Последняя смерть

Владимир Кожевников

Последняя смерть

Посвящается памяти Кожевниковой Джеммы Артемьевны, моей мамы и прекрасного врача

Глава 1

Воздух в лаборатории был стерильным и неподвижным, пахнущим озоном от работающей высоковольтной аппаратуры и сладковатым, едва уловимым ароматом антисептика. Он был холодным, будто вымороженным до состояния абсолютной чистоты, и каждый вдох отдавался легким покалыванием в легких. Лаборатория тонула в полумраке, прорезаемом лишь холодным голубоватым сиянием голографических экранов, которые парили в воздухе, словно призрачные острова в море теней. Их мерцание отбрасывало подвижные блики на хромированные поверхности роботизированных манипуляторов, замерших в ожидании. Тишину нарушало лишь едва слышное гудение серверных стоек, спрятанных за стеклянной перегородкой, – ровный, низкий гул, ставший для обитателей этого места фоном их жизни.

За прозрачной стеной из усиленного био-стекла реанимационной капсулы, похожей на саркофаг из будущего, лежал Николай Петрович Лебедев. Он покоился безмятежно, будто спящий, с лицом, испещрённым морщинами – картой прожитого века, каждой линией рассказывающей историю усталости, мудрости и угасания. Его седые волосы, еще недавно густые, теперь редкими прядями лежали на подушке. Нити сенсоров, тонкие и серебристые, словно паутина судьбы, опутывали его худое, почти аскетичное тело, уходя под простыню. Монитор жизненных показателей выдавал мерный, монотонный ритм сердца – зеленый зубец, повторяющийся с упрямым постоянством. Но каждый удар, отображаемый на экране, мог оказаться последним, окончательно превратиться в ровную линию и вечный покой.

Андрей Николаевич Лебедев стоял рядом с капсулой, уставившись на монитор, не видя ничего вокруг. Он чувствовал, как подошвы его бахил липнут к холодному кафельному полу, а в висках стучит кровь. Лоб молодого учёного блестел от пота, хотя в лаборатории было прохладно. В его широко раскрытых, запавших от бессонных ночей глазах застыла тревога, граничащая с одержимостью. Андрей чувствовал, как у него дрожат кончики пальцев, сжимающие до боли край алюминиевого пульта управления. Он разжал руку, посмотрел на нее с удивлением, словно впервые видя эту предательскую слабость, и снова сжал, заставляя мышцы подчиниться. Сегодня – решающая ночь. Он рискует всем – карьерой, репутацией, свободой – чтобы спасти отца. Не просто продлить агонию, а подарить новую жизнь.

Рядом с Андреем, отбрасывая длинную тень от синего экрана, находилась Диана Сергеева, ведущий биоинженер проекта. Она нервно кусала губы, уже лишенные помады, наблюдая за стабильностью анабиоза на своем планшете. Ее темные волосы были стянуты в тугой пучок, открывая строгие, но прекрасные черты лица. На мгновение Диана оторвалась от данных и положила руку на плечо коллеги. Через тонкую ткань халата он почувствовал тепло ее ладони – маленький островок человечности в этом царстве машин.

– Андрей, показатели устойчивы. Сатурация в норме, нейроактивность в пределах дельта-диапазона… – её голос прозвучал хрипло, сдавленно, в нём слышались одновременно поддержка и глухой, непроизносимый страх.

Андрей кивнул, сглотнув комок в горле, сухой и колючий, как песок. Ещё утром главврач клиники, человек с усталыми глазами и вечно смятым халатом, подписал приговор: девяносто лет – почтенный возраст, сердце Николая Петровича почти изношено, клапаны ссохлись, миокард похож на старую, истонченную кожу. «Несколько дней, может, часы… готовьтесь», – сказал он, избегая его взгляда. Но Андрей не собирался сдаваться. Не теперь, когда цель его жизни, мечта, ради которой он сжег десять лет и тысячи ночей, так близка.

– Начинаем протокол замены сердца, – произнёс он, заставляя свой голос звучать твёрдо, металлически, хотя внутри всё сжималось в холодный ком. Внутри капсулы с тихим шипением пришли в движение робоманипуляторы – изящные конечности из хирургической стали и титана, замершие в готовности. На голографическом интерфейсе перед ним высветились светящиеся схемы: старое сердце, изображенное в тусклых, багровых тонах, как изношенный, заржавевший мотор, и рядом – новое, биосинтетическое, выращенное на основе отцовских клеток, пульсирующее нежным, голубым светом жизни.

