250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам

«В заключение последнего приказа моего считаю своим долгом выразить чинам 312-й пешей Петроградской дружины мою сердечную благодарность: офицерам, врачам и чиновникам за труды, понесенные ими по формированию дружины, за умелое и отличное воспитание нижних чинов и за командование и управление вверенными им частями, а нижним чинам – за примерное отношение к службе и за добросовестное исполнение своего долга, которое всегда ценилось мною и создало славное имя 312-й пешей Петроградской дружине.

Тверд надеждой, что, влитая в 436-й пехотный полк, дружина сумеет внести в эту новую часть сложившиеся традиции доброй службы и поможет создать полк, который покажет себя истинно славным в ратном деле».

В мае 1915 г., при преследовании появившегося около Тапса, в охраняемом моей ротой участке, шпионского аэроплана, я упал с лошади на сквозном железнодорожном мосту, ударился поясницей о рельс и тогда не обратил на это особенного внимания. Вскоре, однако, я заболел острым воспалением почек. Не подавая рапорта о болезни, я исполнял службу, пользуясь помощью своих младших офицеров. Вдруг приказом по полку 2 июля я был назначен начальником полковой учебной команды. Хорошо понимая смысл этого лестного назначения, я, однако, очень боялся, что почки не дадут мне возможности исполнить свой ответственный перед полком долг. Полковник очень просил не отказываться. 6 июля я переехал в Ревель и приступил к формированию команды, которое было по плечу только очень опытному офицеру действительной службы.

31 июля весь полк был стянут в Валк. Работа в команде шла очень дружно, требовала громадного напряжения сил и нервов, но давала порядочные результаты.

Здесь я снова должен остановиться на нижних чинах.

По опыту своему в прежней действительной офицерской службе в течение 1893–1898 гг. я знал, что из нашего солдата можно сделать что угодно, если только заручиться его полным доверием и уважением за заботливость, справедливость и любовь к людям. Строгость и требовательность ему не страшны, он хорошо переносит их, лишь бы они не мешали ласке и вниманию к его домашним и личным делам и душевным переживаниям.

На этот путь я стал сразу в дружине, не изменил линии своего поведения и в полку. Много надо было работать над собой, чтобы всегда выдержать это теоретически просто формулируемое отношение к солдату, но, раз эта внутренняя работа совершена, успех обеспечен.

Солдат вовсе не ищет распущенности; он впадает в нее, если не видит сопротивления начальника. Он также не ищет случая полодырничать, словом, несет службу вполне добросовестно, если видит целесообразность предъявляемых ему требований и, главное, пример самого начальника. Редкие качества русского человека открываются в лице солдата каждому начальнику, который искренно любит народ и солдата, который честно и любовно относится к своему долгу. Трогательность поистине изумительная выявляется со стороны солдата иногда в таких формах, которые заставляют вас плакать от испытываемых высоких эмоций.

Однако состояние моего здоровья в течение двухмесячного заведования учебной командой не улучшалось; часто вечером я лежал с сильными болями. Делалось ясно, что после стольких лет упорной кабинетной деятельности строевая служба кончится для меня если не катастрофически, то все-таки плохо, и приходилось искать другой, штабной, где бы, будучи полезным по своим знаниям и способностям, я мог быть менее физически утомляем.

Генерал-квартирмейстер штаба Северо-Западного фронта генерал-майор Михаил Саввич Пустовойтенко решил перевести меня к себе для работы в журнале «Наш вестник», издававшемся для армий этого фронта. Между тем в августе 1915 г. Пустовойтенко, по приглашению генерала М.В. Алексеева, принял должность генерал – квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего. Я ждал назначения в «Наш вестник». 18 сентября пришла телеграмма дежурного генерала VI армии о переводе меня в штаб Верховного… Я не знал, на что иду, но, не задумываясь, решил ехать, так как слишком заманчиво было попасть в центр военной жизни страны, туда, откуда шло все биение пульса нашей жизни. Почти годичная служба в армии порядочно расхолодила мое настроение в июле 1914 г., я увидел слишком ясно, что представляла наша армия, насколько нас превосходил противник, как развращалась страна, как нищи мы были военными талантами и как справедливо несли наказание за подданство Романовым и преступное хвастовство и бахвальство обманувшего страну Сухомлинова.

