Невысказанный голос. Руководство по трансформации тревоги, страха, боли и стыда

Мы часто дрожим, когда нам холодно или страшно, когда мы в гневе или в страхе. Мы можем дрожать, когда влюблены или достигаем кульминации оргазма. Пациенты иногда неконтролируемо дрожат, просыпаясь после наркоза. Дикие животные нередко дрожат, находясь в стрессе или в заточении. Реакции случаются во время сеансов традиционного целительства и при восточных духовных практиках. Так, например, в цигун и Кундалини-йоге адепты, практикующие медленные или едва уловимые техники движения, дыхания и медитации, могут испытывать экстатические и блаженные состояния, сопровождающиеся дрожью.

Все эти «дрожания», испытываемые в различных обстоятельствах и несущие множество различных функций, содержат потенциал катализировать подлинную трансформацию, глубокое исцеление и благоговейный трепет. Хотя дрожь, порожденная страхом, сама по себе не обеспечивает перезагрузку организма и возвращение к равновесию, она, если направлять и переживать ее «правильно», может содержать некое собственное решение. Выдающийся юнгианский аналитик Мария-Луиза фон Франц отмечает: «Божественное психическое ядро души, самость, активируется в моменты крайней опасности». В Библии же сказано: «Бог там, где вы испытали трепет».

Что общего у всех этих непроизвольных содроганий? Почему мы дрожим, когда напуганы или в гневе? Почему тело сотрясается в момент сексуального оргазма? И какова физиологическая функция дрожи в переживании духовного благоговения? В чем общность всех этих мурашек и трепетаний, дрожи и содроганий? И какое отношение они имеют к трансформации травмы, регулированию стресса и полноценному проживанию жизни?

Все эти колебательные движения есть не что иное, как способы, с помощью которых нервная система «стряхивает» последние возбуждающие переживания и «готовит» нас к следующей встрече с опасностью, вожделением и жизнью. Это механизм, позволяющий восстановить равновесие после того, как мы подверглись угрозе или испытали сильное возбуждение. Он, так сказать, возвращает нас на землю. Подобные физиологические реакции лежат в основе саморегуляции и жизнестойкости. Жизнестойкость, возникающая в ходе пережитого опыта, дает нам сокровище, ценность которого познать до конца невозможно. Говоря словами древнего китайского текста «И Цзин»:

Страх и трепет, порожденные шоком, сначала охватывают человека так, что он видит себя в невыгодном положении… Но это временно. Когда испытание заканчивается, он испытывает облегчение, и, таким образом, тот самый ужас, что ему пришлось пережить в самом начале, в конечном счете приносит удачу.

Умение переживать состояния сильного возбуждения (независимо от источника) позволяет сохранять равновесие и здравомыслие, дает возможность проживать жизнь во всем ее разнообразии и богатстве – от агонии до экстаза. Внутренняя взаимосвязь этих спонтанных автономных реакций с многоохватным феноменом жизнестойкости, потока и трансформации – центральная тема книги.

Когда, с другой стороны, подобная «разрядка» подавляется или встречает иное сопротивление, не позволяющее проявиться полностью и завершиться, наши естественные способности к восстановлению «застревают». Это может означать, что после реальной или предполагаемой угрозы человек, скорее всего, получит психологическую травму или, по крайней мере, обнаружит, что его жизнестойкость и чувство связи с миром уменьшились. И вновь цитируя пророческие слова «И-Цзин»:

Ситуация, в которой шок подвергает человека опасности, и он несет большие потери. Сопротивление противоречит ходу времени и по этой причине является безуспешным.

В то солнечное зимнее утро, когда со мной произошел несчастный случай, я смог – с помощью доброго педиатра – позволить физиологическим процессам завершаться момент за моментом, двигаясь во времени и высвобождая предельно активированную «энергию выживания», спрятанную в моем теле и ищущую выражения. Эта немедленная эмоциональная и «физическая» первая помощь не позволила мне «застрять», а, соответственно, впоследствии замкнуться в порочном круге страданий и беспомощности. Откуда я знал, что делать и чего избегать в этой чрезвычайно стрессовой и дезориентирующей ситуации? Если кратко: я научился не бояться и подавлять, а приветствовать и принимать примитивную дрожь и спонтанные телодвижения. Более подробный ответ возвращает меня к началу сорокалетней профессиональной деятельности в качестве ученого, терапевта и целителя.

