

Лена сидела, прижимаясь лбом к холодному стеклу, наблюдая за уличными огнями, которые тянулись длинными полосами, смазываясь в её взгляде.

Руки продолжали дрожать, но она не пыталась их унять. Тишина в салоне густела, липла к коже, давила на виски, но Николай словно не замечал её, не замечал её саму. Он просто вёл машину, глядя вперёд, будто всё происходящее не касалось его вовсе. Лена смотрела в окно, не зная, как ему ответить, как вообще воспринимать его молчание.

Хотела ли она смотреть на него? Хотела ли знать, что написано у него на лице? Или лучше спрятаться в размытых огнях за стеклом, в иллюзии движения, в которой можно раствориться? Когда они подъезжали к дому Леонида, Лена поймала себя на мысли, что, если бы сейчас машина просто исчезла, растворилась в ночи, стёрла бы её вместе с собой, это было бы спасением. Но она знала, что спасения нет, только дорога, ведущая туда, откуда нет выхода.

Дверь квартиры закрылась, отрезая её от улицы, от воздуха, от чего—то, что могло бы быть спасением. Лена сделала несколько шагов вперёд, но каждое движение было тяжёлым, словно ноги погружались в вязкий туман. Она не знала, что делать с руками, с глазами, с собственным телом, которое вдруг стало чужим.

Леонид стоял у камина, неподвижный, как тень в пламени. Он не спрашивал, не удивлялся. Просто смотрел, будто в этом взгляде уже содержались все ответы. Его глаза скользнули по её лицу, задержались, прошли ниже, изучая безмолвно, внимательно, но без сочувствия.

Тишина в комнате становилась всё плотнее, давила, заполняла пространство, словно вязкий туман, в котором невозможно вдохнуть. В этой тишине Николай лишь пожал плечами – лениво, равнодушно, с оттенком усталого безразличия, будто всё это не стоило внимания. "Это не имеет значения", – говорили его жест и осанка.

Лена опустила голову. Она хотела сказать хоть что—то, но губы оставались немыми. Она больше не была уверена, что в этом месте ей вообще позволено говорить. Ещё несколько часов назад она принадлежала себе. Теперь она не знала, кому.

Леонид кивнул, будто сам себе, и лёгким движением махнул рукой:

– Иди.

Николай развернулся и вышел, не оглядываясь. Дверь за ним закрылась, и в этот момент что—то оборвалось окончательно. Лена осталась стоять, ощущая, как пространство вокруг неё становится всё уже, как стены будто медленно сдвигаются, перекрывая любые пути к отступлению.

Лена закрыла глаза. В этом воздухе, в этой комнате, в этом мгновении всё уже было решено. Все двери закрылись. Все пути перекрыты.

Она больше не принадлежала себе.

Глава 5

Лена стояла посреди комнаты. Вокруг было тихо, слишком тихо. Эта тишина сдавливала, душила, как невидимая удавка. В висках стучало, кровь билась в запертом горле, но слов не было. Только дыхание, неглубокое, рваное, словно она боялась вдохнуть слишком громко.

Перед ней – Леонид. Он не шевелился, но его присутствие заполняло всё пространство. Высокий, уверенный. Чужой. За её спиной – закрытая дверь. Холодная и глухая, как стена. Лена чувствовала её спиной, ощущала, как этот последний выход исчезает, сжимается в точку.

Леонид не торопился. Он словно наслаждался этой паузой, растягивая её, впитывая напряжение. Его взгляд – тяжёлый, ленивый, скользил по ней, как по вещи, проверяя, оценивая. Её ли он оценивал или свой контроль над ней?

Лена дрогнула. Пальцы на руках подрагивали, но она заставила их сомкнуться, спрятала этот страх в сжатых ладонях.

Леонид медленно повернул голову, прищурился, словно только сейчас заметил её состояние. Или знал о нём с самого начала, просто ждал, когда оно пройдёт через все стадии: от молчаливого страха до осознания собственной беспомощности.

– Что случилось? – его голос прозвучал мягко, лениво. Почти заботливо.

Но в этом голосе не было терпения. Только ожидание. Лена судорожно сглотнула. В груди комом засела паника. Всё, что она могла сказать, всё, что следовало сказать – не находило выхода.