8 сентября было кануном экзаменов первого выпуска учебной команды. В этот день я дал солдатам полный отдых, а вечером устроил им развлечение, которое удобно было организовать, пользуясь нашим пребыванием в здании немецкого клуба, где была сцена и пр. С участием офицеров солдаты украсили большой зал гирляндами и флагами и вообще горячо приняли к сердцу свой собственный праздник. Вот

Программа

литературно-музыкального вечера по случаю выпускного праздника учебной команды 436-го пехотного Новоладожского полка

8 сентября 1916 г.

Отделение I

1. Народный гимн – исп. вся команда.

2. «За Уралом, за рекой» – исп. хор команды.

3. Собственные сочинения – исп. ряд. Григорьев.

4. «Пожарный марш» – исп. на рояле вольноопред. Данненберг.

5. Русская пляска – исп. ряд. Воробьев.

6. «Хаз-Булат удалой» – исп. хор команды.

7. «Василий Шибанов» гр. А.К. Толстого – прочтет поручик Корсак.

Отделение II

8. «Вечерний звон» – исп. хор команды.

9. «У приказных ворот» гр. А.К. Толстого – прочтет прапорщик Лукьянов.

10. «Коробочка», «По дорожке зимней, скучной» и др. на гармонии – исп. ряд. Васильев.

11. «Тары-бары» – исп. хор команды.

12. «Внимая ужасам войны» – прочтет ефр. Кованский.

13. «Барыня», пляска – исп. ефр. Смольников и ряд. Воробьев.

14. «С нами Рузский, с нами генерал» – исп. хор команды.

15. Народный гимн – исп. хор команды.

Подготовка «артистов» велась офицерами команды. После пополнения программы, на которое были приглашены офицеры полка, были уже беспрограммный пляс, веселье, рассказы и прочее. Если к этому прибавить пряники, сласти и пироги, розданные солдатам днем и вечером, то вы поймете, как они были одушевлены, с каким подъемом провели этот необычный день.

9-го был экзамен, сошедший очень успешно.

Когда команда вернулась с поля домой, чтобы назавтра с утра разойтись по ротам, я сердечно попрощался с людьми, искренно поблагодарил офицеров за совместную работу и пошел в канцелярию. Через некоторое время фельдфебель доложил мне, что выстроенная команда просит меня к себе. Я, удивленный, пошел. Один из вчерашних исполнителей, Кованский, выступил из фронта, вынул из патронной сумки бумажку и прочел мне по ней приветствие, которое привожу, как один из самых драгоценных документов личного архива:

«Ваше высокоблагородие! По окончании нами учебной команды желаем выразить вам нашу искреннюю благодарность за ваше отеческое отношение и за ваше наставление по отношению службы солдата. И мы всем чувством приняли ваше наставление, которое будет служить нам путем для нашей солдатской жизни. Почерпнув новые силы за короткое время, придя в роты, мы, в свою очередь, окажем помощь своим товарищам и научим их тому, что приобрели от вас в это время, и оно должно послужить для лучшего исполнения долга службы, для защиты Родины, в особенности в настоящее тяжелое время, когда вся Россия, как один человек, встала на защиту дорогого отечества. И, расставаясь с вами, еще раз благодарим за ваше наставление и просим принять на память от нас неценный подарок».

Его соседи подали мне художественный серебряный портсигар с монограммой «М. Л.» и надписью: «Е. В. Б. штабс-капитану М.К. Лемке на память от учебной команды 436-го пех. Новоладожского полка. 19. IX. 15».

Надо ли говорить, как я был растроган и взволнован… Затем солдаты повзводно благодарили своих офицеров и тоже поднесли им по серебряному портсигару.

Второе прощание наше носило особенно теплый, задушевный характер.

Разумеется, с точки зрения закона все, начиная с меня, совершили его нарушение, так как офицерам вообще запрещается принятие каких-либо подарков от нижних чинов, но уверен, что ни у кого не хватит смысла обвинять нас. Как было отказать этим людям, отдавшим, может быть, последние гроши, плакавшим при поднесении? Да разве русский человек мог бы понять это подчинение закону иначе, как за горькую обиду от гордого холодного человека?