Диана быстро, почти машинально пробежала глазами по светящемуся контрольному списку:

– Биосинтетический орган готов к имплантации. Нейросвязь с капсулой стабильна. Нанороботы поддержки жизненных функций введены и циркулируют… – она перечисляла, стараясь не показывать волнения, но ее пальцы слегка подрагивали, касаясь сенсорного экрана.

«Проект Этерна» – технология физического бессмертия, над которой они работали последние десять лет, – достиг своей кульминации здесь и сейчас, в этой тихой, освещенной голубым светом комнате. Если сейчас всё получится, отец станет первым человеком, перешагнувшим порог старости навсегда. Но цена ошибки – мгновенная смерть Николая Петровича и конец всему. Конец мечте. Конец ему самому.

Андрей вспомнил тот день, один из многих, но почему-то всплывший сейчас с кристальной четкостью. Они сидели на веранде загородного дома, пахло свежескошенной травой и вечерней прохладой. Николай Петрович, сам учёный-биофизик в прошлом, улыбнулся тогда грустно, глядя на заходящее солнце: «Смерть – естественная часть жизни, сынок. Не играй с природой. Она всегда мстит за свою нарушенную гармонию». Но потом пришли болезни – предательская аритмия, изматывающая одышка, слабость, приковавшая некогда сильного человека к постели. Болезнь и старость сломили его философский оптимизм. И в одну из ночей, глядя на спящее, изможденное лицо отца, Андрей поклялся себе, что спасет его, доказав всему миру – и ему самому – что смерть больше не неизбежна. Что ее можно отменить.

– Активирую лазерный скальпель, – объявил Андрей, и его голос прозвучал громко в тишине. Его пальцы, уже не дрожа, пробежали по виртуальной консоли, вызывая сложные меню. Внутри капсулы зажегся тонкий, почти невидимый луч ультрафиолета: автоматический хирург начал бесшумный, бескровный разрез. Даже сквозь глубокую седацию тело старика дёрнулось, древний инстинкт протестуя против вторжения. Диана быстро проверила нейрошунт – датчики сообщали зелеными иконками, что боли он не чувствует, лишь глухой эхо сигнал в спинном мозге.

Старое сердце отказывало с каждым часом. Без аппарата жизнеобеспечения, гудевшего рядом ровным басом, Николай Петрович уже бы не прожил и этой ночи. Но сейчас аппараты брали на себя работу органов, искусственные легкие дышали за него, искусственная почка фильтровала кровь, пока протокол «Этерны» переписывал саму человеческую природу, клетку за клеткой.

– Извлечение… Имплантация… – бормотал Андрей, почти бессознательно, следя за операцией глазами, прикованными к главному экрану. На экране старое сердце отделилось от сосудов – дряхлое, покрытое рубцами и жировыми бляшками, оно выглядело маленьким, измотанным, как и сам Николай Петрович в последние месяцы. Роботические манипуляторы с ювелирной осторожностью извлекли его и тут же, плавным движением, придвинули новое, биосинтетическое сердце. Оно было идеальным, чистым, с легким перламутровым блеском.

Диана задержала дыхание. Это сердце, выращенное из стволовых клеток Николая и усиленное наноуглеродными волокнами для прочности, пульсировало слабо, ритмично в механических «пальцах» манипулятора. Эта крошечная искусственная жизнь, рожденная в биореакторе, готовилась стать частью живого человека, заменить то, на что природа отводила считанные десятилетия.

– Подключаю сосудистые протезы… – Диана озвучивала этапы, будто читая молитву, заклинание, способное удержать жизнь. – Есть контакт. Запуск кровообращения…

Тонкий, писклявый звук мониторов слился с бешеным, гулким стуком его собственного сердца, отдававшегося в ушах. Новое сердце соединяли с аортой и венами с помощью микроскопических нанороботов, спаивающих ткани на молекулярном уровне без единого шва. Прошла томительная минута молчания, нарушаемого только техногенным гулом. Вдруг одна из линий на мониторе – кривая артериального давления – дрогнула и поползла вниз, превращаясь из гордого пика в пологий спуск к нулю.

– Что происходит? – выдохнул Андрей, и его голос сорвался на шепот.