Как? Как подобрать слова? Как объяснить, чтобы не разрушить всё окончательно? Но он не спешил. Не торопил. Только его взгляд – тяжёлый, внимательный, требовательный – давил, подталкивал, загонял в угол.

Лена закрыла глаза на секунду, будто пытаясь собраться. Когда она снова посмотрела на него, в её взгляде мелькнуло нечто похожее на смирение.

Другого выбора не было. Она начала говорить.

Лена вдохнула, но воздух показался ей тяжёлым, колючим. Слова не желали выходить наружу, застревали в горле, превращаясь в бесполезные, беззвучные крики. Она чувствовала, как к вискам подступает жар, как дрожат пальцы, но знала: нельзя останавливаться.

– Он… – её голос сорвался, и она резко сглотнула, заставляя себя продолжить. – Он показался мне обычным. Самым обычным…

Она говорила. Голос дрожал, то срывался, то стихал, но она не останавливала себя. Говорила всё, как было.

Как сначала он казался вежливым. Как его взгляд был живым, весёлым, почти беззаботным. Как он рассказывал о городе, улыбался. Как, когда они гуляли, она думала, что у него просто лёгкий характер, что он не воспринимает её всерьёз, что не нужно ожидать от него ничего плохого.

А потом Лена судорожно вдохнула, но воздух оказался густым, плотным, не приносящим облегчения. Его взгляд изменился. В нём появилось что—то другое, незнакомое. То, чего раньше не было. Он стал пристальнее, холоднее, оценивающим, как будто что—то решил. Он предложил пройтись чуть дальше, и она пошла, не задумываясь, не видя в этом угрозы. Сначала всё было в порядке. Но потом.

Лена сглотнула, перед глазами вспыхнуло воспоминание – его рука на её запястье, сильные пальцы, чуть сжавшие кожу, словно пробуя, можно ли её удержать. Его голос – на полтона ниже, ровный, непререкаемый.

Как он увёл её в сторону, подальше от людей, и в этот момент внутри неё впервые кольнул тревожный сигнал. Она пыталась не думать о худшем, убеждала себя, что просто преувеличивает, но тело уже напряглось. Он остановился, посмотрел на неё так, что в груди похолодело, и прежде, чем она успела что—то сказать, его рука двинулась вниз. Она не сразу поняла, что происходит. Сердце пропустило удар. Она хотела поверить, что он просто шутит, что это нелепая ошибка, но что—то в его лице говорило: нет, это не ошибка.

Её голос становился всё тише, слова падали в пустоту, но она продолжала говорить, словно пытаясь вытолкнуть из себя весь ужас. Она рассказала всё.

Леонид молчал. Он не перебивал, не задавал вопросов. Он просто слушал. Спокойно. Без эмоций. Без единого движения. Тишина заполнила комнату, впитала её страх, её боль, её попытки хоть как—то оправдать происходящее.

Прошло несколько долгих секунд.

Леонид медленно потянулся к пачке сигарет, достал одну, щёлкнул зажигалкой. Пламя дрогнуло, осветив его пальцы, чуть касающееся губ кончиком сигареты. Он сделал несколько затяжек, не глядя на неё, будто обдумывал что—то, что уже давно было решено.

И только потом, не торопясь, Леонид произнёс:

– Иди в свою комнату.

Лена не двинулась. Её пальцы вцепились в подол платья, словно в этом жесте можно было найти опору, зацепиться за что—то, что ещё не развалилось. В груди сжалось, как перед падением в пустоту.

Он поднял на неё взгляд – холодный, безразличный, пустой. Она искала в нём проблеск понимания, хоть тень эмоции, но видела только ледяное равнодушие.

– Иди.

Звук его голоса, ровный и твёрдый, ударил по ней, как плеть, оставляя невидимый след. Лена поняла: спорить было бессмысленно.

Она развернулась, шагнула к двери, ладонь коснулась ручки. Движение далось с трудом, словно дверь удерживала её, цеплялась за неё, как последняя возможность что—то изменить. Дверь закрылась за её спиной, отрезая её от него, от этой комнаты, от последней надежды.

Леонид велел позвать Николая в кабинет. Сын вошёл расслабленно, небрежно сел в кресло, перекинул ногу на ногу.