10 сентября в приказе по полку было объявлено:

«9 сентября комиссия под моим председательством произвела поверочное испытание нижним чинам, окончившим курс полковой учебной команды. Все подвергнутые испытанию выдержали его хорошо, многие отлично и удостоены выдачи установленного законом свидетельства. Как теоретическая, так и практическая подготовки в объеме положенной программы, а равно и гимнастики, не включенной в программу, показали, что дело обучения и воспитания было поставлено в команде на должную высоту. От лица службы выражаю свою сердечную благодарность начальнику учебной команды штабс-капитану Лемке и младшим офицерам команды прапорщикам Еси-повичу, Лукьянову, Бебришу и Каяку, а также и младшему врачу Станчулову, постоянному же составу команды и всем окончившим ее курс – мое спасибо. Уверен, что они внесут в свои роты твердую дисциплину, порядок и сознательное отношение к службе».

Через несколько дней я стал формировать второй курс учебной команды, в которую не было отбоя от скучавших в ротах развитых солдат. В этой работе меня застала телеграмма из штаба VI армии.

Вечером 20 сентября офицеры полка, в числе 42 человек, давали мне прощальный ужин. До того я был на трех таких ужинах в том же Валке и потому немного тяготился обстановкой предстоявших наполовину неискренних проводов, когда часть присутствующих думает больше о долге приличия, чем сожалеет об уходящем. Но я был сердечно обрадован тем, что наблюдал и слушал.

Командир полка полковник Сергей Михайлович Леонтьев искренно был опечален моим переводом; за последнее время он привык обращаться ко мне за советами по массе дел и находил во мне отклик но долгу службы, далекий от каких-либо личных видов. Таков смысл его речи. Вслед за ним говорили другие. Ценно было, что говорили многие из тех, с кем я вовсе не был близок. Все они отметили самое для меня дорогое: я был хорошим товарищем, и хотя часто негодовал, сердился, нервничал и желчничал, но всегда не за себя, всегда из-за службы и ее долга. Это – общее содержание речей, произнесенных со слезами. Но что меня тронуло еще больше, это горячий панегирик со стороны молодежи, приветствовавшей во мне своего воспитателя и учителя тому, как надо любить солдата и народ, из которого он вышел. Моя служебная строгость была оценена младшими так, как я и сам понимал ее. Двое прапорщиков, С. и А., рыдали, клялись мне, что первый бросит пить, а второй – распутничать, и оба покажут, что они действительно помнят мои немногие отрывочные с ними беседы. Характерно, что А. я почти не знал, но извлек его из рук дурной компании и, жалея его молодость (18 лет), взял к себе во вторую команду, в которой провел всего три дня. Был период за ужином, когда многие плакали и рыдали; то же было, конечно, и со мной. Старший врач Ш., остряк, плохо говоривший по-русски, отметил, что мои проводы открыли ему глаза на русского офицера; он понял, что можно не пьянствовать с офицерами, не играть с ними в карты и не развратничать, а все-таки пользоваться их общим, и притом глубоким, уважением и любовью.

Вот что на другой день было отдано в полковом приказе, которого я уже не застал:

«С грустью расстаюсь с штабс-капитаном Лемке.

Выдающийся педагог, прекрасный строевой офицер, глубокий знаток солдата, его жизни и интересов, он вкладывал в дело обучения нижних чинов все свои физические и нравственные силы. Недавно законченный под руководством штабс-капитана Лемке курс полковой учебной команды показал и плоды его деятельности. Прекрасные знания учеников, привитая им способность быстро ориентироваться в вопросах и задачах, бодрый и ясный взгляд на службу и долг ее были живым аттестатом штабс-капитану Лемке. Считаю своим приятным долгом принести от лица службы столь выдающемуся офицеру мою искреннюю благодарность и пожелания сил и бодрости на новом месте служения».

21 сентября я уехал из Валка, сердечно провожаемый многими офицерами.

Сохраняю краткое содержание всех этих личных записей исключительно для лучшей обрисовки ополченского офицерства и доказательства, как оно ценило серьезную работу на благо страны, хотя бы и в очень маленьком масштабе.