Диана бросилась к голограмме, ее пальцы замелькали, увеличивая изображение: – Давление падает… Сердце не запускается. Нет самостоятельного ритма!

В груди у Андрея похолодело, словно туда положили кусок льда. Он резко, почти с яростью ударил по виртуальной кнопке стимуляции: – Давай же… бейся! Проснись!

Манипуляторы внутри капсулы выпустили короткий, мощный разряд в биосердце – отчаянную попытку запустить его естественный ритм. На мгновение на экране мелькнул одинокий, слабый сигнал пульса, маленькая надежда, но потом снова побежала ровная, безжизненная прямая. Зеленый цвет сменился на тревожный желтый.

– Фибрилляция! – голос Дианы сорвался на высокую, испуганную ноту. – Нужен дефибриллятор, иначе…

Иначе сердце отца не заведётся, закончил про себя Андрей. Оно умрет, так и не успев ожить. Но вслух он сказал твёрдо, командирским тоном, который выработал за годы руководства:

– Заряжаю разряд. Раз – два – три… Разряд!

Тело Николая Петровича дёрнулось, затрепетало под воздействием высоковольтного импульса, на мгновение приподнявшись на струнах датчиков. На мониторе вспыхнула, затрепетала кривая сердечного ритма – одну секунду, другую… и снова исчезла, погасла. Монотонный писк приборов превратился в надрывный, режущий слух сигнал тревоги, заливая комнату алым светом.

– Нет, только не сейчас… – прошептал Андрей, чувствуя, как мир плывёт перед глазами, полный багровых пятен. Он почувствовал приступ тошноты, но сглотнул, заставил себя дышать глубже. Он не мог позволить себе потерять концентрацию. Ни сейчас. Никогда. – Ещё разряд! Максимальная мощность!

Диана, бледная как полотно, уже выставила настройки повторного удара. Андрей стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, его взгляд – прикован к экрану. Разряд!

Снова тело отца подбросило на пару сантиметров, безжизненно и страшно. Линия на мониторе прыгнула… замерла на мгновение… и окончательно выпрямилась в ровную, безнадежную черту. Звуковой сигнал превратился в непрерывную, монотонную сирену смерти.

– Асистолия… – еле слышно, почти беззвучно проговорила Диана, отшатнувшись от экрана. Сердце остановилось. Окончательно.

Андрей словно окаменел. В ушах стоял оглушительный гул, заглушавший всё. Он видел, как Диана что-то говорит, ее лицо искажено горем, но не слышал ни звука. Всё, чего он добивался, всё, чем жил все эти годы – рушилось на его глазах, обращаясь в прах. Отец умирает. Сейчас. Умирает из-за него, из-за его самонадеянности, его игры в Бога.

– Не смей сдаваться! – собственный голос прогремел у него в голове, рычащий, полный отчаяния и ярости. Он рывком метнулся к капсуле, оттолкнув в сторону бесстрастные приборы. В последней отчаянной попытке, вопреки всем протоколам, Андрей вручную, дрожащими пальцами открыл аварийную панель доступа, отодвинул стеклянный щит и склонился над обнаженной, холодной грудью отца:

– Папа, только держись… – горячий, срывающийся шёпот сорвался с его дрожащих губ. Он прижал ухо к груди, пытаясь услышать хоть что-то, любой намек на жизнь. – Прошу… вернись. Я не могу без тебя. Не могу.

Диана застыла в нескольких шагах, не в силах вымолвить ни слова, закрыв ладонью рот. Слезы катились по ее щекам, оставляя мокрые дорожки.

Вдруг раздался тихий, но настойчивый сигнал – другой, не сердечный. Это не было биением. Это был ровный, электронный звук. Система «Этерна», проанализировав критический отказ, сама, в обход всех блокировок, активировала экстренный, никогда не испытанный на людях протокол нейроморфной регенерации. В спинной мозг Николая Петровича было введено особое нейрополе, созданное Хирото: сеть биосинтетических нейронов, имплантированная ранее, пыталась запустить вегетативные функции тела, минуя команду остановившегося мозга, обращаясь напрямую к телу, к его клеточной памяти.

На глазах у изумлённых, замерших учёных маленькая, едва заметная точка на экране энцефалографа дрогнула. Сначала едва заметно, словно помеха… потом ещё раз, уже отчётливее. Бум… бум… – пробивались одиночные, слабые, но безошибочно узнаваемые сердечные удары. Андрей затаил дыхание, боясь спугнуть это чудо. Это не дефибриллятор – это сама жизнь, та самая, с которой он так яростно боролся, отказывалась гаснуть!