– Ты из—за неё меня вызвал? – спросил он с ленивой ухмылкой.

Леонид медленно затянулся сигаретой, посмотрел на него, а затем, неожиданно для Николая, резко бросил в него тяжёлую папку с бумагами. Та ударилась о край стола, бумаги рассыпались по полу. Николай дёрнулся, но тут же вернул себе прежнюю наглую осанку.

– Ты думаешь, можешь делать всё, что вздумается? – голос Леонида был тихим, но в нём чувствовалась угроза.

Николай улыбнулся:

– Я думаю, что она не стоит того, чтобы из—за неё поднимать шум.

Леонид встал. Двигался он медленно, но в этом движении было что—то угрожающее. Он подошёл ближе, навис над сыном.

– Она, конечно, будет твоей женой, – голос всё такой же спокойный. – Но только когда я решу, что сыт ею.

Николай хмыкнул, отвёл взгляд, а потом с ленивым пренебрежением произнёс:

– Зачем мне эта коза в жёны?

Это было последнее, что он успел сказать, прежде чем Леонид, не раздумывая, нанёс первый удар. Николай не успел среагировать – он отлетел к спинке кресла, схватился за лицо, на губах выступила кровь.

– Встань!

Николай посмотрел на отца снизу вверх, глаза его прищурились, но в них уже не было той самоуверенной наглости.

– Я сказал – встань!

Он медленно поднялся. Леонид пристально смотрел на него, а затем, ни слова не говоря, ударил снова – теперь в живот. Николай согнулся, ухватился за край стола, тяжело дышал.

– Не забывай, кто здесь решает, – Леонид выпрямился, посмотрел на сына сверху вниз. – Ты не хуже меня знаешь правила.

Николай не ответил. Он сжал челюсти, не вытирая кровь с губ.

Леонид сделал шаг назад и жестом указал на дверь:

– Будет она твоей женой или нет – решаю я, а не ты. – Леонид посмотрел на сына с холодной отрешённостью. – Убирайся.

Николай молчал, выпрямился и вышел, захлопнув за собой дверь.

Позже, когда солнце уже скрылось за горизонтом, дом погрузился в полумрак, наполнившись мягкими тенями. Тишина здесь была особенной – не уютной, а напряжённой, словно само пространство затаило дыхание. Лена услышала сухой, короткий приказ. Леонид вызывал её.

Она замерла в дверном проёме, задержав дыхание, прежде чем сделать шаг вперёд. Коридор был тёмным, воздух – прохладным, несущим слабый запах дорогого табака, старого дерева и бумаги. Дверь кабинета приоткрыта, изнутри пробивался слабый тёплый свет.

Она толкнула её и вошла.

Кабинет Леонида был просторным, но давил своей наполненностью. Стеллажи из тёмного дерева уходили под потолок, уставленные книгами и кожаными папками, словно это было не личное пространство человека, а архив или библиотека. По бокам – массивные шкафы с закрытыми дверцами, в углу стоял старинный бар с несколькими бутылками виски и графином коньяка. Полки под потолком скрывались в тени, комната напоминала замкнутый мир, куда посторонним не было хода.

Леонид сидел за массивным столом из чёрного дерева. Единственным источником света была настольная лампа с зелёным абажуром – мягкий, рассеянный свет падал на его руки, папку перед ним, на сигаретный дым, медленно стелящийся в воздухе.

Он был в белой рубашке, расстёгнутой на пару верхних пуговиц, на запястье поблёскивали золотые часы, рукава закатаны, обнажая сильные предплечья. Его поза была расслабленной, но в этом расслаблении чувствовалась скрытая опасность, тот самый хищный покой, который всегда предшествовал удару.

Перед ним лежала папка. Пальцы медленно постукивали по её обложке, создавая ритм, похожий на отсчёт времени.

Лена вошла осторожно, её движения были почти бесшумны. Она чувствовала напряжение, сгущавшееся в воздухе, оно словно прилипало к коже, пробираясь под одежду.

Она была в лёгком чёрном платье, которое подчеркивало её худобу, делая фигуру ещё более хрупкой. Волосы распущены, чуть спутаны – за вечер она несколько раз нервно запускала в них пальцы, прежде чем решиться пригладить, привести в порядок.