Прибыв в Петроград, я отправился, конечно, в Главный штаб узнать, где же, собственно, находится место моей новой службы – Ставка Верховного. Писарь при дежурном по приемной комнате офицере авторитетно и громогласно доложил мне, что Ставка в Смоленске, а на мое замечание, что мне надо более авторитетное указание, рекомендовал отправиться в военно-топографический отдел, где и спросить полковника Генерального штаба Жукова. Последний сказал, что мне надо ехать в Могилев-губернский. Это же подтвердила жена М.С. Пустовойтенко. Замечу, что, хотя Ставка никогда не была в Смоленске, но тогда почти весь Петроград называл именно его и мало кто знал о Могилеве.

24 сентября я выехал по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге. В вагоне были все офицеры. Выяснившееся в разговоре место моей службы вызывало у них некоторую зависть, и мне оказывалось какое-то незаслуженное почтение.

Сентябрь

25-е, пятница

В 8 ч 15 мин вечера я прибыл в Могилев, а в Ставку был любезно доставлен фельдъегерским поручиком Александровым на казенном автомобиле, куда он усадил и моего денщика, сроду не ездившего так помпезно. Вещи были уложены в казенный же грузовик.

В конце девятого часа я входил в дом, где помещалось управление генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего. Это – дом губернского правления, выселенного на какую-то частную квартиру. Рядом, после ворот и двора, находится дом губернатора, отведенный для царя; там же помещаются: министр императорского двора, гофмейстер, дворцовый комендант и дежурный флигель-адъютант; все остальные чины свиты живут в ближайших гостиницах. Невдалеке, через площадь с садом, помещаются управления дежурного генерала, начальника военных сообщений, морское управление и квартира директора дипломатической канцелярии. Ставка – это весь штаб, но самое главное, центральное, самый нерв ее – управление генерал-квартирмейстера; там живут начальник штаба генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев, генерал-квартирмейстер Пустовойтенко и несколько полковников Генерального штаба, ведающих различными делопроизводствами управления.

Бравый полевой жандарм у вешалки при входе снял с меня пальто и предложил пройти наверх. Там я явился дежурному по управлению штаб-офицеру Генерального штаба, которым в этот день как раз был мой будущий непосредственный начальник, полковник Александр Александрович Носков.

Он встретил меня очень любезно, прочитал предъявленное мною предписание полка и, сказав, что очень занят срочной работой, рекомендовал прийти через час, когда генерал-квартирмейстер вернется с обычной своей вечерней прогулки. Явившись в управление коменданта главной квартиры, я поехал в отведенный мне номер гостиницы «Метрополь», помылся, переоделся и через час был опять у Носкова, проводившего меня к Михаилу Саввичу Пустовойтенко.

► Меня радушно встретил генерал-майор, когда-то поручик 15-го стрелкового полка, которым я знал его с 1891 г. Бывая в доме отца моего товарища по 2-му кадетскому корпусу, генерала от артиллерии Павла Алексеевича Салтанова, я познакомился там с Пустовойтенко, как женихом его дочери, Ксении Павловны, вскоре затем по окончании академии Генерального штаба и женившегося на ней. До войны Пустовойтенко считался ординарным офицером Генерального штаба, ничто не выдвигало его; против обыкновения, он и полком (182-м пехотным Гроховским) командовал пять лет, стоя с ним в такой дыре, как Рыбинск. Незадолго до войны, в начале 1914 г., он был произведен в генерал-майоры с назначением на должность начальника штаба одного из сибирских корпусов. Он отправился туда дальним морским путем и прибыл на место уже в конце весны. В это время Янушкевич был назначен начальником Генерального штаба. Тесть Пустовойтенко Салтанов пользовался глубоким его уважением; Янушкевич хотел сделать ему приятное и сказал генерал-квартирмейстеру Генерального штаба Ю. Данилову, что хотел бы видеть Пустовойтенко в Петербурге. Данилов исполнил это желание, но назначил генерал-майора на полковничье место 2-го обер-квартирмейстера. Пустовойтенко возвращался обратно. В это время была объявлена война. Предназначавшийся еще раньше на место генерал-квартирмейстера штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Лукомский, женатый на дочери Сухомлинова, отказался от этого поста. Алексееву неожиданно пришлось выбирать новое лицо. К составленному им списку кандидатов Янушкевич рекомендовал прибавить Пустовойтенко. Кончилось тем, что, не зная его лично, Алексеев на нем и остановился. Вот обстоятельства, которые способствовали такой быстрой карьере моего старого знакомого.