Верный путь к целостности состоит из судьбоносных окольных путей и неправильных поворотов.

К. Юнг

2

Прикосновение открытия

Прикосновение любви или откровения научного открытия – одно из величайших и чудеснейших благословений в жизни. Неудачный для романтики 1969 год оказался для меня временем захватывающего научного озарения. В тот год произошло важное техническое событие в космическом пространстве, а для меня ход жизни изменило осознание, случившееся в пространстве внутреннем.

В начале лета мы с друзьями сидели, приклеившись к экрану телевизора, с отвисшими от благоговения челюстями. Лунный модуль Eagle приземлился в море Спокойствия, и Нил Армстронг уверенно ступил на лунную поверхность. Как завороженные мы слушали ставшую бессмертной (хотя и грамматически небезупречную) фразу: «Один маленький шаг для человека, один гигантский скачок для человечества». Люди не только побывали на Луне, они совершили скачок в мир технологического процветания! Изображения Земли были переданы с нашего ближайшего небесного соседа, служа визуальным свидетельством, что мы отнюдь не центр Вселенной.

Несмотря на историческое значение этого дня, я сомневаюсь, что многие помнят месяц или даже год высадки «Аполлона-11» на Луну. Однако эта дата, 20 июля 1969 года, наряду с трепетом внутреннего откровения неизгладимо запечатлелись в моей памяти. Примерно в то же время в моих практических изысканиях в сфере взаимоотношений «разум/тело» произошло «случайное», но весьма значимое событие. Исключительное, первый шаг в моей новой профессиональной судьбе, оно дало мне возможность по-новому взглянуть на состояние человека, а также поставило меня лицом к лицу с собственными тараканами в голове и внутренними демонами, порожденными травмой.

Поводом к последующему инциденту стало то, что некий психиатр, зная о моем живом интересе к лечению стресса в свете взаимодействия разума и тела, направил ко мне молодую женщину. Нэнси (имя изменено) страдала от частых мигреней, гипертиреоза и переутомления, а также хронических болей и изнурительного предменструального синдрома. Сегодня подобные симптомы, вероятно, диагностировали бы как фибромиалгию и синдром хронической усталости. Ее жизнь еще больше осложнялась из-за сильных приступов паники и агорафобии, привязывавших ее к дому. В то время я разрабатывал процедуры релаксации и снятия стресса, основанные на осознанности тела, которые, по мнению моего знакомого, могли быть полезны для нее.

Нэнси вошла в кабинет, нервно вцепившись в руки мужа. Он явно тяготился ее полной зависимостью. Я заметил, как напряжена ее шея, которую она втянула в плечи, словно раненая черепаха, в то время как глаза были широко раскрыты, как у испуганного оленя в свете фар. Она сутулилась. Вся осанка передавала всепоглощающее чувство страха и поражения. Частота сердечных сокращений Нэнси в состоянии покоя была высокой – почти 100 ударов в минуту (о чем я мог судить по пульсации сонной артерии на шее). Дыхание было настолько поверхностным, что, казалось, едва могло поддерживать в ней жизнь.

Сначала я научил Нэнси осознавать, а затем расслаблять хронически напряженные мышцы шеи и плеч. Казалось, она вошла в состояние глубокого расслабления. Ее сердцебиение снизилось до уровня, близкого к норме, дыхание стало глубже. Однако несколько мгновений спустя она внезапно пришла в сильное возбуждение. Сердце бешено заколотилось, ЧСС подскочила почти до 130 ударов в минуту. Дыхание стало частым и неглубоким. Затем, пока я беспомощно наблюдал за трансформацией, она внезапно застыла в ужасе. Лицо стало мертвенно-бледным. Она казалась парализованной и едва могла дышать. Сердце, казалось, почти остановилось, ЧСС резко упала примерно до 50 ударов в минуту (о работе сердца расскажу в главе 6). Борясь с собственной надвигающейся паникой, я был в растерянности, не зная, что делать.