Она смотрела на него снизу вверх, взгляд её был тревожным, настороженным, в нём читался вопрос, но и что—то большее – попытка угадать, что будет дальше, что он скажет, что он решит.

Леонид не смотрел на неё сразу. Он дал ей время почувствовать паузу, осознать её беспомощность. Затем он медленно поднял глаза, без лишних эмоций, только коротко кивнул на стул напротив.

– Садись.

Голос его был ровным, спокойным, но за этой размеренностью скрывалось нечто большее. Лена подчинилась.

Леонид молча раскрыл папку, его движения оставались неторопливыми, выверенными. Каждый жест, словно заранее продуманный, будто в этой сцене уже был сценарий, а он лишь следовал заданному ритму. Лист за листом, он раскладывал перед ней бумаги, двигаясь с безразличной методичностью, а Лена не могла не ощущать, как с каждым новым разворотом её дыхание становилось всё более прерывистым.

Пальцы её невольно сжались на подлокотниках стула. Кожа на ладонях вспотела, но она не ослабляла хватку, словно этот тонкий слой ткани мог спасти её, удержать от чего—то страшного, неизбежного. Спина её будто приросла к спинке стула, плечи напряжены, но она пыталась не показать этого, хотя дыхание выдаёт её. Слишком частое. Слишком неглубокое.

– Знаешь, что это? – Леонид небрежно кивнул на бумаги, голос его прозвучал лениво, будто он не придавал значения происходящему.

Но Лена чувствовала. В этой лености была угроза. В этой спокойной интонации пряталось что—то острое, ледяное, невидимо подкрадывающееся к горлу. Она медленно, с запоздалым страхом опустила глаза.

Бумаги. На первый взгляд – обычные. Чуть пожелтевшие от времени. Чистые линии печатей. Протоколы. Строчки официального текста. Всё аккуратно, разложено с педантичной точностью.

Глаза её метнулись по страницам, улавливая отдельные слова, но смысл ускользал, словно разум сопротивлялся, отказывался принять увиденное. Но потом…

Холод кольнул в грудь. Сердце словно вывернулось, пропустив удар, прежде чем бешено застучало.

Она узнала этот почерк, эти фотографии, эти протоколы. Подписи, даты – всё это говорило об одном. О ней. О её ошибке. О её прошлом, которое теперь не скрыть. Ограбление. Её причастность. Доказательства, которых было слишком много, чтобы отрицать.

Её дыхание сбилось. Воздух стал вязким, не заполнял лёгкие, словно превратился в густую, липкую тьму, отравляющую изнутри. Она попыталась вдохнуть глубже, но что—то сдавило её грудь. Губы у неё дрогнули, будто она хотела что—то сказать, но голос застыл, застрял в горле.

В висках гулко застучало, словно кровь теперь бежала по венам медленнее, утяжеляясь, загустевая. Пальцы дёрнулись, сжались так, что ногти впились в ладони, но она не ощущала боли. Только этот всепоглощающий холод, вползающий под кожу.

Она подняла глаза и столкнулась с его взглядом.

Леонид наблюдал за ней спокойно, с тем холодным, безмолвным интересом, который бывает у человека, рассматривающего сломанный механизм. Без сочувствия, без осуждения – лишь ожидание, как долго он ещё будет работать, прежде чем окончательно выйдет из строя.

Она видела это прежде. Видела у охотников, выжидающих момент, когда жертва перестанет сопротивляться и просто примет свою участь. Лена не могла отвести взгляд. Этот ледяной, неторопливый контроль парализовал её, вгонял в оцепенение, лишал даже инстинктивного желания закрыться, отвернуться, защититься.

В его глазах не было жалости. В них было только терпеливое ожидание.

– Ты думала, что сможешь просто так сбежать от прошлого? – голос Леонида прозвучал ровно, спокойно, без раздражения, но от этого стал только страшнее.

Лена застыла. Ответа не было. Даже попытки его найти. Воздух казался тяжёлым, вязким, не дающим сделать нормальный вдох. Она чувствовала, как напряглось горло, как свело плечи, как холод пробежал по спине, оставляя после себя лишь пустоту.