Я передал ему письмо его жены, приветы Салтановых и ждал служебных указаний.

► Михаил Саввич вкратце посвятил меня в предстоящую мне работу, сам, однако, не отдавая себе ясного в ней отчета. Как и предупредила меня Ксения Павловна, знавшая о моем переводе из писем мужа, я понял, что буду работать под руководством Носкова по созданию более нормальных отношений Ставки с периодической печатью. Общая мысль добрососедского единения с печатью принадлежит Алексееву, а ему подсказана отчасти генералом Эвертом. Затем Пустовойтенко рассказал кое-что из жизни штаба.

Прежняя Ставка, при Николае Николаевиче и Янушкевиче, только регистрировала события; теперешняя, при царе и Алексееве, не только регистрирует, но и управляет событиями на фронте и отчасти в стране. Янушкевич был совсем не на месте, и прав кто-то, окрестивший его «стратегической невинностью». Расстроенность разных частей армии значительна и вполне известна. Царь очень внимательно относится к делу; Алексеев – человек прямой, глубоко честный, одаренный необыкновенной памятью. Михаил Саввич считает его недосягаемо высоким для всех, не исключая и самого себя. Его доклады царю очень пространны. Новый штаб хочет отдалить себя от дел невоенных и стоит совершенно в стороне от придворных интриг; Алексеев и Пустовойтенко ничего не добиваются, ведут дело честно, не шумят, пыль в глаза никому не пускают, живут очень скромно. Собственно штаб, не по форме, а по существу, составляют: Алексеев, Пустовойтенко, генерал-майор Вячеслав Евстафиевич Борисов и Носков. Это – его душа, все остальное – или исполнители их воли и решений, или мебель…

Во время такого посвящения, когда я или молчал, или только спрашивал, дважды входил Алексеев, которому я и был тут же представлен. Он очень просто подал руку, но ничего не спросил. Тон его разговора с Пустовойтенко дружеский. Он был озабочен чем-то; нужны были какие-то справки, за которыми он сам и пришел из своего кабинета, не желая, по своей манере, беспокоить подчиненного.

► Михаил Саввич живет в одной комнате, где стоят: походная кровать, какой-то убогий стол, три чемодана, повешен маленький рукомойник, вот и все. В соседней комнате его служебный кабинет, где тоже никакой обстановки; на столах разложена масса военных карт. При мне ему и Борисову денщик принес ужин: глиняная крынка с простоквашей и по кусочку черного хлеба.

► Вернувшись к Носкову, я получил от него распоряжение отправиться домой и прийти к нему на следующий день, после 2 часов дня. Прощаясь, Носков показал мне следующую телеграмму, посланную сегодня Пустовойтенко генерал-квартирмейстеру Генерального штаба генералу Леонтьеву и главнокомандующим фронтами: «Адмирал Эбергардт просит распоряжения всем газетам империи воспретить писать о появлении и действии подводных лодок неприятеля в Черном море, кроме данных официальных сообщений».

26-е, суббота

Завтракал в штабном собрании. Оно устроено из кафешантана, бывшего при гостинице «Бристоль», где теперь живут чины военных миссий дружественных нам держав. Довольно большой зал с небольшой сценой, занавес спущен. Вот план столовой (см. чертеж).

План столовой штабного собрания

За столом А весь генералитет штаба; здесь же сажают приезжающих по разным случаям министров, сановников и генералов, если они не приглашены к царскому столу. Место 1 – Алексеева, 2 – Пустовойтенко, 3 – дежурного генерала Петра Константиновича Кондзеровского, 4 – начальника военных сообщений Сергея Александровича Ронжина, 5 – начальника морского управления контр-адмирала Ненюкова, 6 – генерала Борисова.