«Я умираю. Не дайте мне умереть, – умоляла она тихим напряженным голосом. – Помогите, помогите мне! Пожалуйста, не дайте мне умереть». Ее состояние и моя беспомощность вдруг вызвали в подсознании архетипическое решение. Перед мысленным взором вдруг возник сказочный образ: из дальней стены комнаты материализовался тигр, пригнувшийся перед нападением.

«Беги, Нэнси! – скомандовал я не задумываясь. – За тобой гонится тигр. Забирайся на те скалы и спасайся». Сбитый с толку собственной вспышкой, я с изумлением наблюдал, как ноги Нэнси начали дрожать, а затем двигаться вверх и вниз, что казалось спонтанной имитацией бега. Все тело затряслось – сначала конвульсивно, затем все более мягко. По мере того как дрожь постепенно утихала (что заняло почти час), на нее накатывало чувство умиротворения, которое, по ее собственным словам, «окутывало теплыми покалывающими волнами». (См. рис. 2.1a и 2.1b.)

Рис. 2.1а показывает порочный круг, в котором страх и неподвижность подпитывают друг друга. Это то, что засасывает нас в «черную дыру» травмы и удерживает там.

Позже Нэнси сообщила: во время сеанса она увидела себя четырехлетним ребенком, который пытается вырваться из рук врачей, а те держат ее, чтобы сделать эфирную анестезию для «обычного» удаления миндалин. По ее словам, это событие было «давно забыто». К моему крайнему изумлению, необычные конвульсии во время сеанса перевернули жизнь Нэнси. Многие симптомы значительно улучшились, а некоторые и вовсе исчезли. Приступ паники во время сеанса был последним. В течение следующих двух лет, вплоть до окончания аспирантуры, симптомы хронической усталости, мигрени и предменструальные симптомы стали значительно легче. Кроме того, она сообщила еще об одном «побочном эффекте» – Нэнси «чувствовала себя живее и счастливее, чем когда-либо».

Рис. 2.1b. Мне удалось вывести Нэнси из состояния неподвижности/страха и гипервозбуждения, позволив ей воссоздать опыт бегства и успешного избавления от потенциальных агрессоров. Для клиентки было важно ощутить переживание бега. Без его внутреннего восприятия этот опыт имеет лишь ограниченную ценность.

Врожденная способность к восстановлению

То, что позволило Нэнси выбраться из застывшей симптоматической оболочки и вернуться к жизни, было тем же механизмом, что предотвратил развитие моей травмы после аварии. Дрожь, происходившая в спокойном, ободряющем присутствии надежного человека, которой позволили продолжаться до естественного завершения, помогла восстановить равновесие и цельность, а также вырваться из тисков травмы.

Благодаря сфокусированному осознанию и микродвижениям, призванным воспроизвести и завершить наши незавершенные, встроенные инстинктивные защитные действия, мы оба смогли разрядить остаточную «энергию» нервной системы, активированную для выживания. Нэнси пережила долгожданный побег, который хотело совершить тело, когда ее, беззащитную маленькую девочку, удерживали и не давали осуществить желаемое. Словом, мы испытали и воплотили врожденную и могущественную мудрость инстинктивных реакций, мобилизовавшихся, чтобы отразить смертельную опасность.

Осознанное ощущение защитной первобытной силы резко контрастировало с ошеломляющей беспомощностью, охватившей каждого. Основное различие между опытом Нэнси и моим заключалось в том, что мне посчастливилось самостоятельно оказать себе первую помощь, а присутствие женщины-педиатра позволило пресечь в зародыше потенциальные симптомы ПТСР. Нэнси, как и миллионам других, к сожалению, не так повезло. Она долгие годы неоправданно страдала, пока мы не вернулись на короткое время к ее детской операции и не «пересмотрели» тот инцидент в моем кабинете почти двадцать лет спустя[6].

Если бы я не ощутил грубую мускульную силу своих инстинктов самосохранения, контрастирующую с беспомощным состоянием, у меня наверняка развились бы изнурительные симптомы ПТСР, которые так омрачили и искалечили жизнь Нэнси. Я, как и Нэнси, остался бы слишком напуганным, чтобы вновь уверенно чувствовать себя в мире. Точно так же как Нэнси при ретроспекции смогла сбежать от мучителей, мне удалось избежать деструктивных последствий, превентивно «перезагрузив» нервную систему в режиме реального времени.