– Есть! – выкрикнул он неожиданно громко, хрипло, и его крик прозвучал как выстрел в тихой комнате. Ритм медленно, нерешительно, но восстанавливался, набирая силу. Сердце, новое сердце Николая Лебедева, дрогнуло, качнулось и запустилось, как мотор после долгой стоянки. Волна пульса побежала по артериям, и датчики зафиксировали давление – слабое, нестабильное, но безошибочное, достаточное для жизни.

Диана закрыла лицо руками – ее плечи затряслись от сдержанных рыданий облегчения. Андрей бессильно опустился на колени рядом с капсулой, ощущая, как из него уходит гигантское, всесокрушающее напряжение, оставляя после себя пустоту и дрожь в коленях. Ещё слишком рано праздновать победу, риск отторжения, осложнения – всё это было впереди, но главное – отец жив. Он выиграл этот раунд у смерти.

В тишине лаборатории, теперь нарушаемой только ровным, уверенным гудением аппаратов, раздавался размеренный, твердый звук биения обновлённого сердца. Андрей прикоснулся ладонью к холодному, теперь уже запотевшему изнутри стеклу капсулы: по его щеке скатилась непрошеная, горячая слеза, оставив соленый след на губах.

– Мы сделали это… – выдохнул он, обращаясь и к Диане, и к самому себе, и к спящему отцу. Однако в груди у него вместо ликования поселилось тревожное, холодное предчувствие, подползающее к сердцу. Эта победа далась слишком высокой ценой. Нарушены все мыслимые протоколы, обойдены законы, этические комитеты, сама природа. И совсем скоро, он знал, за этим тихим, украденным у вселенной триумфом придут буря и расплата. Сейчас же, в эту секунду, Андрей позволил себе лишь шёпотом добавить, глядя на лицо отца: – Живи, папа… Теперь – живи вечно.

Мониторы мерно, как метроном новой эры, отсчитывали секунды первой бессмертной жизни, подаренной ценой риска. Но за стенами стерильной лаборатории, в большом мире, уже сгущались тени сомнений, страхов и последствий, что навсегда изменят судьбу не только одной семьи, но и всего человечества…

Глава 2

Две недели до той ночи. Весеннее утро 2229 года выдалось обманчиво ясным и спокойным. Солнце, едва поднявшееся над линией горизонта, заливало мягким золотым светом сияющие небоскрёбы Новосибирска-Академического. Воздух, отфильтрованный тысячами климатических станций, был прохладен и свеж, пах озоном после ночного дождя и сладковатым ароматом генно-модифицированных лип, выстроившихся вдоль автострад. С высоты 150-го этажа Исследовательского центра «Прогресс» мир казался идеально отлаженным механизмом, утопией из старых фантастических романов.

Андрей стоял у огромного, от пола до потолка, безрамного окна в своей угловой лаборатории и всматривался в город. Внизу, в глубоком каньоне улиц, бесшумно скользили, переливаясь на солнце, воздушные авто, выписывая сложные траектории в строго заданных коридорах. Их мягкий гул, похожий на шум далекого прибоя, долетал сюда приглушенным и неразборчивым. Повсюду, на террасах и крышах зданий, зеленели висячие сады и парки, а на самом горизонте, курясь легким паром, виднелся гигантский купол центральной климатической станции, отвечающей за погоду в секторе. Мир казался здоровым, чистым и процветающим. Но учёный знал, что под этой блистательной, наглаженной поверхностью бьётся старое, израненное человеческое сердце, стреноженное всё теми же древними проблемами – болезнями, старением, страхом небытия и неизбежной смертью. Технологии изменили всё, кроме главного – сути человеческой природы.

Он потянулся к старой, потертой металлической кружке на подоконнике – подарку отца на его первое защищенное изобретение – и сделал глоток холодного кофе. Вкус был горьким, бодрящим. Он закрыл глаза, позволив себе на мгновение отключиться. Перед внутренним взором всплыло лицо отца – не такое, каким он был сейчас, бледное и восковое за стеклом капсулы, а каким запомнилось с детства: с густыми черными бровями, загорелое, с сетью смешливых морщин у глаз, с твердым, но добрым ртом. Он вспомнил, как они вдвоем ночами просиживали в саду у телескопа, и Николай Петрович терпеливо объяснял ему, мальчишке, устройство туманностей и законы Кеплера. «Смотри, Андрюша, – говорил он тогда, его голос был низким и спокойным, как шум ночного леса. – Вся вселенная – это одна большая лаборатория. И наша задача – не покорить ее, а понять правила, по которым она работает. Уважай эти правила».