Стол Б – члены военных миссий и прикомандированных к ним наших офицеров;

В – дипломатическая канцелярия, место а князя Кудашева;

Г – отдельные столы, за которыми сидят по четыре человека. Мой стол 1, мое место 2; со мной: капитан топограф Александр Васильевич Кожевников, поручик 14-го гусарского полка Николай Иванович Давыдов и корнет 15-го уланского полка Сергей Михайлович Крупин.

Весь штаб завтракает и обедает в две смены: первая в 12 ч дня и 6 ч вечера, вторая в 11/2 ч дня и 71/2 ч вечера; вся генерал-квартирмейстерская часть во второй смене, дежурство и прочее – в первой. Смена смену не видит иногда по целым дням, если не встречаются по службе или где-нибудь в свободное время. Кто опоздал к началу стола, опускает 10 коп. в благотворительную кружку; кто поздоровался в зале с кем-нибудь за руку – тоже 10 коп. Таковы обычаи еще со времени Николая Николаевича. Придя, каждый занимает свое место, и все стоят в ожидании начальника штаба, а если его нет, то Пустовойтенко или Кондзеровского. Когда садится старший, все садятся. Когда кончают, встают вслед за старшим и дают ему выйти; одеваются офицеры после генералов и никогда не вместе с начальником штаба.

Во время завтрака было очень просто. Кормят отлично и очень обильно. Каждый, кроме Алексеева, платит в месяц 30 рублей и 3 рубля на прислугу (солдаты), а штаб приплачивает за каждого еще по 40–50 рублей; Алексеев платит за себя всю стоимость. Сегодня, например, давали: кулебяку с рыбой и капустой, ростбиф с салатом и огурцами, кофе, чай, молоко, виноград. Легкое вино за особую плату, водки нет.

В собрании есть два бильярда, почти всегда занятые, и небольшая читальня с несколькими газетами, «Сатириконом», «Столицей и усадьбой» и т. п. – почти всегда пустая.

► Генерал-майор свиты Борис Михайлович Петрово-Соловово производит впечатление бесталанности, но несомненной порядочности, держится просто, служит для поручений при главнокомандующем, выезжая для разбора каких-нибудь каверзных дел, жалоб и т. п.

► После завтрака отправился на службу. Носков живет в доме управления. Он тоже не отдает себе ясного отчета в новом порученном ему деле и ждет моего мнения. Я, в свою очередь, воздержался от формулирования своего мнения, ожидая его взглядов и решив сначала осмотреться и все обдумать. Зная более или менее о моем образе мыслей, который Пустовойтенко известен давно и довольно определенно, Носков прежде всего предупредил меня, что все управление всегда настороже, особенно в отношении дворцового коменданта, генерал-майора свиты Воейкова, везде толкающегося и все желающего знать и слышать.

► Курьезно, что министр двора граф Фредерикс, тесть Воейкова, женатого на его дочери, предупреждал Алексеева, чтобы он и его подчиненные не рассказывали ничего стратегического Воейкову… Это было сделано из ревнивого желания старика лишить зятя темы для беседы с государем, в которой сам Фредерикс, по незнанию, участвовать тоже не может.

► Генерал Борисов, товарищ Алексеева по Казанскому пехотному полку, служил по Генеральному штабу; после японской войны он написал какие-то статьи в «Новом времени», вследствие которых должен был выйти в отставку. Алексеев ценит его, как умного человека, имеющего серьезное стратегическое образование, вытащил его с началом войны из отставки в штаб Юго-Западного фронта, а затем и сюда. Там, как и здесь, Борисов почти целый день занят изучением создающейся стратегической обстановки, подготовляет материалы для истории – тогда фронта, теперь всей армии – и молча трудится до позднего вечера.

► Надзор здесь везде и за всеми при помощи всякой полиции: дворцовой, жандармской, общей, тайной и явной; полевые жандармы при вешалке и входных дверях управления и при кабинете Алексеева.

► Живущий в Полтаве генерал Николай Николаевич Четыркин заваливает Алексеева письмами, в которых подает ему всякие советы, особенно по внутренней политике. Сегодня надо было составить любезный, как всегда, но по существу бессодержательный ответ на последнюю серию писем, что-то штук пять или шесть. Носков, по-видимому, хотел испытать мое канцелярское перо и поручил это мне… Разочаруется.