При возникновении острой угрозы мы мобилизуем огромную энергию для защиты: пригибаемся, уворачиваемся, петляем, замираем и сжимаемся. Мышцы сокращаются, чтобы бить или бежать. Однако если действия оказываются неэффективны, мы цепенеем или падаем в обморок. Четырехлетнее тело Нэнси пыталось спастись от хищников в масках. Оно хотело убежать, но не смогло. Ее одолели и удерживали против воли могущественные великаны в масках и странных одеяниях. Во время сеанса тело Нэнси воспротивилось ощущениям подавленности и загнанности в ловушку, обусловленных паникой. И по мере того как оно осознавало это, то же делал и разум.

Биологической реакцией любого организма, ощутившего непреодолимую смертельную опасность (где шанс на спасение невелик или вообще отсутствует), является полное оцепенение и отключение. Этологи называют такую врожденную реакцию тонической неподвижностью (ТН). Люди в состоянии оцепенения переживают беспомощный ужас и панику. Предполагается, что отключение и обездвиженность будут временными. Дикое животное, проявляющее эту физиологическую, острую шоковую реакцию, будет либо съедено, либо, если опасность вдруг минует, предположительно, будет жить так же, как до столкновения со смертью. От этой встречи ему не станет хуже, но, возможно, прибавится мудрости. Оно может проявлять бóльшую бдительность (не путать со сверхбдительностью) в отношении аналогичных источников угрозы и, следовательно, раньше распознавать признаки опасности. Так, олень может, например, избегать определенных скалистых выступов, где ранее ему удалось спастись от внезапной атаки горного льва.

Люди, в отличие от животных, часто остаются в своего рода подвешенном состоянии, не полностью возвращаясь к жизни после того, как испытали угрозу жизни и всепоглощающий ужас. Кроме того, травмированный человек демонстрирует склонность к оцепенению в ситуациях, в которых нетравмированный может только почувствовать некоторую опасность или волнение. Вместо того чтобы быть последней реакцией на неизбежную угрозу, оцепенение становится реакцией «по умолчанию» на самые разнообразные ситуации, в которых чувства приходят в сильное возбуждение. Так, например, сексуальное возбуждение может неожиданно трансформироваться из возбуждения во фригидность, отвращение или избегание.

На пути к биологии травмы

В попытках разобраться в случае с Нэнси я стал смотреть сразу в нескольких новых направлениях. Я понял, что, если бы не мое доверие к внутренним инстинктам и немного слепой удачи, я мог бы с легкостью, хоть и непреднамеренно, «ретравматизировать» Нэнси, что привело бы к ухудшению и без того серьезной симптоматики. Кроме того, подобно игроку, рано сорвавшему джекпот, я вскоре обнаружил бы, что такие драматические – разовые – «излечения» случаются не всегда.

Так я оказался втянутым в увлекательное путешествие с целью выяснить, что произошло в тот летний день 1969 года. И как обнаружил в дальнейшем, было крайне важно «титровать» физиологические реакции (т. е. получать к ним доступ постепенно), чтобы они не ошеломляли и не подавляли человека. Просто ставить клиента лицом к лицу с травмирующими воспоминаниями, заставляя переживать их заново, было в лучшем случае ненужным (и, кроме того, снижало включенность в процесс и ощущение контроля над происходящим), а в худшем – могло привести к ретравматизации. Я также узнал, что дрожь, являющаяся реакцией разрядки, часто слабо выражена и оттого едва заметна стороннему наблюдателю. Нередко она проявлялась как легкая мышечная фасцикуляция (минутное спонтанное мышечное сокращение) или даже как простое изменение температуры – например, переход от чувства холода к жару. Подобные изменения обычно отслеживаются путем наблюдения за изменением цвета рук и лица.