Теперь он эти правила нарушал. Ломал через колено. Во имя чего? Во имя жизни. Во имя того, чтобы это мудрое, доброе лицо не стерлось в памяти, не превратилось в пыль.

За спиной послышались четкие, уверенные шаги, нарушившие тишину. Андрей обернулся, мгновенно надевая привычную маску собранности и контроля. К нему приближался Михаил Воронов, куратор проекта от государственного научного фонда. Высокий, представительный, в идеально сидящем костюме из темного, отливающего синим смарт-текстиля, Воронов излучал уверенность человека, привыкшего решать судьбы многомиллионных контрактов одним кивком. Его голос звучал бархатисто и тепло, но в манере держаться, в прямом, немигающем взгляде сквозила несокрушимая власть и холодная расчетливость.

– Андрей Николаевич, с возвращением! – Воронов широко улыбнулся, демонстрируя идеальные белые зубы, и протянул руку для рукопожатия. Его ладонь была сухой и сильной. – Как прошла конференция в Вашингтоне? Доложите о победах.

Андрей пожал её, чувствуя легкое напряжение в собственных пальцах, и натянуто улыбнулся в ответ:

– Успешно. Вашингтонская конференция по биогеронтологии оценила наши достижения очень высоко. Мы даже показали голографию омоложённой мыши… Вызвали настоящий фурор.

При упоминании мыши в глазах Воронова вспыхнул живой, хищный интерес: – Той самой, что прожила в пять раз дольше нормы? Модель 18G?

– Именно она, – подтвердил Андрей, отводя взгляд к окну, к парящим в небе машинам. – Наша гордость и главный козырь. Биосинтетические органы, выращенные на каркасе из её же клеток, вкупе с перезаписью клеточной программы старения позволили ей прожить восемь полных, активных лет вместо полутора. Без признаков старческой деградации.

Он произнёс это сдержанно, почти сухо, как на докладе, но в душе загоралась горячая, щемящая гордость. Их скромная, когда-то никому не нужная лаборатория сделала то, что ещё недавно казалось чистой фантастикой: они не просто обманули смерть, они переписали инструкцию к жизни. Они преодолели предел Хейфлика – естественный, непреложный лимит деления клеток. Научились избирательно включать теломеразу в соматических клетках, не вызывая онкологических катастроф, и заменять изношенные органы на идеальные биопротезы. И та маленькая, юркая серая мышка из эксперимента 18G, которую Андрей лично держал в руках, стала для него не просто подопытным животным, а символом надежды, живым доказательством того, что путь выбран верно.

Михаил Воронов кивнул, и его взгляд стал тяжелым, оценивающим.

– Впечатляет. Искренне. Правительство весьма довольно прогрессом "Этерны". Финансирование следующего этапа, полагаю, обеспечено в полном объеме. – Он сделал паузу, давая словам улечься, и подошел ближе к окну, стоя рядом с Андреем плечом к плечу. – Но вы знаете, Андрей Николаевич, одними мышами, какие бы ни были они замечательными, сыт не будешь. Нужны результаты. Конкретные. На людях.

Андрей почувствовал, как внутри всё сжалось, стало холодным и тяжелым. Результаты на людях… Они были так близки, что он почти физически ощущал их вкус – вкус победы, вкус спасения отца. Но официально разрешение на клинические испытания от этического комитета всё ещё висело в воздухе, увязнув в бесконечных согласованиях, бюрократических проволочках и страхах. Этика, мораль, бюрократия – это была стена, высокая и серая, о которую он бился уже больше года, и с каждым ударом лишь сбивал себе кулаки в кровь. И всё же он ответил спокойно, голосом без единой трещинки:

– Мы подготовили и подали полное, исчерпывающее досье для этического комитета. Осталось дождаться их вердикта. Без их официального одобрения мы не рискнём провести ни одну процедуру. Опасность слишком велика.

Воронов усмехнулся краешком тонких губ, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на снисхождение или легкое раздражение.