Леонид не отрывал от неё взгляда. Этот взгляд был неподвижным, изучающим, в нём не было гнева, не было злости – только что—то чуждое, бесстрастное, холодное. Он словно ждал, когда она полностью осознает свою беспомощность, когда этот страх заполнит её изнутри, когда ей больше не останется ничего, кроме покорности.

– Эти бумаги могут исчезнуть, – он медленно убрал папку в ящик стола, не торопясь, двигаясь с той размеренной уверенностью, которая больше всего её пугала. – Или оказаться в нужных руках.

Лена вздрогнула. Пыталась сглотнуть, но во рту пересохло. Перед глазами всё ещё стояли эти страницы, эти фотографии, эти доказательства, которые, как бы она ни старалась, уже невозможно стереть. В её голове эхом отдавались чужие слова, строки, зафиксированные в документах, обрывки разговоров, которые она слышала во время следствия. Всё это возвращалось, накатывало волной, сжимая её изнутри ледяными пальцами.

– Теперь ты полностью зависишь от меня.

Слова прозвучали мягко, почти ласково, но в них не было ни обещания, ни угрозы – только безжалостное, неоспоримое утверждение. Лена опустила голову.

Мир вокруг будто сжался, стены кабинета стали ближе, тяжелее, как будто сам воздух изменился, стал другим, чужим, пропитанным чем—то липким, давящим. Она больше не принадлежала себе. Не принадлежала своим мыслям, решениям, желаниям. Всё, что ещё оставалось от неё, теперь находилось в его руках, заперто в ящике этого стола.

Тонкий, едва слышный щелчок разрезал воздух – Леонид медленно, с нарочитой неторопливостью, повернул ключ в замке. Это движение было окончательным, подчёркивающим безоговорочность его слов.

– И ты это понимаешь, – его голос оставался ровным, почти заботливым, словно он не загонял её в клетку, а просто констатировал факт, известный заранее.

Лена не ответила. Она не могла. Слова не имели смысла.

Она просто сидела, чувствуя, как в ней что—то рушится, словно внутренние стены, ещё пытавшиеся удержать её волю, окончательно сдались и осыпались прахом.

Сидела и ощущала, как внутри неё что—то треснуло, разломилось на части. Без звука, без драматического осознания – тихо, незаметно, окончательно. Выхода больше не существовало.

Она попыталась поднять глаза, но не смогла. Её взгляд упал на тёмную поверхность стола, на идеально отполированное дерево, в котором отражалась лампа. Этот свет казался резким, колючим, он бил в глаза, но не согревал. Внутри было холодно, по—настоящему холодно.

В груди сжалось что—то тяжёлое. Паника, отчаяние? Нет. Это было другое. Глубокая, медленно разливающаяся безысходность.

Она вспомнила мать. Вспомнила голос, усталый, но твёрдый, говорящий ей уехать, сделать шаг, спастись. Но спасения не было.

Её губы дрогнули, но не смогли произнести ни звука. Мысли застыли, слова потеряли смысл. Она просто сидела, чувствуя, как внутри неё исчезает последняя тень сопротивления.

Леонид медленно откинулся на спинку кресла, слегка склонив голову набок, внимательно наблюдая за ней. В его глазах не было удовлетворения, лишь спокойное ожидание. Ему не нужно было ничего говорить. Всё уже случилось.

Тиканье часов заполняло пустоту, каждое движение секундной стрелки казалось шагом в новую реальность, где у неё не осталось выбора. Она больше не могла бороться. Она больше не могла думать. Она просто существовала. Он победил.

Лена почувствовала, как всё внутри надломилось, как будто туго натянутая струна порвалась, выплеснув наружу боль, страх, отчаяние. Слёзы выступили на глазах, наполнили их мутной пеленой, а затем сорвались, заскользили по щекам, падая вниз – в пустоту, в темноту, в никуда.

– Что вам от меня нужно? – голос её дрогнул, срываясь, ломаясь на последних звуках.

Леонид не ответил сразу. Он наблюдал. Без спешки. Без суеты. Затем неспешно встал, выпрямился, двинулся вокруг стола. Его шаги были ровными, чёткими, но в этом движении не было ничего суетливого – лишь спокойная, размеренная уверенность человека, который знает, что он контролирует всё.

Он остановился рядом, чуть склонился, позволил своей тени лечь на её колени, словно подчёркивая неравенство их положения.