В течение последующих десятилетий я исследовал биологические основы травмы через сравнительное изучение животных и их нервной системы. Я чувствовал, что это поможет разработать системный подход к лечению травмы, который был бы систематическим, надежно воспроизводимым и достаточно безопасным. Кроме того, это путешествие осуществило мою давнюю мечту: я стал (небольшой) частью космической эпопеи. Еще будучи аспирантом по медицинской биофизике в Беркли, я получил годовую научную стипендию и возможность работать научным сотрудником (в качестве консультанта по стрессу) в НАСА. Моя основная задача – помочь подготовить наших астронавтов к первому полету космического шаттла – дала уникальную возможность изучить людей с необычайно высокой стрессоустойчивостью. Эти наблюдения заставили меня вспомнить встречу с Нэнси несколькими годами ранее: о ее почти полном отсутствии жизнестойкости и дальнейшей спонтанной трансформации. Казалось возможным, что суперстрессоустойчивость астронавтов – навык, которому могли научиться даже самые сильно травмированные люди, первородной способностью, которую просто необходимо восстановить.

Первый шаг: обретенная серендипность

[7]

Я все пытался понять, что же произошло в тот день с Нэнси, когда однажды меня, как гром среди ясного неба, поразило вскользь оброненное «замечание» на неофициальном семинаре по сравнительному поведению животных, который я посещал, будучи выпускником. Один из профессоров, Питер Марлер, упомянул о некоторых особенностях поведения так называемых «животных-жертв» (служащих пищей для животных-хищников: например, птицы или кролики), когда их физически сдерживали. Той ночью я проснулся, дрожа от возбуждения. Могла ли реакция Нэнси (когда ее удерживали врачи) быть похожей на реакцию удерживаемых в целях лабораторного эксперимента животных? Что касается моей «галлюцинации» о крадущемся тигре, это, несомненно, творческий «сон наяву», вызванный тем вдохновляющим семинаром.

Развивая мистическую аллюзию с семинара, я наткнулся на статью 1967 года, озаглавленную «Сравнительные аспекты гипноза». Я принес ее вместе со своими идеями научному руководителю в аспирантуре Дональду М. Уилсону[8]. Его областью была нейрофизиология беспозвоночных, и рефлекс оцепенения у животных был ему хорошо знаком. Однако будучи человеком, занимающимся исключительно изучением насекомых и омаров, он по понятным причинам весьма скептически отнесся к теме «гипноза животных». Тем не менее меня по-прежнему влек широко известный феномен оцепенения у животных, и я проводил бесконечные часы среди затхлых, пыльных стеллажей библиотеки для аспирантов по естественным наукам. В то же время я продолжал принимать клиентов, которых направлял ко мне, прежде всего, Эд Джексон, психиатр, от которого в свое время пришла Нэнси. Я исследовал вместе с ними, как различные несбалансированные паттерны мышечного напряжения и постурального тонуса связаны с их симптомами – и как высвобождение и нормализация этих укоренившихся паттернов часто приводили к неожиданным и драматическим излечениям.

Затем, в 1973 году, в речи на присуждение Нобелевской премии по физиологии и медицине[9] этолог Николаас Тинберген неожиданно решил рассказать не о своих исследованиях животных в их естественной среде обитания, а о человеческом организме в процессе его жизни, о том, как он функционирует и дает сбои при стрессе. Я был поражен его замечаниями о технике Александера[10]. Эта телесно-ориентированная практика, которую испробовали на себе он и члены его семьи с заметной пользой для здоровья (включая нормализацию его гипертонии), перекликалась с моими наблюдениями за клиентами с точки зрения взаимодействия разума и тела.

Очевидно, мне необходимо было поговорить с этим мэтром науки. И удалось найти его в Оксфордском университете. С непритязательной щедростью этот нобелевский лауреат несколько раз разговаривал со мной, скромным аспирантом, по трансатлантическому кабелю. Я рассказал о первом сеансе с Нэнси и другими клиентами и о своих предположениях относительно связи ее реакций с «оцепенением животных». Он был взволнован возможностью, что реакции неподвижности, наблюдаемые у животных, могут играть важную роль и у людей в условиях неизбежной угрозы и экстремального стресса, и поощрял меня продолжать исследования[11]. Иногда я задаюсь вопросом, смог бы продолжать без его поддержки, а также без поддержки Ганса Селье (первого исследователя стресса) и Раймонда Дарта (антрополога, открывшего австралопитека).