– Конечно, конечно… Протоколы, комитеты. Все мы понимаем их важность. – Он помедлил, играя дорогим киберимплантом на запястье – тонким браслетом, мерцающим тусклым синим светом. – Хотя, должен отметить, конкуренты не дремлют и дышат нам в затылок. Вы в курсе, что в Шэньчжэне корпорация "НовоЖизнь" уже провела неофициальную, подпольную попытку омоложения пациента?

Андрей молча покачал головой, но внутри у него всё похолодело. Слухи ходили, но чтобы уже попытались…

– Влиятельный господин, – продолжал Воронов с притворной легкостью, – лет ста тридцати, смертельно болен, состояние отчаянное. Решил, что терять нечего. Говорят, эксперимент провалился – и весьма драматично. Пациент скончался в мучениях от цитокинового шторма через сорок часов после ввода активаторов теломеразы. Без нужных протоколов подавления иммунного ответа, без контрольных нанитов… получилась не революция, а трагедия. И очень громкий скандал.

Андрей помрачнел. Он слышал об этом случае обрывками, из неофициальных источников: старый, обезумевший от страха смерти миллиардер, пытавшийся купить себе жизнь, и алчные, ослепленные деньгами врачи, пошедшие у него на поводу. Это ужасное происшествие только подтвердило его правоту: дорогу к бессмертию нельзя пройти наскоком, сломя голову. Это не спринт, а марафон. Нужны наука, тщательность, осторожность и, как ни парадоксально, та самая этика, которая сейчас тормозила его.

– Нам известно об этом инциденте, – тихо, но четко сказал Андрей. – Это печальный пример того, как не надо делать. Мы не повторим их ошибок. "Этерна" – это не авантюра. Это продуманная система. Мы движемся шаг за шагом, отрабатывая каждую стадию.

– Отлично. Это именно то, что я хотел услышать. Мы верим в вас. – Воронов снова положил руку ему на плечо, и его хватка была твердой, почти цепкой. – Но учтите, Андрей, время – фактор критический. Если наши не успеют, то чьи-то чужие «бессмертные» могут появиться раньше. А первопроходцы, как известно, устанавливают правила игры… – он многозначительно заметил, и его глаза стали холодными, как лед. – И правила эти диктуются не всегда альтруизмом. Через час заседание стратегической группы. Надеюсь, вы представите нам не только отчёт, но и конкретный план ускорения процесса.

Он дружески, но с нажимом хлопнул Андрея по плечу и развернулся, чтобы уйти, оставив после себя шлейф лёгкого, дорогого одеколона с запахом морозной свежести и металла.

Андрей проводил куратора взглядом, сдерживая нахлынувшую волну раздражения и горечи. Михаил говорил о "ускорении" и "успеть первыми", как будто речь шла о гонке спорткаров, а не о человеческих жизнях. Для Андрея жизнь отца, его моральный долг перед ним и перед всеми, кто верил в их дело, значили неизмеримо больше, чем эта слепая гонка за призрачным первенством. Он отвернулся к окну, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. В отражении идеально чистого стекла увидел собственное лицо – бледное, осунувшееся, с темными кругами под глазами и резкими складками у рта. Сказались бессонные ночи в лаборатории, бесконечные переживания, груз ответственности, который давил на плечи всё сильнее. Он закрыл глаза, снова пытаясь найти опору, и перед ним всплыло утро трехдневной давности…

…Солнечный свет, теплый и жидкий, заливал гостиную их старого загородного дома, куда он перевез отца, чтобы тому не было так тоскливо в стерильных стенах клиники. Пахло воском, старыми книгами и лекарственными травами, которые Николай Петрович до последнего пытался пить по советам из Сети.

Николай Петрович сидел в своем потрепанном кожаном кресле у камина, укрыв колени шерстяным пледом, подарком давно умершей жены. Годы согнули его могучую некогда спину, сделали его меньше, беззащитнее. Пальцы, когда-то такие уверенные и сильные, теперь беспомощно дрожали, лежа на коленях. Но взгляд из-под густых седых бровей оставался острым, живым, всепонимающим.

Андрей привёз отцу новую, экспериментальную партию препарата – коктейль модифицированных вирусов с генами молодости, которые они тестировали в доклинических испытаниях. В теории, инъекция должна была замедлить деградацию мышц и сосудов, дать ему чуть больше времени. Отец смотрел на шприц с молчаливым, усталым пониманием и после долгой паузы неохотно кивнул.