В памятном телефонном разговоре Тинберген попенял мне своим голосом доброго дедушки: «Питер, в конце концов, мы лишь кучка животных!» Однако, согласно недавним опросам общественного мнения, лишь половина западного мира (и еще меньше в Соединенных Штатах), похоже, верят в эволюцию и, следовательно, в нашу тесную связь с другими млекопитающими. Тем не менее, учитывая очевидные закономерности в анатомии, физиологии, поведении и эмоциях, а также поскольку у нас с другими млекопитающими одни и те же участки мозга отвечают за выживание, разумно предположить: мы можем разделять с ними и общие реакции на угрозу. Следовательно, было бы полезно узнать, как животные (особенно млекопитающие и приматы более высокого уровня) реагируют на опасность, а затем понаблюдать, как они успокаиваются, восстанавливаются и возвращаются к равновесию после того, как угроза миновала. К сожалению, многие практически потеряли эту врожденную способность к стрессоустойчивости и самоисцелению. И это, как мы увидим далее, делает нас уязвимыми перед потрясениями и травмой.

Однако только в 1978 году я смог подвести под свои наблюдения более твердый фундамент. Работая в Исследовательском центре Эймса в НАСА в Маунтин-Вью, Калифорния, и продолжая работать над своим подходом «тело/разум» в Беркли, я проводил каждую свободную минуту в естественно-научной библиотеке для аспирантов. Одним темным и дождливым декабрьским днем 1978 года я, как всегда, засел там. В ту эпоху, задолго до появления Google или чего-либо отдаленно напоминающего ПК, моим обычным способом изучения библиотечного фонда было, захватив ланч, пролистать как можно больше томов, которые могли так или иначе относиться к интересующей меня теме. Используя этот, возможно, не самый быстрый и эффективный метод, я наткнулся на множество удивительных жемчужин, которые, возможно, не обнаружил бы с помощью «высокотехнологичной» поисковой системы. Именно поисковые усилия заложили теоретическую основу для работы всей моей жизни.

Однажды я случайно наткнулся на умопомрачительную статью Гордона Гэллапа и Джека Мейзера, где описывалось, как вызывался «паралич животных» с экспериментально контролируемыми переменными. Данная статья, которую я подробнее рассматриваю в главе 4, дала мне ключ, позволивший связать наблюдения за клиентами (вроде Нэнси) с пониманием, как определенные инстинкты выживания, основанные на страхе, формируют травму и способствуют ее исцелению. Мне повезло: у меня была свобода теоретизировать и размышлять подобным образом, поскольку травма еще не была официально определена как посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) и до ее категоризации было более десяти лет. Я рад сообщить, что по этой причине никогда не относил травму к категории овеществленной и неизлечимой болезни, как ее определили в ранней литературе о ПТСР.

Несколько лет назад история описала полный круг. Я представлял работу на конференции под названием «Границы психотерапии», организованной кафедрой психиатрии медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Диего. В конце выступления некий мужчина, словно черт из табакерки, вдруг живо вскочил и представился: «Привет, я Джек Мейзер!» Я с сомнением покачал головой; затем, не совсем веря своим ушам, непроизвольно расхохотался. Перекинувшись несколькими словами, мы договорились вместе пообедать. Тогда он высказал свой восторг относительно того, что его работа с животными нашла клиническое применение в реальной терапии. Я был своего рода крестным сыном-клиницистом крестного отца-экспериментатора.

В 2008 году Джек Мейзер переслал мне статью, которую он и его коллега Стивен Брача только опубликовали: они предложили внести фундаментальное изменение в «Библию» психиатрической диагностики. Авторы хотели включить концепцию тонической неподвижности в описание травмы. У меня так отвисла челюсть, что туда, возможно, могла залететь птица и свить гнездо. «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам», или DSM, – это энциклопедический том, который психологи и психиатры используют для диагностики «психических расстройств», включая посттравматическое стрессовое расстройство. (DSM сейчас находится в редакции «IV-R», буква «R» обозначает частичную переработку четвертого издания.) Следующее будет (в идеале) значительным шагом вперед[12].